Читать книгу Власть Прозерпины - Марита Мовина-Майорова - Страница 8

ИТАЛИЯ.

РИМ.

1.

Ярко светило солнце. Где-то внизу, за стенами, был слышен гул большого города.

«Вечного» города.

Иногда, из преддверий этого каменного памятника, сюда даже доносился смех. Но здесь, наверху, в сердцевине храма, стояла средневековая тишина. И люди, которые были веселы и беззаботны там, внизу, в преддверии – здесь напрягались и замирали изнутри. С трепетом и благоговением они медленно шествовали по внутренним пространствам этого храма и почти боялись дышать. Не то, что говорить громко.

Здесь не было экскурсоводов. Здесь никто никому ничего не рассказывал. Здесь все и так было понятно. На уровне интуиции – здесь стояла История. Она здесь осталась и стояла. Здесь было её пространство, её территория. Здесь, хотя за стенами жил уже почти двадцать первый век, полновластной хозяйкой была она – История Средневековья. И ни один человек, попадавший сюда случайно или специально – посмотреть, не подвергал сомнению её права. Здесь она диктовала свои условия поведения. Люди как-то сразу понимали, что тогда были жестокие времена, и церемониться с ними никто бы не стал.

Именно этим страхом и была пропитана вся атмосфера базилики. Суровость тех времён была налицо.

Потому люди благоговейно и с интересом смотрели на стены базилики, на прекрасно сохранившиеся здания. Но ни у кого не возникало желания проникнуть внутрь. И они не задерживались вообще: чинно, но достаточно быстро покидали священные пределы.

Ей было хорошо!

Всем своим естеством она чуяла, что вернулась домой. Эти толстенные стены, окна-амбразуры, узкие пространства внутренних двориков, красный кирпич построек – все было её, родное. Именно здесь она провела свои самые лучшие годы! Здесь душа её была наполнена покоем, и жизнь её протекала размеренно и счастливо. Здесь она впервые полюбила.

Ей не хотелось уходить отсюда! Тишина и солнце – всё было, как тогда. Трепетность сердца и смутные желания юности – всё это было пережито именно здесь.

Она остановилась, закрыла глаза и слушала, слушала, слушала эту родную солнечную тишину.

…Он тронул её за руку, и она открыла глаза. Солнце брызнуло искрами лучей, и она зажмурилась и тихонько радостно засмеялась. Он снова тронул её за руку. И она почувствовала, что он обеспокоен. Она посмотрела, прищурившись, на него, и увидела растерянность в его глазах. Его даже, казалось, немного трясло.

– Я хочу уйти отсюда, – сказал Витторио и потянул её за руку.

Она увидела, что он просто хочет сбежать. От чего-то. Что напомнила ему эта базилика. Вся эта средневековая застылость. Здесь было так же, как тогда. И она знала, от чего он хочет сбежать.

Его мучила совесть. А она его простила. Но совесть его мучила сильнее. Тем более что он не просил прощения у неё в этой жизни. И не понимал, что если она согласилась быть с ним в этой их жизни, значит, он прощён.

– Хорошо. Пошли, – еле слышно ответила она. И оглянулась на внутренний дворик между двумя башнями. И увидела себя. Посередине дворика. Тогда…

В келье стоял полумрак. Узенькое окошко едва мерцало. На кровати, которая стояла под окном, сидели двое.

Он и она.

Мужчина, ещё не старый, лет сорока и девочка-подросток. Девочка сидела молча, вся оцепенев. Опустив голову. Мужчина что-то говорил ей, видно было, что оправдывался, убеждая в чем-то. Девочка, как будто не слышала его. А он не дотрагивался до неё. Казалось, он боится это сделать. Только тихо, быстро и настойчиво говорил что-то.

Наконец, он встал, посмотрел на неё ещё раз, чуть задержался, словно раздумывая, хотел было, наклониться, но передумал. И вышел.

Девочка осталась одна…

Встав коленями на кровать, она посмотрела в окно. Внизу, по внутреннему дворику, быстро шёл он. Ряса развевалась на ходу. Он не замечал этого. Куда девалась его величавость, благопристойность и уверенность в себе? Он сбегал. От неё… От её позора. От их будущего ребёнка.

Она смотрела ему вслед и клялась себе, что больше никогда-никогда никого не полюбит. Внутренняя опустошённость от утраты ещё не перешла в ужас перед будущим позором и одиночеством.

Всё ещё было впереди…

2.

Они бродили по Риму. Взявшись за руки.

