Читать книгу Да здравствует Жизнь! - Марита Мовина-Майорова - Страница 7

Голос мамы привёл её в чувство.

– …я же просила тебя – держи себя в руках. Просила. Теперь сама во всём виновата. Лежи, вместо того, чтобы с подружками гулять.

Мама. Строгая, безжалостная. У неё я всегда сама во всём виновата. Такая уж моя мама.

…Она с трудом открыла глаза. Белый потолок, бледно-зелёные стены. Цветы на подоконнике. Мама смотрит на неё осуждающе. Но она-то знает, что мама жалеет её.

– А что случилось, мамуля? – сказала и почувствовала тошноту.

– Что случилось. Не помнишь? Девчонки твои тебя чуть живую на машине привезли. Упала ты, дочка. Сознание потеряла. А ведь я говорила тебе – держи себя в руках.

– …вспомнила! Я вспомнила! И Наташка мне то же самое сказала.

И она вспомнила. И слёзы градом хлынули из глаз. Сначала она плакала тихонько, подскуливая, потом всё громче и громче, пока мать не прикрикнула: – Держи себя в руках!

– Мама, это я во всём виновата! Виновата, что его больше нет. Весь год я злилась на него, что он не писал, не приехал. Хотела мстить, желала ему всякие пакости, – давясь слезами, простонала она.

– Дура, он ещё в начале той осень утонул. Ты-то здесь при чём? Поехал на рыбалку на озеро Грутас и пропал. Решили – утонул. Тело, правда, так и не нашли – там столько бездонных мест и водоросли сплошные. Его мать пошла на озеро и тоже утопилась. Вот и вся история. Ты-то при чём? Кушать хочешь? Нет? Тогда спи.

Мать повернулась и ушла на кухню по своим делам.

А она уже не рыдала. Лежала молча, глядя в потолок, и слёзы, собираясь в уголках глаз, тяжёлыми тёплыми струйками стекали по вискам на подушку.

В начале той осени… А она весь год думала, что он забыл её, больше не любит, не хочет знать… встречается с другой. На зимние каникулы сюда из-за этого не поехала.

Почему же никто не сообщил ей о его смерти? Девчонки… пожалели? Разве так жалеют? Предательницы! А мать? Она никогда не одобряла их чувства друг к другу. Но целый год молчать! Господи! Чуть такую глупость не совершила с тем парнем в подъезде!.. целый год… а я даже не почувствовала ничего. Что его давно уже нет на этом свете…

Странно… она и сейчас не чувствовала этого… не чувствовала, что его больше нет, не чувствовала – и всё.

Слёзы высохли. Эмоций больше не было никаких. Одна бесконечная усталость.

Тяжелые веки придавили глазницы, и опустошающий покой разлился по всему телу.

…Она плыла на лодке по озеру Грутас.

Так приятно было ощущать тяжесть вёсел, упругую податливость воды во время очередного гребка и свои сильные руки. Солнце резвилось на поверхности воды такими яркими бликами, что всё время приходилось щурить глаза. Устала.

Она бросила вёсла, и те облегчённо закачались возле лодки, опускаясь всё ниже и ниже, пока не застыли своими лопастями среди водорослей.

По берегам, оставшимся далеко позади, склонялись до самой воды плакучие ивы, и тростник зеленел тёмной полоской. Пахло озером. Лёгкий ветерок колыхал этот благодатный запах, обволакивая им, как прозрачным невесомым шёлком.

«Как хорошо…» – расслаблено подумала она и увидела большую стрекозу, летящую размашисто и легко, и низко-низко, над самой водой. Стрекоза приближалась к лодке. Вот она, поблёскивая крылышками, подлетела, залетела в лодку и, задрожав слегка крылышками, присела на деревянную перекладинку напротив.

«Откуда она здесь, так далеко от берега?»

Солнечный блик стрельнул прямо в глаза, и она на мгновение зажмурилась. А когда открыла – не было никакой стрекозы.

«Куда же она делась?» – растерянно подумала и оглянулась вокруг.

Никого.

