Читать книгу Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая - Мария Барыкова - Страница 3

Часть первая. Наследство Екатерины Медичи
Глава вторая. Маленький маркиз

Оглавление

Наконец, основные силы Наполеона переправились через Неман и, нигде не встречая никакого сопротивления, двинулись вглубь России. А граф Аланхэ, не слезая со своей белоснежной лошади, с облегчением окунулся в заботы кампании, длинными переходами и бессонными ночами стараясь заглушить тоску, поселившуюся в его сердце с той роковой осени. Тогда, всего лишь дав слово графу де Мурсии, Аланхэ сразу же получил отпуск на шесть месяцев. И едва он пересек горы и оказался в Наварре, как за несколько лиг от замка его встретила подстава дона Гаспаро, уже давно поджидавшая его со свежими лошадьми. Кучер сходу пустил их едва ли не в карьер. Аланхэ упорно молчал.

– Герцогиня-то… – не выдержал все же кучер, косясь на него недоверчивым глазом, – еще с ночи того… Храни ее пресвятая дева дель Пилар!

Но его пассажир отнюдь не приказал ехать быстрее. Чем больше он приближался к замку, тем червь сомнения все сильнее начинал глодать его душу. А не совершил ли он все-таки позорную сделку со своей совестью? Сейчас его ждет Клаудита, его жена, которая вот-вот родит сына. Его сына! Кто поверит ему, что он подписал контракт не из подленького желания еще раз оказаться рядом с молодой и прекрасной женой и обнять сына?! Кому сможет он объяснить все эти вилами по воде писаные расчеты Мурсии и его повелителя? Впрочем, дело не в объяснениях кому бы то ни было. Главное – убедить самого себя!

«Сын… сын… семнадцатый маркиз… – словно завороженный, опять стал мысленно в такт перестуку копыт повторять он. Но сердце его оставалось глухо, и только груз будущей ответственность еще одной тяжестью ложился на его плечи. Аланхэ поводил плечами, словно желая сбросить с себя нечто давящее, но дон Стефан с его проникновенным взглядом вновь появлялся перед ним, как наяву.

– Итак, ваша светлость, ваш выбор теперь прост – либо вы бесполезно погибнете здесь, в плену…

– Уверяю вас, в этом нет ничего особенно страшного. Правда, это было бы лучше сделать где-нибудь на редуте Сан Хосе…

– Однако Господь не дал вам этого. Но у вас есть шанс, если вы непременно хотите погибнуть, погибнуть все-таки с пользой для Испании.

– Ваши расчеты могут не подтвердиться, граф.

– Вы в любой момент вольны сами распорядиться собой, а теперь… – де Мурсиа замолчал, размышляя, говорить или нет то, что сказать он еще не решился, не выложил сразу. – Я, вероятно, не должен был бы говорить вам, но… Но неужели вы не представляете себе того отчаяния, в которое ввергнете своим непременным желанием умереть здесь, в плену, сеньору Клаудиу, вашу законную супругу? Ведь она и так перенесла слишком много для женщины и сейчас живет только одной надеждой на ваше возвращение. Почему ради безупречности вашей чести должна страдать ни в чем неповинная, достойная женщина, ваша жена, в конце концов?

– Вы забываетесь! Я пленный, но все же пока еще дон Гарсия де Алькантара Доминго де Аланхэ, шестнадцатый маркиз Харандилья, и честь для меня всегда превыше всего! – неожиданно вспыхнул Аланхэ.

– Но ваша честь останется безупречной.

– Больше того, что я уже сказал, я ничего не могу добавить вам, граф, – холодно ответил Аланхэ.

– Нет, ваша светлость, вы еще не все взвесили на своих весах. Теперь кое-что изменилось… – и после непродолжительного колебания дон Стефан решительно закончил. – У вас будет сын!..

Аланхэ отшатнулся, словно от удара, и де Мурсии показалось, что он сейчас рухнет. Но дон Гарсия жестом остановил его поддерживающее движение и только прикрыл глаза, словно наяву видя перед собой полураскрытые губы Клаудии, обреченно искавшие его. Он вспомнил ее почерневшее, в крови и копоти лицо, ее точеное тело на соломе в полуразбитом подвале на Эскуэлас Пиас – и, наконец, свое желание, в десятки раз обостренное неизбежной смертью… А затем, всего на долю секунды, его плоть ожгло воспоминание о поцелуе в мертвые губы на мадридской улочке Сан-Педро…

Испания! Звон гитары и треск кастаньет, гортанные песни и темные страсти…

Однако Аланхэ колоссальным усилием воли справился с собой и обернулся, чтобы посмотреть прямо в глаза графа де Мурсии.

– Ваши сведения достоверны… вполне?

– О, да, да! Это засвидетельствовал придворный врач, и… младенец уже заявляет о себе сам! Вы не можете убить двоих, граф! – На посеревшем лице Аланхэ отобразилась мучительная борьба. – Вы не посмеете уничтожить жизнь, зародившуюся среди чудовищных страданий и являющуюся символом победы духа испанского народа! И если он сумел выжить во чреве матери в такие непереносимые времена, то это промысел Божий, Его знак и Его веленье! Если вы пренебрежете им сейчас, его мать угаснет и погасит светоч жизни, олицетворяющий непобедимость нашей родины… Потому что… Да как вы не понимаете, в конце концов, если вы хотя бы раз не положите вашей отцовской руки на голову сына, он вырастет… неполноценным. Вы этого хотите?!

– Какие документы я должен подписать? – прикрывая глаза и в первый раз опускаясь на кресло, сухо проговорил Аланхэ.

– О, что вы, что вы, граф, сейчас довольно лишь одного вашего слова!

– Я даю его.

И только в этот момент сознание надолго покинуло дона Гарсию.

Успокоенный граф де Мурсиа уехал, а дон Гарсия на следующее утро после их разговора впал в горячку. Несмотря на лечение, поданное лучшими врачами Гаскони, еще почти месяц Аланхэ находился между жизнью и смертью, а потому прибыл в замок д’Альбре лишь в конце октября. Его решение стоило ему не только тяжелейшей горячки, едва не сведшей его в могилу, но и ставших с тех пор постоянными мучений совести от наползающего на безупречную вековую честь пятна. «In terries et in caelo» – «На земле и в небе», – в который раз вспомнил он свой девиз. И в который раз подумал: «Неужели земле все-таки дано победить?»

