Читать книгу Большая книга ужасов – 81 - Елена Усачева, Мария Некрасова - Страница 4

Я сидела на подоконнике в комнате деда. На улице давно стемнело, и слепая створка окна, забитая фанерой еще с лета, выглядела светлее соседней, что со стеклом. В комнате из-за этой забитой створки всегда полумрак, и дед даже днем читает при свете ночника. И не сразу замечает, когда уже темно. От окна дуло. От этого шевелилась прилипшая к тумбочке волосина в засохшей капле сладкого чая.

Дед читал свои любимые мифы (подозреваю, что по десятому разу), завернувшись до ушей в плед. Он сидел на диване, опершись на стену, и его силуэт четко совпадал с пятном на обоях, протертом за годы такого сидения над книгой. По-моему, это уныло: много лет сидеть в одной и той же позе, как памятник, чтобы протереть на обоях пятно. Я думаю, дед, прежде чем сесть, к нему еще и примеряется, чтобы совпадать идеально. Вру. Паясничаю. Просто уже темно, а дед как будто не замечает. Бесит. Не люблю волноваться одна, от этого чувствуешь себя параноиком.

Из-за облаков торчала полная луна и кое-как освещала ветку дерева напротив окна. Ниже темно. Фонарь у подъезда я тюкнула еще засветло: не хочу, чтобы соседи увидели меня красивую. Конечно, получила по шее от деда за вандализм, но с тем же успехом можно наказывать кошку за то, что она не любит купаться. Дед, конечно, это понимает, но препод в нем сильнее зверя, отсюда все наши проблемы.

Дед шумно перевернул страницу, когда я почувствовала знакомую ломоту в костях. К некоторым вещам невозможно привыкнуть, как ни хорохорься. Я потерла ладони друг о друга, чтобы еще пару секунд чувствовать себя человеком. А ломота становилась все сильнее.

Больно. Все-таки это больно. Не так, чтобы визжать и корчиться, как в кино, но хватает. Ломило суставы, кости и даже где-то в животе, где костей-то нет. Кто носил брекеты или аппарат Илизарова, может в какой-то мере это представить. Кажется, у меня на каждой косточке по такому аппарату.

А дед просто отложил книжку, чуть дернул бровями, будто поморщившись от короткой боли, а сам так и остался полулежать на диване, почти не шевелясь. Когда смотришь на него – легче. Может, с годами оно как-то и правда легче становится?

У деда вытягивалось лицо, и лысина покрывалась жесткой седой шерстью. Он так и сидел под пледом, сурово глядя впереди себя в одну точку, будто задумался о чем-то тревожном.

Мне выкручивало руки, и сидеть было уже неудобно. Я сползла с подоконника и опустилась на четвереньки.

Почти сразу же участились сердцебиение и пульс (совсем я свихнулась с этими дыхательными упражнениями, раньше не замечала таких вещей). Еще чуть-чуть – и мне станет легче.

Дед не шевелился и даже не моргал. У него уже были желтые звериные глаза, только лицо не до конца покрылось шерстью, но у меня вообще три волосины, это нормально. Все-таки там, под шкурой – человек.

В нос шибанул запах пыли из-под дивана. Тварь пискляво взвыла, ее тут же перебил более низкий вой деда, и сразу мне стало легче. Привет, Тварь! Твари.

Ломота прошла. Мир навалился на меня заново: новыми звуками и запахами. Наш многоквартирный дом будто разом лишился стен. Во всяком случае, для меня их больше не существовало.

Этажом ниже зашипел и помчался к двери соседский котенок, еще не смирившийся с такими соседями, как мы. Сегодня он дома один, и хозяйку по возвращении ждет много маленьких кошачьих сюрпризов. Соседи справа мирно спали, а наверху кто-то приглушил звук телевизора. Я теперь все слышу. Я все вижу и все могу.