Воздух плыл от зноя – тридцать пять в тени. Когда они выходили из магазина или какого-нибудь другого здания, в лицо им пыхал такой жар, что каждый раз она вспоминала момент открывания духовки, чтобы глянуть, ни готов ли пирог – тот же обжигающий воздух.

Стройная, миниатюрно-изящная, загорелая, в обтягивающей маечке, выставляя напоказ свою шикарную грудь; в коротеньких шортах-юбке, едва прикрывавших верхнюю часть ног, в деревянных босоножках на высоченных каблуках – она была постоянным объектом внимания и мужчин и женщин. Коротенькая стрижка «под мальчика», выгоревшие светлые волосы, изумительной чистоты серо-синие огромные глаза – полный «атас» для итальянцев.

И здесь, в Риме, почти одетая, и на пляже в Палермо – в чёрном сплошном купальнике с высокими трусиками и прозрачными вставками на боках, со шнуровкой на мягко колышущейся при ходьбе, соблазнительной груди – всюду за своей спиной она слышала восхищенные мужские восклицания: «Бэлла!»

Она слышала возгласы восхищения. Но не смотрела по сторонам, не ловила взгляды. Она знала, что хороша! Безумно соблазнительна. Ей нравилось быть такой: соблазнительной и недосягаемой для них. Ничьей. Эта игра её возбуждала.

А Витторио говорил ей, что хотел бы, чтобы она была маленькой Дюймовочкой, которая жила бы у него в кармане. И он, только он один, мог бы любоваться ею, доставая из кармана и, насладившись её прелестями, снова клал бы её в карман.

Ей нравилось быть такой желанной для него. Ей нравилось быть такой обворожительной. Только для него. Ей нравилось быть доступной для него в любое мгновение, когда он только этого пожелает. И потому её сердило, что он ревновал её постоянно ко всему на свете. Даже к морю. Даже к окну квартиры, к которому она, голая, подходила вечером, чтобы закрыть.

– Кто кого должен ревновать? – спрашивала она, смеясь, но в глубине души, сердясь на него. – Мне сорок три, а тебе – двадцать восемь.

Теперь он начинал сердиться на неё, потому что для него она была самой восхитительной женщиной на свете, и возраст для него не имел никакого значения. Они и смотрелись как ровесники.

– Ты – чудо! – говорил ей он. – Таких как ты, больше нет! Только ты можешь быть такой: неуловимой, и каждое следующее мгновение – другой. И всегда – п р и т я-я-я-г и в а ю щ е й.

Эту игру он начал ещё в свой первый приезд в Санкт-Петербург – он стал считать, сколько её – разных. И когда на четвёртый день дошёл до сто первой – сдался. Его восторг перед ней не имел границ. Все те её качества, которые пугали других мужчин, и потому они, как правило, предпочитали восхищаться ею издали, его приводили в экстаз! Он только и мог повторять: – О! Мира! О! О! О! … Слов у него не хватало не потому, что он ещё плохо говорил по-русски. И по-английски они прекрасно понимали друг друга. У него просто не было слов, чтобы выразить своё преклонение перед нею.

Они были одним целым.

3.

Они собирались пожениться. Собственно, для этого она и приехала в Италию. Все документы были готовы ещё в Санкт-Петербурге. Не хватало только одной малюсенькой справки из консульства России в Риме.

Было замечательно, что не хватало этой писульки! Иначе неизвестно, когда бы она снова могла попасть в Рим. Время на заключение брака было ограничено сроками визы, и никакие свадебные путешествия по Италии не предполагались. Этим летом, конечно. Потом, когда они уже будут мужем и женой, они поедут и в Италию. Просто погостить. Она знала, что Витторио очень хотел бы вернуться жить в Палермо. Но заработки в Италии, особенно южной, были смехотворны. А хотелось иметь очень много.

Всю ночь, пока они ехали поездом до Рима, он простоял на коленях у её постели в купе. Она, то засыпала, то просыпалась. И всё время видела перед собой его бледное в полумраке ночи лицо. Он не дотрагивался до неё. Даже не наклонялся близко, чтобы не мешать. Просто стоял на коленях и смотрел на неё. Он сделал так, что в купе больше никого не было. С ними никто не ехал. Они были одни.

Под утро, когда стало рассветать, он поцеловал её в глаза. И прислонился щекой к её щеке.

У неё сначала замерло, а потом бешено заколотилось сердце. Кровь мгновенно вскипела, и она откинула простыню. Он провёл рукой по её мгновенно набухшим соскам. Она вздрогнула и выгнулась. Он взял её груди в руки, едва касаясь, и начал покусывать соски. Она ещё больше выгнулась и мучительно застонала. Он засмеялся. Блаженно, счастливо. Он знал, какую власть имеет над ней.