Весь месяц, в бреду, в бессоннице, ему все мерещились те тыквы, которые он в детстве рубил саблей как головы морисков, но теперь эти тыквы глядели на него мутными глазами новорожденных, и занесенная сабля бессильно и медленно выпадала из его смуглой, тоже еще детской ручонки. И когда кризис миновал, Аланхэ ничуть не обрадовался, ибо тайно желал теперь только одного – умереть, и спасение свое воспринял лишь как крест.


Та осень была теплая, роскошная, видимость в хрустальном воздухе гор стояла удивительная, и Аланхэ, останавливая карету, часами смотрел на Ронсевальское ущелье, слава которого жгла и уязвляла его измученную душу.

Да, он любил Клаудию, он восхищался ее мужеством и красотой, но теперь почему-то даже тот факт, что при позоре и поражении Испании они оба не только выжили, но и зачали новую жизнь, казался ему постыдным. Они должны были с честью выполнить свой долг и погибнуть, как погибла та девушка на улочке Сан-Педро. И он в который уже раз вспоминал ее полудетское лицо и еще не остывшие губы. Мертвым нет позора…

Наконец они въехали в аллею замка. Надвигался вечер, и навстречу им уже ковылял, спеша, дон Рамирес со слезами на морщинистых щеках.

– Слава Богу, вот и вы, герцог! – Они обнялись. – Два часа назад Господь даровал вам сына. Все живы, и мать, и младенчик… – И старик, за последние сутки вновь въяве переживший весь ужас рассказов о рождении собственного сына, не стесняясь, разрыдался.

– Полно, дон Рамирес, полно, мы переживали с вами и не такое, – одними губами улыбнулся Аланхэ и прошел переодеться в уже приготовленные для него покои.

Мальчик родился светлым, серебряно-розовым, с пепельными волосами матери и жемчужными глазами отца, и дон Гарсия часами задумчиво смотрел на него, как смотрел незадолго до этого на долину Ронсеваля. А через полгода, неожиданно быстро полностью оправившись, не дожидаясь приказа, Аланхэ уехал в Бранденбург, в Пренцлау, где стояли части самого талантливого и самого жестокого маршала Франции Даву.

Там он получил чин полковника, поскольку французы признавали лишь звания, присвоенные при законном правительстве, то есть при Карлосе. Однако, восстановившись в прежнем чине, но находясь теперь среди болотистых равнин и низкого неба, в жалких провинциальных домишках, Аланхэ часто вспоминал свою скромную квартиру на Сен Блас, белую лестницу на плац, запах апельсинов и дорогой кожи. Кстати, раньше так часто мучившие его мигрени после ранения совершенно исчезли. Не делая ничего, кроме пунктуального исполнения приказов, дон Гарсия, тем не менее, быстро продвигался по службе и на рождество одиннадцатого года получил звание генерала и задание сформировать отдельный Португальский легион – назвать легион испанским не давала так и не прекращавшаяся за Пиренеями война.

Легион создавался по набору, и только поэтому граф терпел присутствие в нем около трех тысяч своих соотечественников. С испанскими же волонтерами, входившими в полк Жозефа Бонапарта, он старался вообще не иметь никаких дел и презирал полковника Дорейи, ими командовавшего.

За все это время он всего лишь раз заехал под Памплону, когда Клаудиа написала ему, что сбежал Игнасио. Аланхэ понимал, что удержать восемнадцатилетнего юношу в спокойствии и бездействии, когда полыхает полстраны, невозможно, но все же навел кое-какие справки. Разумеется, в действующей армии мальчика не оказалось, и графу осталось лишь успокоить жену тем, что у Игнасио уже довольно военного опыта. Нардо вырос, но дон Гарсия почти не обращал на него внимания, в этот приезд больше всматриваясь в Клаудиу. В ней появилась суровая и то же время нежная красота много испытавшей женщины, ум стал более изощренным, а ласки – более жгучими. Ей исполнилось двадцать семь, и от той девочки, которая стояла у окна во дворце Мануэля Годоя, остались только тонкая девичья фигура и проникающие прямо в душу глаза…

Аланхэ отвел взгляд от призрачного облака, вновь показавшегося ему ликом Клаудии и пришпорил коня.


Разбушевавшаяся стихия утихла только на четвертые сутки. Однако лишь еще через день Клаудиа смогла продолжить путь, поскольку все дороги и пути превратились в сплошное месиво грязи.

Теперь к переправе ее повозку сопровождал целый взвод, возглавляемый молодым виконтом. Лейтенанту удалось убедить начальство, что до начала военных действий он со своими людьми, помимо фуражировки, может выполнить и еще одно, весьма деликатное поручение: сопроводить жену и сына командующего Португальским легионом генерала графа де Аланхэ.

Поначалу, удерживая Клаудиу в избе, баловень парижских гостиных про себя смеялся, на самом деле совершенно не веря в то, что простой дождик, пусть даже и с грозой, может быть чем-то страшен. Однако потом он день за днем благословлял судьбу за то, что эта неожиданная гроза дала ему возможность вот уже пятый день находиться рядом с этой пленительной женщиной, настоящей испанкой, именно такой, какими он и представлял себе всегда гордых красавиц этого полуострова. Ламбер, галантно выполняя все ее милые безобидные прихоти, играл с мальчиком, похожим почему-то на славянина и, кажется, лишь один во всей армии был доволен этим налетевшим вдруг ураганом. Более того, благодаря этому маленькому дезертирству виконт сумел уберечь в целости и сохранности все свое небольшое подразделение и его имущество, за что не только солдаты, но впоследствии и начальство оказались ему весьма благодарны, сочтя это мудрой предусмотрительностью. Другим же досталось весьма изрядно. «Воистину, она приносит мне счастье», – в который уже раз подумал виконт, сообщая очаровательной спутнице последние сводки.

– Сегодня целый день подсчитывали ущерб от этой бури, – делился он, картинно гарцуя рядом с ее фурой на своем вороном, – Кошмар! Одних только лошадей погибло пятьдесят тысяч! Да и новобранцев сильно поморозило. А у русских за пять дней войны – ни одного убитого офицера! Что за чертовщина?

Окружающая местность до сих пор все еще представляла собой унылое зрелище, повсюду и в самом деле валялись многочисленные, захлебнувшиеся в жидкой грязи мертвые лошади с переломанными ногами.

