Читать книгу Большая книга ужасов – 90 - Мария Некрасова - Страница 11

Призрак из заброшки
Глава X
Мышка

Оглавление

Мышка привык терять. Даже имя: ни один человек на свете уже давно не называл его Мишкой. Да он сам бы себя так не назвал. Маленький, меньше самой мелкой девчонки в классе. Зато с большими ушами, которые так оттопырены, что даже в пасмурную погоду на просвет горят ярко-розовым. Добавьте к этому огромные, не по-человечески длинные центральные резцы, и поймёте, почему нормальное имя «Мишка» оказалось утеряно этим человеком давно и навсегда. Да что там имя! Когда-то очень давно, лет десять назад, это больше, чем половина Мышкиной жизни, у него был настоящий дом. С мамой, брехастой собакой на цепи, грушевым садом, где хорошо играть зимой, потому что много укрытий, и прятаться от жары летом.

Осенью, когда приходило время собирать груши, мама выносила в сад ноутбук, включала Мишке (тогда ещё Мишке) мультики, и они вместе, поглядывая на экран, собирали толстые глянцевые груши с тяжёлых веток. Одни мама кидала сразу в ведро на варенье, которое варила прямо там на костре. Они с Мишкой выносили в сад стол, Мишка вырезал из груш сердцевинки, мама неподалёку занималась сиропом для варенья. …Другие, покрепче, она как-то по-особенному вялила, и получались сладкие цукаты. Мишка лопал их всю зиму, даже в постель с собой таскал втихаря, чтобы ночью съесть под одеялом. От цукатов было сладко и спокойно, и всегда снились хорошие сны.

Он плохо помнит то время, слишком мелкий был. Иногда даже кажется, что не было такого. Помнит только груши, мультик про глупого волка и мамин вылинявший платок. Что такого случилось, что он всё это потерял, он понял уже гораздо позже, классе, наверное, в пятом. А тогда не мог понять, за что его из привычного дома, из его сада с грушами в этот душный город.

И вроде дом там был не хуже, на самой окраине, далеко от машин и автобусов (Мышка долго их побаивался, даже в школу бегал пешком, хотя всё время опаздывал). Вроде, бабка не злая, а, наоборот, даже позволяла Мышке больше, чем мать, и не заставляла работать в саду, потому что сада толком не было. Так: три битые жизнью вишни. А всё равно Мышка чувствовал, что потерял навсегда: дом, груши, мать. Жива, что ей сделается. Звонит на день рождения, Новый год. Даже шлёт коробки с цукатами, давно утратившими вкус, то ли в дороге, то ли мать просто разучилась. Мышка выбрасывает. Сперва в школе всех угощал, потом перестал после того случая.

На физре Мышка всегда стоял последним. До третьего класса ещё надеялся, что пройдёт, что вырастет, а потом приказал себе не думать об этом. Вырасти это не поможет, а настроения не прибавит. Противный физрук Саныч и так не давал ему это забыть: всё время подкалывал: «Не играть тебе в баскетбол», – и всё такое. Кажется, он и придумал это прозвище «Мышка». Просто ляпнул однажды во время какой-то командной игры: «А Мышка-то у нас шустрый, вон сколько мячей забил один!», – похвалить хотел, не поругать, а все смеялись. И подхватили радостно: «Мышка!», «Мышка!». Так всегда получается. Одно короткое слово – и прежней жизни больше нет.

В раздевалке, когда переобувался, попал ногой в мягкое. Думал, гадость какая-то, завопил на всю раздевалку: «Убью!», потому что ещё не мог смириться с «Мышкой» и потому что кто-то подложил ему в обувь это. Это оказались цукаты. Которые он два урока назад раздал всему классу. Мальчишки в раздевалке с любопытством косились на него, как он выковыривает это из ботинок, потом смеялись, громко, дружно, чуть ли не в один голос, как будто рядом стоит физрук и командует. Больше он не приносил цукаты в школу.

Кажется, в тот день он и познакомился с Люсей. Брёл из школы через какой-то двор. На окраине города деревянные и панельные частные домики чередуются с многоквартирными каменными мешками с их общими дворами, полными ребятни. Старик сидел на лавочке у низкой постройки котельной и бросал в стенку теннисный мячик. Мышка даже притормозил. Странно было всё: и одежда старика, и странное расположение лавочки (они обычно развёрнуты во двор, к детской площадке, а тут – мордой в котельную, в стену, что это вообще?), и его занятие. Старик бросал мячик в стену, мячик чеканил и возвращался в руки. Старик ловил и бросал.