Дед отряхнулся, освобождаясь от пледа, и встал на диване, водя носом. Здоровенный и лохматый, раза в два больше, чем обычный серый волк. И раза в полтора, чем моя Тварь. Его шерсть была почти полностью седой, а вот клыки – крепкие и белые, как у молодого. Стоя на диване, он казался и вовсе огромным. Моя Тварь так и тянулась поджать хвост и попятиться. Она еще не привыкла видеть своих. Я несколько лет оборачивалась без свидетелей, и, конечно, у меня не было стаи. Тварь-одиночка, урод из уродов, своего испугалась!

Я все равно позволила ей сделать несколько шагов назад и упереться в шкаф. Боится – пусть. Сговорчивее будет. Самой непривычно, но это от нее передалось.

Сосед сверху, похоже, слышал наш вой. Телевизор работал с минимальным звуком: человеку такой уже трудно расслышать, а сам сосед затаился. Я не слышала ни шагов, ни разговора, ни шороха. Если он живет здесь давно и слышит вой каждое полнолуние… Я всегда боюсь, что меня заметят. Таков удел урода. Знаю, что сосед не поверит сам себе, даже если я буду стоять прямо перед ним и позировать для фотографии. Подумает, что собака, или еще какую-нибудь глупость – люди не верят своим глазам. Но есть крошечный процент сумасшедших, которых мы и боимся. Эти поверят, сфотографируют, опубликуют где только можно, покажут всем и не успокоятся, пока не сдадут нас в поликлинику для опытов. Ночной кошмар ночного монстра – в поликлинику для опытов.

Дед соскочил с дивана, потянулся как большая собака и с места прыгнул через комнату, задев нас плечом. Передними лапами он легко выбил фанеру, закрывающую окно, и вылетел в окно следом. Только хвост мелькнул у меня перед носом. Внизу шмякнулся на асфальт лист фанеры, и запахи улицы в носу усилились. Сырость, покрышки, опавшие листья. Мясо в соседнем дворе!

Тварь оттолкнулась лапами, и я сообразить ничего не успела, как приземлилась под окнами рядом с дедом. Улица накрыла шумом листьев на ветру, моторов – там, за двором, на шоссе – и оглушительным запахом мяса. В соседнем дворе были люди.

Трое. Мужчины. Я даже могла расслышать их разговор, но мозги Твари занимало только мясо. Я быстро сунула нос в лужу, чтобы только не слышать этого запаха. Зверь может задержать дыхание, если его морда окажется в воде. Это мне и надо. Ненавижу людей! Это из-за них я Тварь. Если бы их не было…

Дед наблюдал за моим дайвингом, совершенно по-человечески вскинув брови. Было стыдно перед ним, что я так неловко справляюсь с Тварью. В этой шкуре даже дыхание можно задержать только так: сунув нос в лужу – рефлекс. Усилием воли – может только человек. Запах близкого мяса стучался в глаза и уши, хоть в это и трудно поверить. Надо было срочно брать себя в руки. Сто пятьдесят три на… И не мечтай, Тварь. Мозги тоже волкоморфировали. Не до конца, конечно, но умножать в уме трехзначные числа – забудь.

Думаю, в голове у меня сейчас примерно то же, что и на морде. Вроде человеческое лицо, вытянутое насколько возможно, украшенное черным звериным носом, волчьими глазами, шерстью, уши-лопухи еще есть. Если вглядываться, можно понять, что там внутри человек, но от этого не легче. Адская смесь. Остров доктора Морро. Урод – самое подходящее название.

Наверное, полминуты я так стояла: держа нос в луже. Все для того, чтобы Тварь перестала слышать манящий запах из соседнего двора. Чтобы успокоилась. Дед так и смотрел, вскинув брови, а мне было неудобно перед ним и стыдно, что я так неловко справляюсь.

Да, пора записать это: вдруг повезет и я и правда когда-нибудь забуду? Я Тварь. Заложник дикого зверя. Оборотень. Ликантроп. «Ликантроп» – мне больше всего нравится: звучит спокойнее, почти научно. И ни черта не объясняет, как любой диагноз. Человеку трудно объяснить, как это – быть уродом.