Какой ужас! Клаудиа неустанно молилась о том, чтобы дон Гарсия и его подчиненные оказались избавленными от подобных последствий, и при этом тайная запретная мысль согревала все ее существо: «Быть может, он все же увидит и почувствует, что мое присутствие приносит всем лишь облегчение и свет. И тогда его сердце смягчится…» Тут она взглянула на посапывающего перед ней в импровизированной дорожной кроватке маленького маркиза. «Хорошо ли усвоил он мой урок? Не растеряется ли при встрече с отцом? Такой маленький… такой хрупкий…»

Широкая песчаная дорога бежала уже по России, легион стоял у деревни с непроизносимым названием Киргалишки, и до встречи с мужем оставалось теперь лишь час, много полтора. Глядя на удивленных португальцев, провожающих глазами открытую фуру с молодой дамой и ребенком, Клаудиа вдруг вспомнила другие мгновения своей жизни: апельсиновый цвет Португалии, божественный аромат и безумное счастье в объятиях своей детской мечты. Тогда она тоже встречала повсюду удивленные взгляды солдат. Но возможно ли, возможно ли повторение счастья в этом мире? В этом мире людей, столь скупых на проявление чистых чувств…


Педро валялся на берегу петляющей, как заяц, речушки Вилии и с аппетитом жевал хлебец, за талер принесенный ему евреем, одетым в какой-то смешной длинный лапсердак. Вообще за пять дней кампании он пока еще не видел ни одного русского: все деревни стояли пустые. Зато евреев было много, и Педро весьма дивился этим странным людям, поскольку никогда не видел их в Испании. Все эти то низкие и какие-то бесформенные, то высокие, с длинными рыжими бородами, худые и болтливые люди сначала недоверчиво смотрели исподлобья, а потом бросались целовать обшлага мундиров и предлагали себя для любых услуг. Впрочем, без них все действительно сидели бы голодом, ибо они не только продавали провиант, но за отдельную плату проводили фуражиров в глухие места, где была спрятана местными жителями богатая пожива.

Именно такого фактора Педро и послал вчера в главную квартиру неаполитанского корпуса в Кокутишки, где стояло почтовое ведомство. Разумеется, он мог съездить туда и сам, ибо вошедшая в обыденность расхлябанность неаполитанцев позволяла многое даже в военное время, но предпочел за это время получше ознакомиться с обстановкой и проверить кое-какие свои соображения. Полтора года школы Вестпойнта и год то мирного, то военного общения с краснокожими научили Педро многому такому, чего не могли дать ему ни служба в полубутафорской королевской гвардии, ни даже осада Сарагосы. Тогда, летом девятого года, когда стала совсем явной беременность Клаудии, он еще какое-то время заставлял себя держаться, как ни в чем не бывало, хотя многие ночи, как бешеный, скакал по окрестностям замка, едва не воя от ревности и в любой момент готовый опять убежать к гверильясам в горы. Но Педро был не из тех людей, что повторяют одни и те же ошибки дважды. К тому же, теперь он носил славное имя де Сандовалей. Кроме того, он слишком хорошо помнил смерть несчастной Марии де Гризальва – а если что-нибудь случится и с Клаудией? Ведь в тот раз, если бы не он, еще неизвестно, выжил ли бы Игнасио или нет. А ведь тогда Педро был еще совсем ребенком… И Педро снова возвращался в замок, проклиная себя и свои чувства, которые за столько лет, казалось, научился держать в узде, но которые сейчас снова вырывались из-под контроля, будто ему было всего шестнадцать. Но никогда, даже в самые отчаянные и черные минуты, не поколебалась ни его святая преданность к той, что вызвала эти чувства, ни уважение к отцу ее будущего ребенка.

Но вот как-то в начале осени дон Гаспаро пригласил его к себе в кабинет для конфиденциального разговора.

– У меня есть к вам одно интересное предложение, сеньор де Сандоваль, – как всегда мягко, начал герцог. – Но сначала скажите мне, считаете ли вы, что ваша военная квалификация действительно соответствует вашему званию капитана?

Кровь бросилась Педро в лицо.

– Кажется, я не давал повода…

– Разумеется, нет. Я говорю не об этом. Дорогой капитан валлонских гвардейцев, вы никогда не задумывались о том, что существует некая военная наука, включающая в себя понятия фортификации, баллистики, алгебры, а также тактики и стратегии ведения боевых действий? Не кажется ли вам, что при всех ваших блестящих боевых качествах все это осталось несколько… за бортом?

Педро потупился, но уже только для того, чтобы скрыть вспыхнувшие от радостного предчувствия глаза.

– Вы абсолютно правы, ваше сиятельство.

– Или стезя профессионального военного мало заботит вас?

– Напротив, я думаю, что это единственно верное приложение моих сил в этом мире, – твердо ответил Педро, глядя прямо в глаза своего повелителя.

– В таком случае следует изучить все, что относится к профессии, причем, насколько возможно наиболее лучшим образом, не так ли?

– Совершенно верно, ваше сиятельство, – Педро уже и не думал более скрывать свою радость.

– Но какую именно школу хотели бы вы закончить? Скажу сразу, что, к сожалению, не могу предложить вам в этом случае домашнего воспитания, не столько потому, что не располагаю возможностями, сколько из-за малой эффективности подобного вида образования в таких делах.

Педро на мгновение задумался. Положа руку на сердце, он мало разбирался в котировке военных учебных заведений. Желание закончить Мадридскую школу военных моряков, которую некогда прошел его отец, в ближайшее время было неосуществимо, да и не в море тянуло его, а в кавалерию. Но где учили кавалеристов, он не знал.

– Еще во время службы при дворе, то есть будучи фактором Фердинанда, – тут же смущенно поправился Педро, – я слышал, что в последнее время очень сильна школа в Валансе. Ее закончил… Наполеон… – с трудом выдавил он и с опаской посмотрел на герцога.

– Однако вы с трудом представляете себе возможность обучения на французской земле, – с усмешкой подхватил его мысль дон Гаспаро. – Да и я никогда не предложил бы вам этого места, а то не дай Бог, вы устроили бы там новую Сарагосу.

Оба засмеялись, после чего дон Гаспаро некоторое время испытующе смотрел на своего верного капитана.

– А как вы считаете, господин капитан валлонской гвардии, – вдруг серьезно спросил герцог, – дело, которому мы с вами служим, является достойным или постыдным?

Педро на какое-то мгновение даже опешил от неожиданности, но затем твердо сказал.

– Дело, которому служите вы, ваше сиятельство, ни при каких обстоятельствах не может оказаться постыдным.