Она открыла, наконец, глаза, не в силах ещё улыбаться от прилива тягучего желания, взяла его руку и положила себе между ног. Теперь он блаженно закрыл глаза и застонал. А она улыбнулась. Потом тихонько гортанно засмеялась. Ударила его по руке и села на кровати. Потянулась всем телом, не подпуская его к себе взглядом, мучая его. Как всегда, он замер в восхищении перед ней, и произнёс:

– О… Мирушка! О!…!

Они были как дети! Куда девалась разница в возрасте?! Её никто не замечал. Он был очень горд, когда ловил на себе завистливые взгляды мужчин, сначала обращённые на неё. Ему завидовали, что он обладал такой женщиной. А что он обладал ею, видно было и неискушённому.

…В консульстве стояла прохлада и неспешность. Русские чиновники общались с русскими же гражданами вежливо и даже приветливо. Это было совсем не похоже на общение русских чиновников с русскими же гражданами в России. Здесь хотелось открыть им в откровении душу, так живо они принимали участие в твоих проблемах!

И, действительно, достаточно быстро их вопрос решился, и она даже обменялась с участливым инспектором телефонами, на случай, если для неё что-то ещё понадобится сделать. Витторио снова был в восторге от неё. Он видел, что она вызывает симпатию буквально во всех, и грелся в лучах её успеха.

Они вышли на улицу, и жар сухого раскалённого воздуха пыхнул ей в лицо. Как нравился ей этот жар! Он тоже был частью её дома. При такой температуре воздуха не надо было покрываться одеждами, душить своё тело покровами, заключая его в темницу. Её тело, как и она сама, обожали свободу! Прочь условности! При такой жаре выполнять свои желания было совсем не трудно. Как раз сама жара диктовала необходимость освобождения от одежд. И это ей очень подходило!

Витторио взял её за руку, притянул к себе и поцеловал в ложбинку между ключицей и плечом. Пощекотал там языком.

– Как долго мы не были вместе. Я очень скучал. А ты?

Его взгляд сказал ей, что он не шутит – он скучал! А прошло-то всего два часа с момента их выхода из купе поезда Палермо-Рим. Что могла ответить ему она? Что он в ней всегда? Что он – часть её тела и души? Что он – ровно половина её?

Она встала на носочки, обхватила его голову руками, наклонила к себе и поцеловала в губы. Он ухватился за её губы как за последнюю надежду и поглощал, поглощал их, ненасытный. Рядом кто-то «крякнул»: пожилой мужчина стоял неподалёку, кажется, уже давно, и натужно смотрел на них. Они прыснули от смеха, взялись за руки и медленно побрели по тенистой улице, мимо старинных особняков с чугунными литыми воротами на цепях. Это был район богачей, как правило, врачей и юристов.

Витторио сказал:

– Если бы ты захотела быть юристом в Италии, ты была бы очень, очень богатой.

Она знала это. Она знала, что если бы захотела продолжить свою карьеру юриста в России, то тоже могла бы стать очень, очень богатой. Но она не захотела. И никогда уже не захочет. Она выбрала для себя другой путь во второй половине своей жизни. И этот путь привёл её сейчас в Рим. Куда приведёт он её ещё? Она не загадывала. Сейчас она была в Риме. Со своим Витторио. И этого было достаточно.

Пока достаточно…

4.

Арбузы продавали прямо на улице, на развес.

Огромные сочные розовые кусищи! Люди покупали эти кусищи с явным вожделением, и кто прямо у лотка, кто, набравшись терпения сделать пару шагов от лотка, погружали свои лица в сочную сахаристую мякоть. Сок стекал ручьями вниз на тротуар, и было видно, что именно обилие сока, стекавшего наземь, вдохновляло и возбуждало людей больше всего. Конечно, и лица во весь охват, и руки, и даже одежда – всё становилось мокрым и липким от сока. Не беда! Тут же рядом был прекрасный фонтан.

Короче говоря, стояли гам и веселье. Полно было туристов. Они-то больше всего и «отрывались».

Витторио потащил её к лотку. Она не знала, как себя вести, потому что безумно хотела эту розовую набухшую мякоть, но одновременно не хотела быть похожей на всех этих туристов.