– Как тебя зовут? – спросил он, не оборачиваясь. К носу подступили слёзы, слёзы человека, потерявшего имя. Не то чтобы Мышке хотелось жаловаться, просто терять надо уметь, потому что если не умеешь, терять всё равно заставят, а так ты хотя бы готов.

– Мышка.

Мышка ждал, что старик начнет хохотать, как эти в раздевалке, или хотя бы улыбнется, но нет. Он ответил:

– А меня Люся. – И Мышка тоже не улыбнулся, хотя ему очень хотелось.

Старик, должно быть, оценил, и больше они не говорили об именах. Никогда. Потому что оба понимали.

– Что вы делаете?

Люся продолжал чеканить мячиком о стену, и это странно завораживало, будто гипнотизировало.

– Это упражнение боксёров и рукопашников. Смотри: становишься к стенке, я целюсь в тебя мячиком, ты уклоняешься, вот так. – Старик показал боксёрский «нырок», и Мышке захотелось попробовать. Он не спрашивал, какого невидимого мальчика Люся тренировал до него, просто встал к стенке и стал уклоняться от летящего мячика. У него получалось. Он чувствовал, что может. Может, если не дать отпор, то уклониться в драке, может не терпеть дольше насмешки, может больше не терять, может…

Старик что-то бубнил про свою молодость и тренировки, про тренера, который придумывал всякие чудные упражнения, Мышка слушал вполуха. Он уклонялся от мячика: вправо, влево, нырок, нырок. Это было странное чувство: свободы, покоя и какой-то власти, пока не понятной Мышке.

То ли старику было скучно на пенсии, что он целыми днями болтался по улицам, и всё время разным, то ли у них с Мышкой так чудесно совпали графики, видеться они стали довольно часто. Не специально, нет, никогда не договаривались о встрече, да и бабка бы не поняла. Просто бабка посылала Мышку в магазин за какой-нибудь несъедобной дрянью, крупой, например, а Люся оказывался в том же магазине с полным кульком «морских камешков». Они усаживались на лавочку, грызли конфеты. Люся что-то болтал о своём, Мышка легко рассказывал ему о школьных делах и проблемах, зная, что тот не будет смеяться.

Просто Мышка прогуливал школу на пустыре у бывшей кондитерской фабрики: там тихо и трудно нарваться на случайных свидетелей, которые потом доложат бабке. А Люся оказывался там, да ещё и с металлоискателем. Они шастали по заброшке, как два подростка, и находили всякую мелочь: старые монетки, кольца, скрепки.

Мышка никогда не мог вспомнить, о чём они говорили. С Люсей было интересно и как-то спокойно. С Люсей он чувствовал себя человеком, а не мышкой. И ещё он помогал пережить школу.

В тот день физрук лютовал сильнее обычного. Мышке досталось и за рост, и за рваные кроссовки, и за то, что не может поймать мяч из-за спин более высоких одноклассников. Хотелось плакать, но Мышка просто двинул под коленку долговязому Лёхе. Потому что близко стоял и потому что долговязый. Двинул хорошо. Тот упал и взвыл, и все сразу переключили внимание с Мышкиного роста и рваных кроссовок.

Потом, конечно, директриса долго распекала в кабинете, грозилась вызвать бабку, как будто она может что-то решить. Она передумала: пока бабка до школы дойдёт, помереть успеет. Потом ещё Лёхина мать названивала с угрозами, совсем дурная.

Мышка брёл из школы, пиная камешки рваными своими кроссовками («А где я ему новые возьму? Мать уже давно не присылает денег, у неё новый сын».), и злился.

Люся сидел на лавочке в каком-то незнакомом дворе и по-стариковски кормил голубей, отщипывая от несвежего, какого-то помятого батона. Голуби толпились вокруг тесной стаей, и Мышка с разбегу влетел в эту стаю, так чтобы вспыхнуло, вспорхнуло, чтобы шум крыльев…

– Физрук? – Люся всё понимает, не то что эти. Мышка кивнул, сел рядом, отломил от правда несвежего, получёрствого батона и, жуя, стал рассказывать.

