Читать книгу Как лепить планеты. Рассказы - Мария Романушко - Страница 3

Почему-то вспомнилось, как я ездила в гости к Большому Поэту. Нет, велик он был не из-за своих поэтических заслуг. А потому он был велик, что заведовал Главной Кормушкой, где распределяли премии, дачи и другие жизненные блага.

Меня познакомил с ним мой замечательный крёстный, большой любитель и знаток поэзии. Он помнил Большого Поэта молодым. Он читал иногда наизусть его старые стихи, которые помнил с юности. Я не могла поверить, что их написал Заведующий Кормушкой, пока крёстный не показал мне старый томик стихов с пожелтевшими страницами. И эти, почти рассыпающиеся от времени, странички дышали такой свежестью и талантом! Казалось – стихи написаны только вчера.

– А ведь он тоже относится к поэтам Серебряного века! – изумилась я своему открытию.

– Мог бы относиться… – задумчиво сказал мой крёстный. – Да, он начинал в одно время с ними, и со многими из них дружил. Но потом видишь, как бывает: переквалифицировался в пролетарского поэта. У него жена дворянского происхождения, ему нужно было спасать и её, и себя…

Мой крёстный навещал порой Большого Поэта по старой дружбе. И однажды позвал в этот дом и меня.

* * *

Мы приехали на летней электричке в писательский дачный посёлок. Прошли по жарким безлюдным улочкам. Вдоль глухого высокого забора с колючей проволокой по верху. Дошли до калитки. Впрочем, это была не совсем калитка – а дверь с глазком и кнопкой звонка.

Позвонили. Долго ждали. Потом нас рассматривали в глазок и выспрашивали, кто мы такие. Ходили о нас докладывать, мы опять ждали. Наконец дверь в заборе отворилась, и нас впустили на территорию.

Следом за человеком, мужчиной лет пятидесяти в тёмном костюме, невысокого роста, с тихим голосом слуги, мы прошли между высоченных сосен по усыпанной красным песком дорожке к дому. Дачей его можно было назвать с очень большой натяжкой. Это был двухэтажный особняк с полукруглым каменным крыльцом. На крыльце стоял сам Большой Поэт. Толстый живот его поддерживали две широкие подтяжки. Его рас-плывшееся красное лицо улыбалось нам навстречу широко и приветливо. От него крепко пахло вином.

Мы прошли на веранду. Здесь стоял большой стол. На столе – початая бутылка с яркой иностранной этикеткой. Хозяин опустился в кресло у стола с намереньем продолжить прерванное нашим появлением занятие. Жестом пригласил нас садиться и присоединиться к нему.

Полуобернувшись ко мне, он спросил:

– Что предпочитает молодёжь: французское или грузинское?

Молодёжь предпочитала лимонад. В крайнем случае – чашку чая. Хозяин густо рассмеялся, сочтя мой ответ за шутку.

– Ванька, Ванюшка! – крикнул он в сторону распахнутых дверей.

Тут же возник человек в тёмном костюме, который вёл нас сюда от калитки.

– Принеси-ка нам, дружок, из погреба французского!

Человек исчез без звука.

В углу веранды работал огромный цветной телевизор. Тогда, в начале семидесятых, – большая редкость, невидаль. Показывали футбол. Перехватив мой взгляд, хозяин сказал:

– Одна лётчица подарила. Я её воспоминания военные напечатал. Вот, притащила, – в благодарность.

– И вы приняли от женщины такой дорогой подарок?

Он окинул меня добродушным хмельным взглядом и рассмеялся.

– Да она счастлива была мне его подарить!

Тем временем на столе возникла запотевшая бутылка французского. Возникла пышная горничная в белой кружевной наколке, бесшумная и лёгкая, как облако, с двумя хрустальными бокалами на подносе.

Где я? В каком веке?.. Рядом со мной сидел хозяин, русский барин. Дом был полон челяди. Заходил шофёр (так и хочется сказать: кучер), сказал, что всё заказанное из Москвы привёз. Откуда-то из глубин дома выплывала кухарка, тоже о чём-то докладывала. В раскрытое окно было видно работающего садовника: он косил, коса жарко взвизгивала, пахло скошенной травой… У края стола сидел бессловесный Ванька-Ванюшка, временами он срывался с места, куда-то убегал и приносил из погреба «подружку» (так хозяин называл каждую очередную бутылку). Хозяин подливал в наши бокалы. После дороги ужасно хотелось пить. Пришлось пить то, что дают. Мужчины смотрели футбол и обсуждали этот мало интересующий меня предмет. Стало скучно и захотелось на волю.