Когда в небе восходит полная луна, ко мне приходит Тварь. Мы странным образом делим одно тело со звериной частью моей души. Днем она напоминает о себе только звериной силой и таким же здоровьем. Я самая сильная в нашем потоке и никогда не болею. Но по ночам в полнолуние приходит расплата. Моя Тварь выходит на первый план, и тогда меня уже трудно узнать. Она часть меня, но эта часть звериная, и с ней не шутят. Она убивает. Все, кто для меня-человека друзья, соседи, прохожие, для нее – мясо. Все, кто пахнет человеком – просто мясо. Разницы нет. Иногда в звериной шкуре я даже не замечаю возраста и пола встречного мяса, хотя у меня отличное зрение и слух. Просто Твари все равно. Мясо есть мясо, к чему утомлять себя не имеющими значения деталями?

Я не жалуюсь, я привыкла. Вру: к такому не привыкнешь. Даже научилась со временем кое-как ее контролировать. Пришлось перелопатить кучу книг про психологию, про волков и мифы. Между делом я даже освоила гипноз – паршивенько, но лучше, чем никак. У меня в арсенале тысяча и один способ сохранить в Твари присутствие человеческой части души. И отговорить эту Тварь жрать людей. Но любой из этих способов может провалиться в любой момент, вот в чем штука. Тварь есть Тварь, и мы всегда на грани.

…Впрочем, пока мне везет. Если так будет и дальше, что через 2681 день я освобожусь. Звериная часть моей души просто подохнет с голоду. Так бывает. Надеюсь. Есть у нас, Тварей, такой миф (или все-таки не миф), что если не есть человеческого мяса девять лет – станешь человеком. Я верю – а что мне еще остается?

Дед демонстративно отвернулся и потянул носом воздух, водя головой туда-сюда. Он задержался на секунду в той стороне, откуда тянуло мясом: вот что значит опыт. Потом развернулся и побежал.

Перед моим мысленным взором тут же возникли набережная и два зверя, трусящие вдоль реки. Ясно. Дворами не пойдем. Дед считает, что лучше попасться всем проезжающим видеорегистраторам, чем одной-двум камерам у подъезда. Спорный вопрос, но сейчас некогда спорить. Я побежала за ним в сторону набережной, лихорадочно выискивая в воздухе какой-нибудь отвлекающий запах. Мясо, мясо, листья, покрышки. Бензина полно, но отчего-то не перебивает… Правильно, что к набережной бежим, во дворах людей больше.

Впереди поблескивал седой хвост деда. «Не отставай!» – мелькнуло в голове, и я побежала быстрее.

Человек от животного отличается тысячью мелочей. Парочкой-другой крошечных хромосом, куполообразной формой неба, понятийным языком. У большинства зверей язык сигнальный. Сигнал к нападению, сигнал опасности, сигнал «здесь и сейчас». Зверь не может рассказать зверю анекдот или передать понятие «набережная». Для этого нужен понятийный язык. Хотя большие обезьяны, например, обучаемы человеческому языку жестов, а дельфины так трещат на своем неразгаданном языке, будто и правда способны рассказать анекдот. Но волк такого лишен. Тварь понимает только сигналы. Тварь живет одним моментом. И чтобы до человеческой части моей души дошло, что мы бежим на набережную, деду нужно применить телепатию. Есть гипотеза, что это и был первый язык наших предков, а уж потом, когда они обзавелись этой самой куполообразной формой неба и научились говорить, телепатия отошла на второй план, пока совсем не забылась. Я скорее верю, чем нет. Особенно это заметно в дурацких спорах, где кто громче орет, тот и прав. Какая уж тут телепатия – тут люди голосовыми связками меряются!