Как всегда, искушение удовольствием вступало в противоречие с «быть пристойной». Эти издержки воспитания, когда естественные устремления обозначались как «дурные», «порочные», и потому надо было уметь делать вид, что их не существует вообще. Как вы понимаете, от этого они никуда не девались. А чем активнее скрывались ради выдуманной кем-то пристойности, тем настойчивее рвались к реализации.

Она всегда, сколько себя помнит, чувствовала в себе эту «порочность» – в ней всегда бурлило естество! Это касалось не только сексуальных желаний. Живая, естественная природа бурлила в ней. Это она, эта природа, откликалась так живо на все происходящее вокруг. Теперь она начинала подозревать, что в ней этой природы было слишком много: сейчас, рядом с двадцати восьмилетним Витторио, она чувствовала себя девочкой-подростком. А он был такой степенный. Похоже, что это она потащила его к лотку с арбузами.

Она разрешила себе отпустить себя. Веселиться, так веселиться! Получать удовольствие, так получать удовольствие! И это тоже было, как всегда: естество побеждало пристойность.

Она алчно смотрела на куски арбуза и хотела съесть их все! Продавец, как и все предыдущие итальянцы-мужчины – какая непосредственность! – уставился на неё и забыл про арбузы. Тут же рядом с ним оказалась властная крикливая женщина лет тридцати, выглядевшая на все сорок (как правило, замужние итальянки, особенно на юге, после двадцати лет начинают выглядеть много старше своих лет и быстро стареют), и привела его в чувство, что-то резко сказав.

И Витторио начал разговор. Ох уж эти итальянцы!

Она уже знала, что ни о чем они могут говорить часами. Если итальянцы начинали разговор, и надо было только сказать «да», например, можно было не торопиться и приготовиться ждать окончания их разговора минут через двадцать. Не раньше. Пока они ни обсудят все последние события. Витторио считал такую манеру общения проявлением их итальянской семейственности. Она с ним не спорила. По этому поводу. Для других поводов время ещё не пришло.

Наконец, арбуз в виде двух кусков был куплен. Ей, конечно, не хватило терпения пройти два шага в сторону от лотка. О! О! О! И ещё много раз «О!» Такого арбуза она не ела даже в Волгограде! Ну, и потом такого размера куски ей никто никогда не отрезал!

Витторио не ел свой арбуз. Он смотрел на неё. Как ела она. Оторвавшись от сладости, она глянула на него, чтобы узнать, почему он не ест. Вопрос застрял у неё на уровне низа живота. Он попытался улыбнуться. Она почувствовала, что ноги стали слабыми, и ей уже не хотелось арбуза.

Он взял её липкую от арбузного сока руку, легонько сжал, потом поднёс к своим губам и поцеловал в ладонь:

– Пошли?

Она, молча, кивнула ему и покорно пошла рядом с ним. Рука в руке.

Арбуз остался недоеденным.

5.

Они занимались любовью.

Сколько раз они уже совершали это! И каждый новый очередной раз это длилось целыми вечностями.

На этот раз они даже не успели доесть пирог. Он посмотрел ей в глаза, и она сразу сдалась. Всё внутри вспыхнуло, загорелось огнём. Глядя ему в глаза, она обошла стол и, раздвинув ноги, села к нему на колени лицом к лицу. Он положил свои руки ей на тоненькую талию и приподнял её. И посадил. Она закрыла глаза и застонала. Они замерли. Было горячо и блаженно.

…Она открыла глаза, обняла его за шею и поцеловала в губы.

И растворилась в нём…

Они могли заниматься любовью часами. Да-да! Именно часами. Позы сменяли одна другую. Дрожание тел сменялось полной прострацией. Рот то наполнялся слюной, то пересыхал. Руки и ноги сплетались и расплетались. Судороги ходили по их телам, сменяясь приливами крови и набуханием членов. Когда он уставал, но расплетать тела не хотелось, они, сплетённые, переворачивались так, чтобы она была снизу. Он просил её вытянуть, соединив ноги, и вакханалия любви начинала продолжаться до бесконечности! Ритуал этой позы они соблюдали каждый раз, сколько бы времени до этого ни занимались любовью, потому что именно в эти минуты она превращалась в ту самую покорную девочку-подростка, а он становился её властелином, он владел ею так, как хотел и столько, сколько хотел.

Им обоим очень нравилась эта игра. Но только она понимала, почему эта игра так нравится ему. Он не знал, что они уже встречались. И что так уже было. А она знала. Она смогла побывать в их прошлой жизни.

Временами, он начинал чувствовать что-то. И спрашивал её. Что она знает? Но она не имела права рассказать ему. Он должен был сам это когда-нибудь увидеть. И узнать. И пережить.