Как лютовал физрук из-за роста, кроссовок, из-за того, в чём Мышка не виноват. Как он ненавидит этот город, с этой школой, бабкой и соседями, которые вечно докладывают ей, куда он пошёл и где его видели. Как вообще получилось, что он оказался здесь. Что, точнее, кто там у матери, что он, Мышка, стал лишним. Как физрук лишил его имени, и как это вообще терять, когда кажется, что ты потерял уже всё на свете.

Люся не перебивал, только кивал иногда. А потом сказал: «Я знаю, что нужно сделать, только послушай внимательно». И Мышка слушал. Он не верил своим ушам, но Люсе-то поверил. Потом пошёл и сделал всё, что сказал ему Люся, не спрашивая, зачем. Он знал, что Люся на его стороне, что ему, Мышке, станет только лучше.

Утром физрук в школу не пришёл. Мышка немного боялся, что его всё-таки найдут, хотя Люся заверил, что ничего не останется: всё растащат крысы. Разве что немного одежды, но она быстро превратится в ветошь, да и кто сумеет её отыскать на огромной площади бывшей фабрики!

Конечно, ученикам всё сказали в последнюю очередь, наверное, через неделю. На урок вошла зарёванная директриса, цирк с конями, и сказала, что этот пропал без вести, а пока будет замена. Мышка чуть не засмеялся от этого «пока». Нет, он не боялся проговориться, он ведь так и не нажил себе друзей, кроме, конечно, Люси. Просто боялся выдать себя. Неуместной улыбкой, неосторожно брошенным словом о физруке в прошедшем времени, формально ведь он пропал.

В районе ещё долго висели объявления о пропаже человека. Фотка физрука на них будто не пропечаталась, да и не было толком фотки. На зернистой печати древнего принтера – белый силуэт лица, будто выкрашенный по трафарету. Очень глупые объявления: как по такому найдёшь-то?

Было, конечно, немного не по себе от того, что он сделал. Но Мышка успокаивал себя тем, что ведь он-то как раз ничего и не сделал. И Люся ничего не сделал. Вдвоём они просто заставили физрука оказаться в нужном месте в нужное время. И ничего не осталось. Мышка привык терять.

Поначалу было даже странно видеть на месте физрука спокойную завучиху Ларису Петровну, которую даже малыши не боялись. Но никто же не жалеет о потерянном прыще на носу, об удалённом больном зубе. Да, Мышка не боялся это признать, ему стало легче.

Это было классе в седьмом. У Мышки с тех пор сильно поубавилось проблем: он научился драться, и в классе его зауважали, уже давно никто не подкладывал цукаты в обувь, и не дразнил никто, только осталось это прозвище «Мышка», но Мышку оно больше не задевало. Даже грело, как память о физруке и наивном детстве. Иногда ему казалось даже, что и не было никакого физрука, не было того случая, потому что с Люсей они об этом не разговаривали. Виделись как прежде: от случая к случаю, болтали, уже не вспомнишь, о чём, а о физруке – нет. Как будто не было. Мышка бы и не вспомнил, если бы однажды на пустырь недалеко от бывшей фабрики не заехала строительная техника.

Пустырь был через дорогу от Мышкиного старенького дома. Он сам толком не помнит, когда дорогу-то успели проложить, она возникла незаметно, постепенно, и обосновалась, будто всегда здесь была. Стройку было видать из Мышкиных окон. Бабка, уже совсем плохая, целыми днями торчала у этого окна, ворча: «Понастроят тут и нас снесут, куда деваться-то будем?» Мышка этих страхов не разделял, но стройка его бесила.

Их с бабкой дом, древний, древнее бабки, деревянный, не имел никаких удобств. Каждое утро перед школой Мышка таскал воду из дальнего колодца. Каждый вечер после школы Мышка работал на дрова. Только на них и работал, развозя на велике еду по всему городу. Домой приползал без задних ног, конечно, не думая ни о каких уроках. В окно нагло светил прожектор со стройки, комнату не освещал, но по глазам долбил. Мышка лежал на своём древнем диване, унимая боль в ноющих мышцах, а сам только и думал, что вот эти, которые когда-нибудь поселятся в этих новых домах, не будут ни таскать воду, ни зарабатывать себе на дрова. Что это, как минимум, несправедливо, и вообще. Он их знать не знал, но уже ненавидел.

Большая книга ужасов – 90

Подняться наверх