– А погулять можно? – спросила я.

Величественный жест был мне ответом.

Мой крёстный составил мне компанию. Участок оказался настоящим лесом. Здесь были сосны и незабудки. Наверное, французская «подружка» тому причиной, или – молодой весёлый бунт?.. Так или иначе, но я упала на одну из голубых незабудковых полянок, как на ковёр, и – благо, была в брюках – стала кувыркаться на этом маленьком манеже – пред чинными окнами особняка… Я вставала на голову, и, отчаянно дрыгая в воздухе ногами, пыталась сохранить равновесие, а мой крёстный смущённо шептал: «Ведь смотрят же!..» Действительно: в одном из окон на первом этаже белым облаком застыла изумлённая горничная. В окне второго этажа – я мельком увидела сухое скорбное лицо старой дамы, жены хозяина.

– Ну, и пусть смотрят!

Я сделала ещё один кульбит и повалилась на голубой ковёр: меня душил смех… Особняк, хозяин с толстой бородавкой на лбу, его засушенная, как осенний лист, жена, белое облако горничной, Ванька на побегушках – всё при своей вызывающей реальности – казалось декорацией. Декорацией к какой пьесе? Кто её автор?.. Я знала только одно: что пьеса эта стара, как мир, и роли в этой пьесе актёры выбирают сами.

Ненастоящими казались даже голубенькие незабудки. И я стала пучками выдёргивать их из горячей земли…

Потом мы вернулись в дом и чинно уселись за стол. Хозяин всё так же расслабленно смотрел в ярко размалёванный экран телевизора. Звук был выключен. Рядом, опустив голову на стол, дремал Ванька-Ванюшка.

Неожиданно заскрипела лестница, и откуда-то сверху сошла пожилая дама, с прямой, негнущейся спиной столбовой дворянки и скорбным лицом. Жена Большого Поэта. Несмотря на жару, она зябко куталась в большую белую шаль. Слегка кивнув нам, она опустилась поодаль в кресло и, оставаясь безмолвной, с любопытством рассматривала меня.

– Это та самая М., о которой я рассказывал Вам, – сказал, обращаясь к ней, мой крёстный. А мне шепнул: «Она очень интересуется современной поэзией».

Старая дама, с ещё большим удивлением окинув меня взглядом, спросила надтреснутым голосом:

– Мне говорили, Вы пишете стихи?

– Да.

– Ну, так почитайте же нам! – не попросила, а приказала она. Голос у неё был тихий, но властный.

«Прочти, прочти что-нибудь, – шепнул мне крёстный. – Ведь она ради тебя спустилась, ты её заинтриговала».

Я продолжала пребывать во взвинченном настроении, требовавшем выхода.

– Посвящается Гумилёву! – с вызовом сказала я.

– Льву? – уточнила дама.

– Нет. Николаю!

Старая печальная дама слушала меня в напряжении, которое передалось мне по воздуху, как электричество. А её муж, толстый барин с бородавкой на лбу, смотрел на меня протрезвевшим взглядом…

Когда я закончила читать – тогда, в начале семидесятых, когда на имени Николая Гумилёва ещё лежало табу, – в комнате повисла пауза. Молчала дама. Молчал мой крёстный. Все, как я понимала, ждали реакции хозяина. А он, обернувшись ко мне всем своим грузным телом и красным лицом, неожиданно хлопнул меня по плечу увесистой рукой:

– Молодец, молодой человек! – сказал он весело. И, помолчав, добавил уже без улыбки: – А ведь он не виноват. По крайней мере, в том, за что его расстреляли. Никаким шпионом он не был. И доказательства есть. Своими глазами видел.

– Тогда почему же его не реабилитируют?!

– Ну уж этого не будет, молодой человек. Никогда!

В голосе Заведующего Главной Кормушкой прозвучала спокойная уверенность хозяина жизни. А в глазах его, на мгновение преобразившихся (будто сдёрнули с них мутную шторку) я прочла такое, отчего захотелось закричать – и броситься на него, как на каменную стену – и бить, бить эту серую стену кулаками…

«Никогда!» Это прозвучало как – «Не пущу!» О, многое стояло за этим «никогда»!..

И я спорила с ним, горячилась…

* * *

…Как сказал мне потом мой крёстный, я произвела на старого барина и его жену «впечатление». Мне передавали приветы и звали в гости.

Но не тянуло меня под сень пыльных декораций, за колючую проволоку высокого забора, где незабудки – и те мёртвые…

3—8.11.1988