Герцог бросил быстрый взгляд на стройного, стоящего перед ним едва ли не по стойке смирно мужчину, и, словно отблеск чего-то невозвратимо далекого промелькнул у него в глазах.

– Вижу, что вы говорите это искренне, дорогой Педро, – однако совершенно спокойно сказал он. – А потому без лишних слов перейду прямо к делу. Садитесь же, разговор у нас будет не из коротких, – герцог жестом указал на стул по другую сторону своего небольшого письменного стола. – И слушайте, не перебивая.

Последовала довольно длительная пауза, во время которой Педро успел сесть, даже положив локоть на край стола ради пущей непринужденности, и снова вскочить, увидев, что герцог встал и направился к шкафу. Но дон Гаспаро достал оттуда ничуть не ландкарты и не документы, как ожидал Педро, а всего лишь кувшин с тягучим рубином темпронильо и два бокала.

– Отныне вы для меня больше не капитан валлонской гвардии, – начал дон Гаспаро, сделав глоток вина и предлагая Педро последовать его примеру. – Впредь вы будете занимать должность и носить звание сообразное обстоятельствам и времени. Безусловно, я мог бы устроить ваше обучение в действительно лучшей европейской школе в Валансе. И вы поехали бы туда и безропотно сносили бы все, что выпадало бы там на вашу долю ради ее успешного окончания. Но я не пошлю вас туда и сделаю это не из-за ложно понимаемой гуманности, а только потому, что в данный момент существует гораздо более сильная военная школа, – дон Гаспаро вновь сделал паузу, пригубил вино и продолжил уже значительно менее властным тоном. – Лет двадцать назад за океаном было создано великолепное военное училище с весьма непривычным для нашего уха названием Вестпойнт. Над ним не властны ни руководители государства, ни отцы церкви, преподаются там подлинные знания, и окончивший это училище выходит оттуда человеком весьма образованным. Он прекрасно знает основные европейские языки, овладевает основами искусств и наук. Более того, он – ботаник, чертежник, геолог, астроном, инженер, солдат. Но самое главное: он становится человеком, способным занимать высшие должности в государстве, умеет грамотно руководить и командовать, при этом оставаясь способным и к повиновению, и точному выполнению поставленной задачи. Но в результате само обучение в Вестпойнте является делом очень и очень непростым. Я имею в виду то, что при возможности рекомендовать вас туда, все-таки не буду иметь затем и малейшего шанса помешать руководству училища отчислить вас в случае неуспеваемости по какому-либо предмету.

– Вы можете быть уверены, ваше сиятельство, что вам не придется краснеть за меня, – ответил Педро, уловив на себе испытующий взгляд герцога.

– Я знаю, сеньор де Сандоваль, – спокойно сказал герцог. – Экзамены на поступление, так уж повелось, все претенденты сдают в первый вторник марта, и вам предстоит сдать алгебру, геометрию, литературу, древнюю и современную историю. Поступившие приступают к занятиям в первую неделю июля. Вы будете получать тысячу долларов в год плюс прогонные, а по окончании обретете лишь звание сублейтенанта. Рост ваш – вполне подходящий…

– Какой рост? – не удержался Педро.

– Туда принимают молодых людей ростом не ниже метра семидесяти пяти, – усмехнулся дон Гаспаро. – А вот возраст… К сожалению, вам уже далеко за двадцать два. Но это я берусь уладить. И, к счастью, вы еще не успели жениться. Надеюсь, вас не испугает перспектива учиться вместе с двумя сотнями двадцатилетних юнцов, не нюхавших пороху?

– Что вы, ваша светлость!

– В таком случае, приступайте к подготовке. Времени у вас не так уж много. Все подробности вашей подготовки и необходимую помощь получите от графа де Мурсии…

И вот в наступившее следом за этим разговором лето Педро уже сидел за жестким столом Вестпойнта. Так он оказался там, где не бывал даже его отец, избороздивший немало морей и океанов.


А теперь Педро оказался у истока настоящей большой войны, что должно было стать в его военной карьере великолепной практикой. Но пока, в эти первые дни, ему требовались совсем иные знания. Он бродил по бивакам, глядя, как ведут себя кони и полковые псы, уходил подальше от дорог, слушал воду в многочисленных ручьях и кваканье лягушек в болотах, рассматривал цветы и травы, еще не затоптанные в лугах войсками, а ночью прислушивался к крикам лесных птиц. К утру он позволил себе даже немного поспать под присмотром верной Эрманиты, которую хотя и забрал из конюшен д'Альбре, но старался не использовать под седлом, купив по дороге в армию пару отличных горных лошадей, невзрачных, но с густой шерстью и выносливых. Даже в это суровое время, когда от поведения коня сильно зависела жизнь всадника, он никогда не пользовался мундштуком, причиняющим коню лишние мучения, а полагался лишь на легкие трензеля – и Эрманита еще ни разу не подвела его.

К полудню отправленный еврей вернулся с конвертом из синей толстой бумаги, в которую обычно заворачивают сахарные головы. И Педро с интересом погрузился в письмо, не забывая, впрочем, то и дело поглядывать на небо и Эрманиту, словно проверяя себя.

«Любезнейший капитан и первейший друг мой!

Благодаря оказии, представившейся мне после нашего удара по Асторге и взятию многих пленных, среди которых оказался и польский вольтижер, ты, надеюсь, читаешь сейчас эти строки. Ты знаешь, пленных мы не берем, но, увидев этого господина, я упросил известное тебе лицо и отправил этого малого с моим письмом на родину. Написал бы, что известное лицо тебе кланяется, но, увы, оно только понимающе на меня посмотрело – и то слава Богу.

Весьма удивлен нахождением твоим среди неаполитанцев, хотя, впрочем, и догадываюсь о причинах. Будь осторожен: здесь многие надеются на русских, а известное лицо и вовсе уверено, что медведю задрать петуха ничего не стоит.

Мои дела практически все в том же положении. Я по-прежнему бросаюсь в самые горячие схватки и первым вызываюсь на все дела, не теряя надежду, что где-нибудь, в какой-нибудь Богом забытой деревушке, в Минхо или в Манче встречу ее. Меня приводит в отчаяние только одно – недоступность Мадрида, где шерстят всех и каждого, из-за чего находиться там больше двух-трех дней невозможно. К тому же, слишком много людей могут меня узнать и вспомнить, несмотря на минувшие четыре года.