«Может, померещилось? Солнце, озеро, блики…»

Не найдя ничего вокруг, кроме себя самой, озера и своей лодки, со вздохом откинулась на корму и закрыла глаза…

Её разбудило ощущение, будто лодку кто-то раскачивает. Не открывая глаз, чувствуя покачивание лодки, прислушалась – точно, вода чуть плещется, и вёсла поскрипывают уключинами. Как приятно! Совсем не хочется открывать глаза. Но любопытство берёт верх, и она приоткрывает их. Раскачивание и скрип тут же прекращаются, а на фоне голубого неба появляется силуэт. До боли знакомый силуэт. Она совсем не удивлена.

Солнце светит прямо в глаза, и она, прикрыв их рукой, садится, а напротив неё, на той самой деревянной перекладине, сидит он. Её любимый. В белой своей футболке, заправленной в синие атласные спортивные трусы с белыми полосками по бокам, и в полукедах. Лицо очень бледное, почти белое, и очень спокойное. Его карие, любимые глаза, смотрят тоже спокойно – он просто смотрит на неё. Руки сложены на коленях. Губы медленно шевелятся, не произнося ни звука, но она слышит: «Не верь… Не верь». И глядя ему в глаза, утопая в них, тоже одними губами она отвечает: «Не верю… Не верю…»

Она услышала свой голос и проснулась. Белый потолок, бледно-зелёные стены. Цветы на подоконнике. Под волосами на подушке мокро от слёз. И такая радость от встречи! – тут же сменяющаяся горем потери.

«Это всего лишь сон! – в отчаянии проносится в голове, – всего лишь сон! Но он же сказал – не верь. Я и не верю. Что его больше нет».

…В прихожей зазвонил телефон. Она услышала, как мать прошла через комнату и сняла трубку, сказала кому-то – «сейчас», – и её тяжелые шаги раздались под самой дверью спальни.

– Иди, Катя звонит.

И снова послышались тяжёлые шаги. На этот раз – в сторону кухни.

Она повернулась лицом к бледно-зелёной стене и закрыла глаза.

Никуда она не пойдёт и ни с кем разговаривать не будет.

«Уеду. Завтра же уеду. Сейчас отсюда на Ленинград билет купить нетрудно. Уеду и никогда больше сюда не приеду. Все меня предали. Все».

Снова послышался голос матери под дверью.

– Слышала, что Катя тебе звонит? Пойди трубку возьми.

Она снова ничего не ответила, только по звуку поняла, что открывается дверь в комнату.

– Ну, и что ты лежишь? Девчонки твои все провода оборвали. Пойди, хоть что-то им скажи.

– Мама, завтра я уезжаю в Ленинград. И ни с кем разговаривать больше не буду. Поговорила уже.

С этими словами она обернулась к матери, а потом села на постели.

– Хочу уехать и всё забыть. Хочу всё начать сначала. И жизнь, и любовь… если получится.

– Ну, вот! Разве чего-то другого от тебя можно было ожидать! Год к матери носа не показывала! Если бы не этот твой, лю-би-мый, да не тётя Шура, разве бы ты приехала к матери?! Люблю! Люблю! Подумаешь, утонул, пропал. Мало на твоём веку ещё парней будет? А мать у тебя одна.

– Мамочка, ну что ты такое говоришь? Кроме тебя у меня никого на свете и нет. Не приезжала. Но ведь каждую неделю писала, звонила. А сейчас мне так тяжело, мамуля.

Она встала, подошла к матери и прижалась к ней.

– Мамочка, помоги мне. Не сердись, что уезжаю. Не могу я здесь оставаться.

– Только о себе и думаешь. Уезжай! Просить не стану. Только помни, что мать обидеть легко. Как потом с этим жить будешь?

Мать отстранилась и с видом оскорблённого достоинства вышла из спальни.

Почувствовала, как спазм прошел по телу – «как больно! как мне больно!» – схватилась за сердце, которое вдруг заныло, задрожало …и опустилась без сил на кровать. Внутри ширилась, разрасталась серая пустота. Эта пустота становилась всё объёмнее и объёмнее, грозясь выдавить собой наружу рёбра и остановить сердце. И такая беспросветная тоска охватила всё её существо, что, казалось, ничто в этом мире никогда больше не сможет возродить в ней саму жизнь. Всё угасло в ней.

«Бросили меня. Все… Даже мама».