Мы мчались по набережной, догоняя машины. Я вертела головой и старалась дышать ртом, избегая манящих мясных запахов. Ночь была еще теплая, и люди как сговорились выйти погулять нам в зубы. Праздник сегодня, что ли, какой? Мясом тянуло даже от реки: похоже, кто-то недавно поехал на лодочке, оставив мне на память шлейф, от которого Тварь становится неуправляемой. А все равно было здорово!

Я бежала за дедом, высунув язык, и мне тогда казалось, что мечты сбываются. Я часто думаю, что Тварь – это мое проклятие, да так оно и есть, но такие моменты искупают многое. Это огромное счастье – просто бежать рядом со своими, любоваться ночным городом и ни о чем не думать. Тетка с дядькой и Машка никогда не брали меня с собой в лунные ночи. Запирали дома, а почему – долго рассказывать. Я выла волком в четырех стенах и мечтала быть среди своих. В стае весело. И совсем не страшно.

Не страшно было лишь несколько минут. Я так задумалась, что не сразу заметила приближающуюся опасность. А когда заметила – это была уже не я. В нос шибанул запах мяса, перед глазами поплыла набережная, и стоп-сигналы проезжающих машин растеклись в веселые звездочки. У барьера, у самой реки, в трех шагах от меня стояли два куска мяса.

Они не видели нас. Они стояли спиной, смотрели на реку и болтали. Им не было дела ни до кого. Умрут счастливыми.

У Твари мелко задрожали задние ноги – сейчас будет прыжок. Я еще все видела и все осознавала, но ничего поделать уже не могла. Такие вещи надо отслеживать заранее: стараться не показывать Твари людей и вовремя совать под нос что-нибудь вонючее, чтобы перебить запах. В опытных руках Тварь управляема, но все-таки она Тварь. Наше общее тело больше мне не принадлежало. Я не могла больше задержать дыхание и умножать в уме трехзначные числа. И, кажется, даже деда позвать не могла…

Тварь оттолкнулась задними лапами (а я тщетно пыталась хотя бы зажмуриться) и… шмякнулась носом об асфальт!

В голове тут же возникла картинка: виварий, белые халаты, и я в клетке. Лаборатория, меня изучают, на мне ставят опыты. Мой ночной кошмар.

Ноги сами вскочили и понесли меня прочь по набережной за мелькающим впереди хвостом деда.

– Легче?

– Да, спасибо.

– Халтуришь, Ирина! Как в общаге-то будешь справляться?

Я промолчала. Когда твой дед одет в звериную шкуру, с ним совсем неохота ссориться.

Все-таки стая расслабляет. Бежишь себе за вожаком, вроде как сама за себя не в ответе. Глупости. Надо справляться самой, надо справляться, надо…

* * *

В ноздри просочился новый запах, и я так и встала на бегу. Запах стылого мяса, как на рынке зимой. Запах Падали. Перед моим мысленным взором тут же вспыхнул огонь, ноздри забил несуществующий дым и копоть, которой нет. Есть ли у обоняния память? Способен ли нос чувствовать то, чего нет? Галлюцинации обоняния точно бывают, ха-ха. Но я готова была поклясться, что вместе с Падалью слышу гарь, треск горящих деревьев, вопли обожженного далеко за спиной. Что вижу огонь, черный капюшон и это лицо…

Она же меня на год младше – девчонка. Я буквально почувствовала стальные пальцы на своем горле, и, как в тот раз, у меня перед глазами поплыли цветные круги. Сто тридцать шесть на… Не могу. Ноздри щипала несуществующая гарь, горло сжал спазм. Умом я прекрасно понимала, что ничего этого нет, и все равно задыхалась.

…А дело всего лишь в тонкой струйке, в пылинке слишком знакомого ненавистного запаха. Она притянула за собой этот кошмар. Падаль. Там было много Падали.

Набережная, фары-звездочки, городской смог, даже дед – все отошло прочь от глаз, как не было. Я вновь оказалась там, в минувшем лете. В горящем лесу, полном Падали.