Но я то и дело все-таки заглядываю туда, и скажу тебе прямо, город ныне в ужасном состоянии. Повсюду полно нищих, голод выгоняет людей на улицу. Они так и спят прямо на улицах, среди отбросов, в которых постоянно копаются в надежде найти хотя бы что-нибудь съестное. Говорят, уже около двадцати тысяч умерло с голоду. Все здесь так и дышит смертью. На Платериас, Сан-Фелипе и Пуэрта-дель-Соль царит гробовая тишина. Множество зданий разрушено; разбиты церкви Сантьяго, Сан-Хуан, Сан-Мигель, Сан-Мартин, Мостенсес, Санта-Ана, Санта-Клара, Санта-Каталина, рука отказывается писать далее… Вокруг дворца и вообще одни развалины.

И кругом разгуливают французы! И все они такие сытые, веселые, самодовольные…

Но не буду больше об этом. Мы идем на соединение с Лордом в составе так называемой Эстремадурской армии под командой Карлоса Эспаньи. Нам надо объединить все наши силы и хорошенько ударить по этим чертовым узурпаторам. Все вместе мы разобьем их…

Вот только бы мне успеть найти ее. Я ищу и буду искать ее до тех пор, пока не найду, а если не найду, то умереть в наше время легче легкого. И посему еще раз настоятельно прошу тебя сейчас, когда ты уже не на тысячи миль от меня, а все-таки намного ближе – скажи мне все, что ты знаешь, а ты знаешь, Педро, я чувствую это, я знаю! Я не могу жить, не увидев ее, даже если это сам дьявол в девичьем обличье! Ты сам знаешь, что такое любовь, но свою любовь ты можешь видеть, говорить с ней, ты нужен ей, а я даже не знаю имени! Умоляю тебя, Перикильо, или я отчаюсь окончательно и…

Прости меня, капитан. Прости мне мой минутный порыв. Жду и надеюсь, средство связи прежнее.

P.S. Здесь все только и говорят, что о походе коротышки в Россию. Нам это очень на руку.

Но прощай. Твой друг и брат И. Г. 18 мая, в горах Кантабрии, под Леоном».

Во время чтения лицо Педро несколько раз менялось от насмешливого до нежного, и, наконец, сложив бумагу, он пробормотал:

– Бедный мальчуган! Как объяснить ему, что надо только очень хотеть и уметь ждать – все остальное бесполезно.

Все чаще поглядывая на небо, действительно начинавшее принимать зловещий лиловый оттенок, Педро быстро набросал ответ, вручил его все тому же не отходившему далеко в надежде новых выгод ушастому еврею и свистнул Эрманиту.

К удивлению товарищей, он прошел бивак, прихватил с собой обеих своих горянок, мальчишку-тамбурмажора Марчелло и увел их не к реке, которую предстояло перейти к вечеру, а в лес, угрюмо темневший на ближайших склонах.

– Эй, Петруччио, ты не перепутал ли направления? – крикнул ему вслед кто-то из сослуживцев.

– Скоро будет дождик, друзья мои, – равнодушно отвечал Педро. – И я бы советовал вам заранее позаботиться о крыше над головой.

– Ай, да вояка! – Загоготали итальянцы. – Уж не свинцового ли дождика ты так испугался, Петруччио?

– Я страшусь, друзья мои, вовсе не свинцового дождика, а вон тех вон свинцовых русских туч, – спокойно парировал штаб-ротмистр, – и совсем не хочу лишиться животных, за которых выложил немалые денежки…

Скрывшись в лесу и забравшись там почти на вершину одного из высоких холмов, Педро завел всех трех своих лошадей в огромную яму-пещеру, образовавшуюся, вероятно, от когда-то вывернутого с корнем дуба. Она была вместительна и суха, поскольку при ливнях вода с холма скатывалась мимо, образуя как бы завесу у входа.

– Сиди здесь, и что бы ни случилось – не высовывайся, – приказал он чернявому мальчишке, который чем-то напоминал ему себя самого двадцать лет назад. – Твое дело – чтобы лошади были спокойны, вот и все. Вот тебе хлебец, а воды будет и так довольно. Я сам за вами приду, когда все кончится. – Потом он обнял Эрманиту, с наслаждением вдыхая острый, до спазм в сердце знакомый, но никогда не надоедавший ему запах лошади. – Все хорошо, моя девочка, все хорошо. Ничего не бойся и жди меня.

«Пресвятая дева дель Пилар, – мысленно молился Педро на обратном пути в лагерь, – сделай так, чтобы она не оказалась сейчас ни на дороге, ни на переправе! Охрани ее, пресвятая дева, задержи на той стороне, подай помощи и совета!»

Не успел Педро вернуться к биваку, как хлынул дождь, мгновенно превратив всю деревеньку в непролазное море грязи, и раздался оглушительный раскат грома. Нерасседланные лошади вырывались с коновязей и, потеряв от внезапно нахлынувшего на них страха головы, носились среди лачуг, сбивая с ног людей, падая на скользкой грязи и ломая ноги. Воздух звенел от прерывистого ржания. Неаполитанцы бестолково метались, теряя сапоги и оружие. Через пару минут дождь сменился густыми хлопьями снега, а затем градом с голубиное яйцо. Обезумевшие лошади кричали от боли. Педро, сбросив сапоги, повисал на шеях у встреченных коней и, каких удавалось, привязывал к колесам обозных телег. Бегая среди всей этой суматохи и пытаясь спасти хотя бы каких-то лошадей, Педро порой ловил на себе полные мистического ужаса взгляды некоторых сослуживцев. А полковник, командовавший неаполитанским отрядом, уже начинал жалеть о том, что не послушался странноватого штаб-ротмистра и не приказал отвести всех лошадей под укрытие леса.

Буря оказалась хуже, чем даже предполагал Педро, а первоначального приказа так никто и не отменял, и переправа через Вилию все же проводилась. В результате начался уже полный хаос. Ни на мгновение не прекращавшиеся вспышки молний выхватывали из темноты искаженные лица солдат да оскаленные морды лошадей.