6.

Где ты, мой дорогой, мой любимый Витторио?! Где ты, моя любовь?

Почему так много времени ей понадобилось, чтобы прозреть и распрощаться с иллюзиями?

Что так трогало её сердце? Что было сердцевиной её чувства к нему?

Умирающий юноша у ручья. Прекрасный и восхитительно-непорочный.

Она нашла его случайно. Если вообще что-то происходит в нашей жизни случайно. Среди чащи.

…В лесу было очень тихо. Полдень. Солнце сквозь густую листву. Аромат лета. И застывшая теплота, как парное молоко. В природе всё спало, даже не спало, а томилось в истоме середины лета. Воздух плыл вместе с ароматами и устоявшимся теплом. Он плыл и в то же время был почти не подвижен.

Ручей журчал едва. Прозрачный-прозрачный. Сейчас, в наши дни, такой ручей можно найти только в девственно не тронутых лесах.

Она очень далеко ушла от их селения. Ей нравилось бродить одной по этому лесу. И именно в эти часы лесного сплина. В это время и в селении жизнь затихала, и потому она могла спокойно уходить в своё путешествие в более близкий для неё лесной Мир, не опасаясь, что её будут искать.

Природа отдыхала после активной утренней деятельности, и она видела, что даже она, как бы шумно ни вела себя, не может потревожить эту первозданную тишину.

Она бродила по лесу, рассматривая небо сквозь листву, ловила блики солнца на траве, прижималась щекой к стволам деревьев, обнималась с ними, отдаваясь, слушала хруст веточек под своими ногами.

Она не оглядывалась по сторонам и не старалась отмечать, куда идёт. В лесу она была у себя дома. И знала, что в какую бы сторону ни шла, рано или поздно всё равно выйдет к селению.

…В этой части леса она была впервые. Почему до сих пор ей не приходилось попадать сюда? Она не знала и не думала об этом. Её радовало, что нашёлся ещё один уголок леса, не исследованный ею.

И этот ручей она видела в первый раз.

…Юноша лежал совсем рядом с водой. Голова его почти касалась тихо струящейся прозрачной влаги. Видимо, силы оставили его в последний момент – невероятная близость желаемого лишила его сознания. Да, цель была достигнута. Но на её достижение было затрачено так много энергии, что обладать ею он уже не был способен. Во всяком случае, сейчас.

Юноша был без сознания. Красивый. И действительно, совсем юный.

Она стояла и смотрела на него. Она сразу полюбила его. Чувство вспыхнуло мгновенно. И она мгновенно стала его рабой. Этого юноши. И сразу согласилась с этим. Внутри неё поднималось знание, что ради этого юноши она готова на все. С этого мгновения – он её единовластный господин.

Она стояла не двигаясь, вся охваченная этими новыми движениями своего сердца, и смотрела на него. Он открыл глаза. Карие, яркие, как два луча.

Она почувствовала, что он знает про неё все. Он уже знает, что она – его.

Он молча смотрел на неё и продолжал оставаться неподвижным. Он смотрел на неё, и она пошла на его взгляд. На его призыв.

Подошла, опустилась рядом с ним на траву, села и положила его голову себе на колени. Склонилась над ним, всматриваясь в его юные черты. Но взгляд, которым он продолжал смотреть на неё, был совсем не непорочным. Завораживающий. Привязывающий. Диктующий.

– Кто ты? – спросил он.

– Прозерпина, – ответила она.

Неправда! Тот юноша у ручья действительно был юн и непорочен.

Порочной и жаждущей была она, вернее стала такой, как только увидела его, лежащим без сознания, беззащитным в своей обнажённости.

Его неподвижное тело включило в ней какие-то инстинкты, почти животные, кровожадные. Ей захотелось молодой крови. И потом, это распростёртое тело было её телом! Оно было её! Оно принадлежало ей! Когда-то давным-давно…

Когда-то давным-давно её тело лежало так же распростёртое и почти мёртвое под деревом. Оно, это её тело, было тоже почти обнажённым, если считать одеждой лохмотья тряпья, которые остались на нём после истязания его шестью насильниками. Тело умирало. Но она в какой-то момент умирать не захотела. Она решила отомстить.

Её нашёл один человек. Помог выжить…

Вот что напомнило ей это безжизненное тело. Потому оно и было её. Она имела право. Обладать им.

О, это жуткое откровение с самой собой!