Я до сих пор иногда вижу ее во сне. Ту девчонку из этих. Тонкое детское лицо, почти человеческие глаза, только чуть мутные, как у туши на прилавке. Я чувствую на горле железную руку и глупо недоумеваю: такая хрупкая девочка – и такая хватка. «Ты ведь жалела меня, Тварь?» Да, я ее жалела. Одиночество урода мне слишком хорошо знакомо, чтобы не пожалеть. Я подпустила ее слишком близко, очень близко, пока не почувствовала на горле стальную хватку.

Я уже ничего не видела перед собой, кроме цветных кругов: такие бывают перед тем, как потеряешь сознание. Я пошатывалась, вцепившись в ее руку своими двумя, чувствуя, что неизбежно проиграю. Еще пара секунд – и мое звериное здоровье откажет, я упаду и останусь навсегда в этом лесу. Я слишком близко подпустила к себе Падаль.

Но случилось чудо, и я смогла сделать вдох, о котором уже не мечтала. Кто меня тогда спас? Один дурачок, который очень хотел жить. Я ведь даже не хотела брать его с собой. Никто не хотел. Нам самим было страшно в том лесу с Падалью. А у человека просто не было шансов.

Мы бежали в тонких человеческих шкурах, таких удобных днем, таких уязвимых ночью. У нас были только факелы – единственное подходящее оружие против Падали. Лес был сырой после дождя, и все равно он полыхал. Мы спотыкались, и поскальзывались, и задыхались в смоге. Падали было много: больше десятка. Нас было трое. Хорошо – четверо. Я отказывалась считать человека.

Он с самого начала делал все, чтобы погибнуть. Начитавшись всякой ереси про вампиров, он настрогал осиновых прутиков и вообразил, будто может сразиться с Падалью. Я прогоняла, но он увязался за нами в лес. Плохо прогоняла. Наверное, всю жизнь мне теперь будет помниться та картина.

Лес, затянутый смогом, ни черта не видно в черном дыму, я бегу туда, куда, по моим прикидкам, ушел человек. За спиной визжит подожженная Падаль, от которой он меня спас: та девчонка. Она визжит высоко, пронзительно. Я бегу. Надо догнать его, пока меня не опередили. Впереди – тишина, только потрескивание огня. Я бегу и ору: «Мелкий!» – он не отвечает. И в следующую секунду я спотыкаюсь обо что-то живое.

Под ногами копошится черный балахон Падали (они вечно ходят в черном, потому что боятся света). Оно лежит на земле, уткнувшись во что-то лицом, и рук-ног у него больше, чем у одного.

Наверное, в тот момент было еще не поздно. Наверное, я успела бы, если бы сразу подожгла черный балахон, а не тормозила бы секунды две, длинные секунды, иногда они решают слишком много. Я опоздала тогда. Опоздала.

– Отставить! – Дед. Набережная. Черная река, стоп-сигналы проезжающих машин. И запах Падали!

Он был еле уловим здесь, у дороги, стоило бы чуть отвернуть морду, и я бы его потеряла. Но отвернуть морду было выше моих сил. Я так и стояла, боясь шевельнуться, чтобы не потерять ниточку.

– Слышишь?! Дед! Слышишь?

– Что?

– Это она…

– Тебе показалось.

– Нет.

Дед сел рядом и терпеливо задрал морду:

– Не слышу. Это ты после лета ошалела. Говорил: не высовывайся, мала еще.

– Ты меня так дразнишь, да? Запах и правда тоненький…

– Значит, еще очень далеко. Хотя лично я не слышу. – Он вскочил и побежал вперед.

Разговор окончен. А у меня в ушах еще трещал полыхающий лес и звенели вопли Падали.

Он не мог не слышать! Всякий зверь слышит этот запах, когда он рядом. Это дед меня так успокаивает. Хочет, чтобы я поскорее забыла то лето. Глупо.

Мы пробежали еще пару километров, прежде чем тонкая ниточка запаха исчезла совсем. Когда мы возвращались домой, ее больше не было. Глупо там поступил дед или не очень, но к утру я уже сама начала думать, что мне показалось.