Еще с утра безобидная речонка вспенилась, вышла из берегов и понеслась, первыми унося тех, кто рискнул переправляться вплавь. В разверзшееся небо взлетели отчаянные крики тонущих. Спускавшихся на помосты лошадей десятками калечили вырвавшиеся из онемевших рук артиллеристов и сорвавшиеся с глиняного берега пушки. Те же, кому удалось перебраться на другой берег, соскальзывали с крутого склона и тонули, тонули, тонули… В реке крутились разбитые телеги, торбы с провиантом, кивера и трупы, освещаемые призрачным светом сквозь несущиеся заряды снега. Казалось, этому аду не будет конца, и выжившие на другом берегу руками разрывали землю, пытаясь найти себе хотя бы какое-нибудь укрытие. Педро, кое-как собрав свой эскадрон, загнал людей под оставшиеся телеги. Туда же он уложил и измученных, переставших сопротивляться лошадей, приказав всем лечь вперемешку, грея друг друга.

Наутро снег и град кончились, но непрестанный дождь лил еще два дня, сделав всякое передвижение почти невозможным. В результате по окончании этой непогоды из ста сорока человек и пятисот лошадей первого эскадрона осталось соответственно всего сто и пятьдесят, и это было еще лучше, чем во всех других подразделениях. В довершение несчастья у людей, нахлебавшихся грязи, началась дизентерия, а кони сотнями мерли в последующие дни от нечистой воды и холода. Поэтому при первой же возможности штаб-ротмистр Сандоваль отправил Марчелло с каким-то нелепым поручением в расположение Португальского легиона.


Генерал Аланхэ вовремя отдал возможные в подобной ситуации распоряжения, и в Кокутишках бурю переждали относительно спокойно. Все три дня д'Алорно потягивал вино, а дон Гарсия читал Плутарха и Тирсо де Молину. Однако глаза графа при этом лишь скользили по строчкам, за которыми неотступно стояло лицо Клаудии. И за это время вынужденного бездействия он вспомнил все свои встречи с ней, все слова и все объятия. Несмотря на двенадцать лет, прошедших с момента их первой встречи в Мадриде, этих мгновений оказалось совсем немного. Что могло вынудить ее ехать – а в этом Аланхэ уже не сомневался – сюда, в глушь и опасность? Любопытство? Поиски новых ощущений, которых требует такая натура, как она, явно гаснущая в эдеме дона Гаспаро? Но Клаудиа была слишком умна. Страсть? Дон Гарсия даже усмехнулся: страсть – чувство не для столь утонченных и возвышенных натур, как герцогиня Сарагосская, страстью, помнится, полыхала Альба, в конце концов, даже эта всеядная королева Мария-Луиза… Любовь, долг? Или нечто иное…

– Ваша светлость. Часовой на западном въезде остановил повозку и гусарского корнета из корпуса Нансути.

– И что из этого? – лениво отложил книгу дон Гарсия. Как только армия перешла границу, всех охватила буквально какая-то шпиономания, хотя никто пока не видел в глаза ни одного вражеского солдата.

– Он утверждает, что… – адъютант явно смутился. – Что он эскортирует вашу… жену.

Аланхэ заставил себя спокойно выйти на крыльцо и потребовал коня. В сопровождении адъютанта он не спеша ехал по раскисшей улице, полуприкрыв тяжелые веки. Зачем, о, зачем?!. Впрочем, надо было покориться судьбе.

Однако, подъезжая к забору из переплетенных тонких прутьев, ограждавших здесь всякую русскую деревню, он вдруг резко осадил коня: из дрянной польской фуры прямо в грязь сошел крошечный ребенок и, сделав несколько неуверенных шагов, замер, прижав ручонку к груди и склонив пепельную головку.

Аланхэ спрыгнул, обрызгав себя и адъютанта грязью, и через несколько шагов очутился перед малышом. Но серебряный мальчик вдруг сделал шажок назад, старательно согнулся в придворном поклоне и тихо, но внятно пролепетал:

– Ваше сиятельство! Я счастлив видеть перед собой героя Сарагосы, командира доблестного легиона и моего отца, шестнадцатого маркиза Харандилью.

Дон Гарсия медленно опустился на колени…


После бури снова наступила жара, и ночью, в распахнутые окна изб, побеждая запах пыли, поднимавшейся за день от топота ног тысяч людей, врывался запах цветущих лугов. Бархатное небо висело, казалось, прямо над головами, и из-за ближнего леса, где стояли баварцы, доносилась берущая за душу старая солдатская песня:

Eine Kugel kam geflogen,

Gilt es mir, oder gilt es dir…[3]


– Вы не спрашиваете, зачем я приехала, – вдруг выдохнула Клаудиа, заплетая в тяжелую косу рассыпавшиеся волосы. – Почему?

Аланхэ молча рассматривал сверкавший в лунном свете золотой аксельбант брошенного прямо на стол мундира.

– Вероятно, так велел вам долг, – наконец, неохотно промолвил он. – Но мне будет трудно, очень трудно, гораздо труднее, чем было до сих пор.

– Но почему? Пока все идет отлично, русские отступают даже без боя, к осени император займет столицу, и война закончится.

– И это говорите вы, дева-воительница Сарагосы? «Артиллеристка». И вы приехали сюда, чтобы увидеть триумф Буонапарте?!

– Но вы, дон Гарсия, здесь. И если здесь вы, и вы командуете легионом, то почему отнимаете это право у меня?

И вдруг с холодеющим сердцем Аланхэ понял, что Клаудиа так ничего и не знает о странном условии, ставшем залогом ее счастья и рождения их сына. «Я не вправе обречь ее на неразрешимые муки совести, – мелькнуло у него. – Она должна высоко носить свою гордую голову и передать это дону Хоакину… если, конечно, какой-нибудь негодяй не наплетет ему впоследствии, что я пошел на сделку с совестью».

– Я солдат, ваше сиятельство.

Клаудиа вдруг положила ладонь на его безжизненно лежавшую руку.

– Прости меня, Гарсия! Я приехала только потому… потому… – Она прижала лицо к простому полотну его рубашки. – Ты уходишь, ты ускользаешь от меня, Гарсия, ты не во мне пытаешься спастись от холода и равнодушия, снедающих тебя! Там, в замке, среди цветов и роскоши, мне тоже стало казаться, что я перестаю жить, но это иллюзия, обман, мы живем не внешним, и почему ты считаешь, что достойная жизнь в спокойствии и мире хуже наших адских месяцев в Сарагосе?! Чем она хуже? Мы вместе могли бы не только сражаться, но и созидать. Зачем ты заглядываешь в бездну, Гарсия?! – Клаудиа горько разрыдалась. Она не могла и не хотела открывать ему своих гнетущих предчувствий, своего ощущения, что если бы она сейчас не приехала, они никогда уже больше не увиделись бы.