Но тогда она подошла к нему. И опустилась на траву рядом с ним. И положила его голову себе на колени. Потому что бросить его здесь умирающим было бы слишком большой местью тем шестерым. Хотя, может быть, лучшим для неё было бы оставить его умирать в лесу. Возможно, тогда ей не пришлось бы испытать столько душевных и физических мук во всех следующих жизнях.

Не было бы Витторио. В её этой жизни.

Но тогда она не смогла бы написать об этом.

Она бы не стала писать вообще.

7.

Мама говорила, что у них всё равно ничего не получится.

Она говорила: «Вот увидишь, он тебя использует и бросит. Ты ему не нужна. У него свои, корыстные цели».

Мама говорила так, потому что в её жизни всё именно так всегда и происходило. Вернее, ей казалось, что всё происходит именно так. В действительности, она сама всё делала для того, чтобы разрушить жизнь очередного своего мужа и вынудить его оставить её.

Она была очень красивой, её мама. Но холодной и неприступной. Нет, правильнее – не сдающейся. И учила быть такой и её. Ни за что не сдаваться мужчине! Иначе будешь использованная и брошенная.

Мама хотела ей добра. Мама мечтала о её счастье. Но как-то так получалось, что приносила в её жизнь только раздор и хаос. За которыми всегда шли страдания. В эти моменты боли сердца мама не жалела её, не утешала. Мама не говорила: «Подожди. Всё образуется. Всё будет хорошо. Ты можешь быть счастливой. Ты достойна счастья». В такие моменты мама говорила ей, что она, её дочь, сама виновата, что если бы слушала её, маму, то все было бы по-другому, лучше. И самое главное, что пыталась донести до неё мама, это то, что она, мама, знала, что всё будет плохо, и предупреждала её. Она же говорила ей! Вот не послушалась – теперь получай! Терпи!

И она училась терпеть страдания. Она не училась быть счастливой.

Да и кто мог научить её искусству быть счастливой? Мама? Которая всю жизнь только страдала? Отец, который на её глазах страдал от матери, её холодности и презрения, и заставлял страдать мать? Они вечно были заняты скандалами и разделом сфер влияния, в том числе – и разделом сердца дочери. Они вечно сходились в схватке, иногда в рукопашную, доказывая друг другу, кто из них больше достоин уважения, кто из них двоих «правее».

Она выросла в «сумасшедшем доме». Среди душевно больных людей. Не удивительно, что и сама заразилась…

Так вот, мама настойчиво рекомендовала ей, что у них с Витторио всё равно ничего не получится. Как ничего не должно было получиться с первой любовью дочери и с её замужеством. Конечно, как всегда, мама оказалась права: после двадцати лет семейной жизни дочь оставила замечательного, по мнению мамы, мужа. И теперь подходила к старости совсем одна. Мама снова хотела ей счастья и рекомендовала быстрее найти себе хоть какого-то мужичка, иначе на старости лет… Ну, вы сами знаете насчёт стакана воды. Она снова не слушала маму, упиралась, не хотела «какого-нибудь».

И мама снова говорила: «Смотри, довыбераешься. Останешься одна».

А Витторио… Витторио – это не тот, кто сделает её дочь счастливой. Это, как раз, тот негодяй, который… и так далее.

Почему эти мысли полезли ей в голову именно теперь, когда всё уже было готово к заключению брака? Ведь всё хорошо… А хорошо ли? Как-то странно она ощущала себя последние несколько дней. Господи! Да что она прислушивается к себе? Вечно ей что-то покажется, и она не может от этого отвязаться. А что показалось?

…Витторио спал. Боже мой! Какой же он красивый! Одни ресницы чего стоят! Ей никогда не нравились женоподобные мужчины со слащавой красотой. Но Витторио был красив другой красотой – это был образец древнеримской красоты – строгой, изящной и какой-то мужской. То, что у этого взрослого молодого мужчины были абсолютно пушистые, длиннющие, загибающиеся ресницы её не только умиляло, но и по-настоящему возбуждало.

Так что же ей показалось? Какая-то недоговорённость появилась между ними. После его разговора со своим отцом. Она наблюдала, как они сидели друг против друга в саду. Витторио больше молчал. А отец, глядя ему пристально, и как-то приказывающе в глаза, медленно, как неразумному, что-то долго объяснял. Оба были какие-то беспристрастные, и поэтому трудно было понять, что происходит. Но она почувствовала беспокойство. Они говорили о ней.

Она не спросила Витторио ни о чем. А он ничего не сказал. Только временами она начала ощущать какой-то надрыв в его признаниях любви, нежности. Ей стало казаться, что он внутренне мечется. Иногда он так смотрел на неё, как будто страдая, прощался.