– Тише, ваше сиятельство, – Аланхэ мягко повел плечом в сторону дощатой перегородки, за которой расположился Нардо со служанкой, и таким образом незаметно освободившись от объятий. – У дона Хоакина был сегодня трудный день. – В этих словах Аланхэ о сыне Клаудиа вдруг услышала подлинную нежность, и сердце ее болезненно сжалось. – А завтра нам надо покрыть за день два перехода и добраться до Брацлавского озера. – Слезы продолжали беззвучно течь по щекам Клаудии, и Аланхэ, усмехнувшись, неожиданно добавил. – Если хочешь, завтра я пошлю адъютанта, и он пригласит к нам Педро. Кажется, неаполитанский король стоит где-то неподалеку.

– Я здесь не ради Педро, а ради вас и вашего сына, дон Гарсия, – гордо ответила Клаудиа, но слезы все-таки высохли на ее слегка осунувшемся за дорогу лице.

Аланхэ прикусил губу, словно от сильной боли.

– Простите мне мою возможную холодность, – он встал и отошел к окну. Унылая песня о пуле сменилась еще более душераздирающим напевом о споре между жизнью и смертью:

So spricht der Tod,

Die Welt ist mein,

Ich habe ein grosses Grab gemacht,

Ich habe die Pest und den Krieg erdacht…[4]


Дон Гарсия с неожиданной силой захлопнул жалкие ставни. – И не обращайте внимания на мои речи. В них виноваты не вы, а мое нынешнее положение. – Клаудиа снова заплакала, ибо теперь в темноте никто уже не мог увидеть ее слез. – Я люблю тебя… Я буду любить тебя… Но я… солдат… солдат.

И Клаудиа поняла эти последние слова так, что ее муж сейчас не принадлежит себе, как не принадлежит любой капрал в полумиллионном войске.

Не зная, как можно унять такую боль, она ощупью нашла его руку и поцеловала.

– Иди ко мне, Гарсия, – еле слышно прошептала она. – Только одна эта ночь, такая короткая июньская ночь…

А над убогой литовской деревней в занимающейся заре звучал победный ответ жизни:

Так жизнь сказала:

«Мир этот – мой!

Хоть из гранита могилы строй,

Не похоронишь любви святой!»


Маленький дон Хоакин, казалось, не чувствовал никаких тягот военной жизни, а, наоборот, не по-детски живо интересовался всем, что имело к ней отношение. Сердце дона Гарсии каждый раз радостно сжималось при виде того, как легко и непринужденно чувствует себя его малыш среди солдат. Он пытался на переходах идти вместе с пехотой, то и дело сбегая от служанки, которая постоянно искала его, беспокойно носясь вдоль колонн, а солдаты с ухмылками помогали малышу спрятаться в их рядах, ничуть не боясь получить выговор. Катарина, пожилая эльзаска, ругалась, жаловалась Клаудии и даже самому дону Гарсии на то, что солдаты не слушаются ее, и каждый раз стоит большого труда отыскать мальчика в рядах пехоты среди то пыли, то грязи.

В конце концов, Клаудиа отмахнулась от назойливой служанки, требовавшей наказания для солдат, но пресекла походы Нардо в их шеренги. Легион делал в день по двадцать-тридцать лье, и даже молодые новобранцы падали по дороге в глубокие обмороки от усталости, а у ветеранов выступал под мышками кровавый пот. Кроме того, во всей армии свирепствовала дизентерия, поскольку вода повсюду оказалась отвратительной. Единственным положительным моментом оставалось то, что русских так и не было видно, и ожидать скорого боя не приходилось.

К тому же, начинался голод. Разумеется, ни Аланхэ, ни, тем более Клаудиа с ребенком совсем не ощущали его. Дон Гарсия еще со времен Перпиньянского похода умел довольствоваться ничтожно малым, а Клаудиа пользовалась щедро привозимыми ей де Ламбером продуктами. Он умудрялся привозить не только самое необходимое, но и такие немыслимые здесь вещи, как свежие сливки или душистое варенье. Откуда они – Клаудиа старалась не задумываться.

Она с Нардо, личико которому завязывали тонким батистовым платком, теперь днями ехала в карете дона Гарсии, и с удивлением смотрела на бесконечные леса и поля. Зрелище не радовало глаз: поля на лье вокруг были безжалостно истоптаны или выкошены, а леса сожжены. В воздухе стоял смрад от сотен павших лошадей и обозных волов, а кое-где начинали появляться и человеческие трупы. Клаудиа видела мужа редко, даже реже, чем в дни сарагосской осады, и молодая женщина начинала казаться себе пойманной и запертой в клетке птицей. Несколько раз приезжавший виконт предлагал ей проехаться верхами, чтобы размять затекшее от долгих часов неподвижного сиденья в карете тело, но она боялась оставить сына. А Нардо чем дальше, тем больше капризничал, плача и просясь к отцу. В редкие минуты свидания где-нибудь в разграбленной деревне, среди драк за провизию и едкого дыма костров, мальчик судорожно прижимался к жесткому мундиру Аланхэ, как во сне, трогал шитье и аксельбанты, проводил ручонкой по запыленному лицу, и не было никакой возможности оторвать его. Каждый раз встреча кончалась долго нестихающими слезами, и Клаудиа уже начинала думать, не стоит ли вообще прекратить эти мучительные для всех свидания.

Разумеется, дон Гарсия прекрасно понимал, что мог приказать сыну не плакать, но всякий раз что-то удерживало его, и он сам жадно прижимал к груди его крошечное тельце, едва удерживаясь от слез.

Ближе к Витебску положение Португальского легиона стало совсем нехорошо: раздача пайков прекратилась окончательно, и солдаты кормились только фуражировками. Кроме того, началось повальное дезертирство. Сбежавшие, сопротивляясь погоне, поджигали леса, и вокруг стоял непереносимый дым, разъедавший глаза и горло, и маленький дон Хоакин начал постоянно надсадно кашлять.

Как-то раз Аланхэ и д'Алорно, сидя на разбитой телеге, выслушивали донесения полковых командиров, а Клаудиа с Нардо сидели неподалеку в тени покосившейся избы. Мальчик завороженно смотрел на белый султан треуголки дона Гарсии и пытался копировать его энергичные жесты. Стоял тот единственный час перед закатом, когда воздух, холодея, несколько очищался от смрада, и можно было дышать. Солдаты вокруг с наслаждением сосали добытый в погребах лед и равнодушно смотрели на блестящую группу офицеров.

– Солдат, лишенный провианта, неизбежно становится мародером, а мародер – это уже не солдат, – жестко подытожил дон Гарсия и спокойно поставил подпись на очередном приказе о расстреле.

– Что ж, пехота, конечно, грабит, – словно с обидой вздохнул подавший бумагу пожилой пехотный полковник Порталес, – зато кавалерия топчет так, что и грабить нечего. Вон, еще одного ведут голубчика. – И он отвернулся от подходивших к ним двух егерей, которые толкали в спину старого гренадера без кивера.

– Вот, ваша светлость, взяли в поместье аж в пяти лье отсюда… в курятнике, – поспешно доложил егерь, растерявшись от присутствия столь высокого начальства.

– В чем дело? – устало спросил Аланхэ. – Разве вы не знаете приказа по армии и корпусу?

Гренадер вскинул на него красивые карие глаза в сетке глубоких морщин.

– Я хотел найти свежих яиц для малыша – разве вы не слышите, как он грохает уже который день? – вдруг спокойно сказал тот. – Вот, возьмите. – И гренадер протянул дону Гарсии кивер, полный золотых крапчатых яиц. – Ведите, что ли, дальше, куда там в таких случаях следует, – сурово закончил он.

Аланхэ растерянно держал в руках побитый кивер. Все молчали. Но тут тишину нарушил звонкий голос Нардо:

– О, папа, пожалуйста! – И ребенок, подбежав к офицерам, в первый раз бросился не к дону Гарсии, а обхватил грязную гамашу солдата. – Ты хороший, ты добрый, да? – залепетал Нардо, заглядывая в темные глаза гренадера снизу вверх. – Папа не будет тебя наказывать, он тоже добрый, он хороший…

Так в жизнь Клаудии и Нардо вошел капрал Гастон Фавр.

Жизнь дона Хоакина решительно изменилась. Теперь вместо того, чтобы трястись в скучной карете, он большую часть времени проводил на плечах Гастона и возвращался к матери только, чтобы спать. Он даже ел у костра, и поглощенный происходящим вокруг, не замечал, как капрал подсовывает ему вместо жесткого риса с сухими овощами манную кашу. За неделю Нардо научился разбирать упряжь, заряжать ружье и по форме отличать португальского стрелка от французского. И старый капрал не выдержал.

– Разрешите обратиться, ваша светлость, – как-то к вечеру рапортовал он, подойдя к Аланхэ, и на всякий случай держа Нардо за руку.

– Говорите, капрал.

– Ваша светлость, сын ваш чрезвычайно смышленый малый. Ему нет еще и трех, а он уже готов разделить с нами все тяготы воинской службы.

– Должно быть, он вам изрядно мешает на марше? – поспешил предупредить возможное недовольство Аланхэ.

– Да что вы, ваша светлость! Ни в коем роде! Солдаты в восторге от его присутствия!

– Спасибо, капрал. – Дон Гарсия не мог удержать довольной улыбки. Он и в самом деле заметил, что с момента появления в рядах его легиона мальчика отношение простых солдат к командующему резко изменилось.

– Рады стараться, ваше сиятельство! Но дело не в этом.

– А в чем же?

– Мы тут посоветовались и решили обратиться к вам с ходатайством.

– Вы уполномочены на это?

– Так точно, ваша светлость!

– Обращайтесь, капрал.

– Необходимо поставить его на довольствие.

– То есть… – опешил Аланхэ, не ожидавший такого поворота.

– Ну, что он, словно бездомный щенок? Надо назначить его рядовым, простите за дерзость, ваша светлость, и определить в конкретное отделение. Не на время боевых действий, конечно…

– Отличная мысль, капрал. Но в какое именно отделение? В ваше?

– Каждое отделение почтет за честь, ваша светлость!

– И все-таки?

– Я бы предпочел своих гренадеров, но вы, конечно… – Фавр слегка замялся, – вашей светлости, наверное, будут приятнее испанские вольтижеры…

Дон Гарсия вспыхнул.

– Я отдам приказ о зачислении маркиза во второй гренадерский.


Дона Хоакина любили решительно все и потому все чаще старались устроить так, чтобы малыш оказался в самом арьергарде: короткие стычки с русскими происходили все чаще. Новая его нянька Гастон, разрывавшийся между желанием наконец поучаствовать в деле и заботой о своем подопечном, не знал, что и делать. Нардо не отпускал его ни на минуту, словно найдя в этом седом ветеране некую замену отцу. Он готов был проводить с ним все время от восхода до заката, не хныча и беспрекословно слушаясь. Но вот однажды Фавра отозвал в сторону один из солдат и что-то прошептал ему на ухо, указывая за ближайший лес. Лицо гренадера просияло и, оставив солдата присмотреть за малышом, он бросился в указанном направлении. Нардо обиженно надулся, но стерпел и не разревелся.

Через час Фавр вернулся, неся за спиной небольшой мешок.

– Ну, рядовой Харандилья, приготовьтесь. Хорошо командовать умеет тот, кто умеет хорошо подчиняться. Второе вы уже более менее доказали, теперь можно приступать и к первому. И помнить мои заветы: не обижать, кормить, строго следить!

Глазенки Нардо загорелись от гордости.

– Рад стараться! – вытянулся он.

Тут Гастон жестом фокусника снял с плеча мешок, развязал веревку и вытащил за шкирку приличного размера коричневого зверька. Зверек шипел и скалился, показывая розовое небо и мелкие зубки.

Нардо ахнул и прижал зверька к груди, а тот, тут же найдя бахрому на курточке мальчика, принялся жадно сосать ее.

– Ишь, голодный! – Фавр разжевал сухой бисквит и выплюнул кашицу на ладонь. – Ешь, дурень.

– Кто это? – все еще не веря своему счастью, спросил Нардо.

– Как кто? – Настоящий медвежонок, вот кто. Их тут много по деревням держат, для продажи. Мать убьют, а кутят потом продают на забаву.

Нардо снова схватил медвежонка.

– У него нет мамы, бедный! Моя мама будет его мамой, да, Гастон? Я назову его Бетунья, ладно?

И с этого дня старый капрал получил возможность участвовать во все учащающихся стычках с русским арьергардом.

3

Вот пуля быстрая летит,

Тебе она иль мне (нем.)


4

Так Смерть сказала:

«Мир этот – мой,

Иду с войною я и с чумой,

В могилу ляжет весь род людской» (нем.)


Клаудиа, или Загадка русской души. Книга вторая

Подняться наверх