Или ей всё это казалось?

Тогда она ещё не прочитала в умной книге о том, что если вам что-то показалось, значит, так оно и есть. Тогда она ещё не умела доверять себе.

Она лежала рядом с ним, и ей было беспокойно. Он открыл глаза и, не глядя на неё, спросил:

– Что случилось, Мирушка?

Она провела по профилю его носа пальцем, и он в заключение путешествия её пальца по его носу на губах, поцеловал кончик этого пальца.

«Нет, – подумала она. -Всё-таки мне показалось».

– Ничего не случилось, любовь моя, – ответила она.

– Любовь моя, любовь моя, – заговорил он на распев по-русски, улыбаясь. И засмеялся. – Это ты – любовь моя! – внезапно, с нажимом на «ты», чётко выговорил он и лёг на неё.

Перед ней были только его глаза. Два карих луча. Блестящие карие зеркала.

И она снова без боя сдалась. Хотя мама всю жизнь учила её не сдаваться.

Бедная мама!

8.

Рим! Рим! Рим! О, этот « вечный» город! Ничего, в принципе, в нем такого и нет, если не считать древних развалин. Вот Копенгаген ей понравился больше. Там для неё интересен был весь город. А здесь – только развалины. И базилика, на которую они нашли случайно. Витторио Рим совсем не знал. И очень злился чисто по-итальянски, когда она в очередной раз спрашивала о каком-то здании. Он хотел быть в её глазах компетентным, а выходило, что мало, что знает о Риме. Она успокаивала его, говоря, что о Санкт-Петербурге тоже знает не всё. Это была полуправда, потому что об исторических местах своего города она знала достаточно, чтобы провести небольшую экскурсию. Но ей хотелось, чтобы в его собственных глазах он оставался «на высоте». И тогда он мог бы не думать, что она старше его и поэтому больше его знает. Может, он и не думал так. Так думала она.

Разница в возрасте тяготила её. Не по внешним признакам. Но она представляла себе иногда, какой она будет через десять лет, и каким тогда будет Витторио. Ей не нравились эти картинки. Он хотел детей. И она могла родить. Но опять же, какой матерью будет она через десять лет? Её внуку уже сейчас было три года.

А любовь сжигала её. И она была готова сгореть, но не отказаться от неё.

А любовь была радостной и полнокровной. И к возрасту никакого отношения не имела.

Но возраст был. И собирался не только не уходить. Он имел намерение прибавляться. Что можно было с этим поделать?

Она не могла добровольно отрезать от себя свою половину – Витторио.

А то, что он был её половинкой, она не сомневалась ни минуты.

И все, кто видел их вместе, говорили им, что они – одно целое.

***

Створки раковины схлопнулись и прижались друг к другу. Стало темно, влажно и горячо. Две плоти соприкасались, напирая друг на друга влажными боками. Они тёрлись друг о друга, набухая ещё больше, наполняясь жизнью и энергией давать жизнь друг другу и новой жизни.

Свет почти не проникал в их жилище. Только узенькая полоска оставалась, нет, не между ними, а между краешками жёсткого панциря. Потому что разбухшая от прилива жизни плоть не давала этим краешкам сомкнуться.

Всё бурлило и клокотало в их пространстве. Да, они были две плоти, но так крепко соединённые Природой друг с другом, что жили как одна плоть. Если погибала одна из них, то неминуемо должна была погибнуть и другая. Соки жизни бродили по их телам, переливаясь из одной половинки в другую. У них было одно жизненное пространство, одна кровеносная система, одна система связи с внешним миром. Именно поэтому смерть одной плоти вела к остановке цикла жизни и в другой.

Это ощущение одной плоти особенно отчётливо возникало в ней, когда он, закончив любовный акт, лежал на ней и в ней. Не было чувства тел. Ни его, ни её. Только это ощущение, что когда-то они были одним целым, по-настоящему одним целым, физически, на уровне клетки. Словно, они и возникли из одной клетки путём деления. И долгое время жили, как один организм.

Что произошло потом? Наверное, эволюция Природы разъединила их. Безболезненно. Но оставила клеточную память о прошлом соитии.

Они сплелись и пили друг друга. Блаженные минуты то ли жизни, то ли смерти. Где было пространство? Где было время? Не было ни материи, ни энергии. Только бесконечность.

…Он пошевелился, и она почувствовала, как струйка пота побежала по ложбинке живота. Густые чёрные волосы на его груди были влажными и ещё больше закурчавились. Он приподнялся на локтях, и его сияющие глаза наполнили её восторгом нового желания.

– Я люблю тебя, Мирушка. Я так люблю тебя, – простонал он протяжно.

Глаза его вспыхнули ещё ярче, и он сглотнул слюну. Она почувствовала, как его плоть снова наливается в ней, и задрожала всем телом. Во рту пересохло. Он, глядя ей в глаза, начал медленно двигать бёдрами. Пульсация, поднимаясь из самых глубин естества, наполнила вибрацией клетки её тела.

Створки раковины схлопнулись вновь.

***

Прозерпина… Таинственная. Неуловимая. Для самой себя. Какие-то движения прошлых энергий. Доисторических. До цивилизации. Смутные видения девственных лесов, водопадов, обнажённых тел (цивилизация ещё не придумала одежды), общение на уровне животных инстинктов. Способность безраздельно отдаваться природе этих инстинктов и не иметь способности переживать о содеянном. Без желания что-то изменить или улучшить.

Постепенно все менялось само по себе. По природе эволюции. Все больше пространства занимали формы сущности, и все меньше оставалось места для самой сущности. Она все уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в смутный отголосок формы. А формы продолжали наслаиваться. Их груз стал так велик, что исказил саму сущность.

И человек потерялся. Внутренний камертон остановился. Замер.

Но этот камертон есть в каждом. И это даёт надежду. Каждый, если займётся реставрацией своей жизни, сможет добраться, снимая слой за слоем нелепые мазки чужой кисти, до подлинной картины себя. Пространство будет расчищено, и камертон снова начнёт раскачивать своим пестиком, помогая нам настроить наши Души. На воссоединение с Первоисточником. Открыть в себе Божественное. Начало начал…

9.

Что же было дальше? В Риме.

А дальше было то, что они возвращались в Палермо. Всю ночь они не спали. Они так соскучились друг по другу, чинно гуляя по этому «вечному» городу, что едва дождались, чтобы поезд тронулся. Они ушли в тамбур и там целовались до изнеможения, временами почти теряя сознание от захлёстывавшего их желания соединиться. Они могли бы сделать это прямо здесь, в тамбуре. Но поцелуи до потери пульса были частью их игры. Оба обожали целоваться. Оба обожали плыть в тягучем сиропе вожделения. Соитие в поцелуе было доступно им. Им многое было доступно. Только они знали об этом. Мистика была основой их взаимоотношений. Для окружающих же их людей это проявлялось как видение их как одного целого. А ведь внешне они были полной противоположностью друг друга!

…Когда совсем рассвело, и по поезду стали сновать проснувшиеся, выспавшиеся люди, они вернулись в купе, где уже никого не было. За окном, совсем рядом с поездом, временами немного удаляясь, стелилось море. Уже несколько часов оно было единственным предметом пейзажа. Это было восхитительно! Бирюзовое, искрящееся, от чего иногда виделось как золотое, море было на всем обозримом пространстве. Взгляду не надо было блуждать и напрягаться в поисках чего-то новенького. Взгляду не надо было напрягаться от солнечных бликов – солнце светило сзади. Потому созерцание того, что бежало за окном, рождало умиротворённость и покой.

Она встала к окну, прислонилась всем телом к раме, положив руки на верхний край открытой рамы. Тёплый воздух коснулся её лица, и в это же мгновение её грудь обожгло прикосновение его рук: он встал сзади, и обнял её за грудь. Она прижала своей грудью его руки к стеклу окна. Он поцеловал её в шею. Это тоже была игра: «как будто бы желать». На самом деле, им было очень спокойно сейчас и ничего, кроме того, чтобы стоять, прижавшись, друг к другу и наполняться красотой моря, было не нужно. Оба умели мгновенно переходить от сжигающего вожделения к тихой покорности простого созерцания и ощущения прикосновений.

Так они и простояли до самого Палермо. Почти ни о чем не говоря. Они знали, что в Палермо их встретит мать Витторио, чтобы передать машину. Что потом они поедут в его квартиру, которую им в безраздельное владение отдали его родители. Что, едва переступив порог квартиры, начнут сбрасывать с себя одежду и, возможно, не дойдут до душа: прямо на каменном полу начнут любить друг друга. Так было, и не раз. И не только в Палермо.

А завтра они пойдут и сдадут документы для регистрации брака. И останется подождать неделю. Пока будет напечатано объявление в местной газете. И никто в городе не выскажется против их брака.

Путешествие в Рим подходило к концу. И ей казалось, что там она провела не один день. А целую жизнь.

∞