Читать книгу Как лепить планеты. Рассказы - Мария Романушко - Страница 5

Мы вышли из Литературного института и пошли через сквер к воротам. Накрапывал дождь. Огромные редкие капли стукали по листве и по асфальту, как виноградины. И пока мы шли, за те несколько минут, накрапывание превратилось в сплошной поток. Дождь бешено зашумел, растрепал деревья институтского сквера и бульвара за воротами. Стало темно, как в колодце. Дождь был таким плотным, что между мной и моим спутником образовалась как бы стена.

– Я – на Цветной, в «Литературку», а тебе куда? Давай подброшу!

Мне надо было в метро, но никакого метро по дороге от Тверского до Цветного в ту пору ещё не было. А в «Литературке», в отделе писем, у меня работал старый знакомый, которого я давно собиралась повидать.

– Тогда и мне на Цветной, – сказала я.

И мы нырнули в его красный «жигулёнок», стоявший у обочины сразу за воротами. Развернулись. Поехали. Ливень хлестал, выл, клокотал…

Мы не доехали и до Пушкинской. Ткнулись опять в обочину. Мир вокруг перестал существовать. Ни машин впереди, ни домов, ни решетки бульварной изгороди. Был только белый, гудящий поток… Какой-то первобытный, безумный… По мостовой неслась взбесившаяся река… «Жигулёнок» едва удерживался, чтобы не оторваться от потонувшей обочины и не поплыть вспять – к Никитским воротам – бумажным корабликом, не закувыркаться в мутных волнах летучей щепкой… Хотя казалось: ни Пушкинской площади, ни Никитских ворот в природе уже не существует – всё начисто смыто…

– В жизни не видел такого дождя, – сказал мой спутник. – Прямо конец света…

– Или – начало, – сказала я.

– Всегда ты споришь, – сказал он с лёгким укором, и мы засмеялись. – Ужасно ты похожа на мою младшую дочку.

А июльский ливень гудел и полыхал за мутными окнами нашего батискафа… Нас слегка покачивало.

– Послушай, а ты всерьёз решила перейти на заочное? Может, всё же останешься в моём семинаре?

– Да нет, уже решила… Надо зарабатывать на жизнь.

– А почему ты не живёшь на литературный заработок?

Я засмеялась на его слова.

– Потому что у меня его нет!

– Надо подсуетиться. Брать командировки в журналах. Хочешь, помогу с этим?

– Спасибо, но… У меня не получится писать на заказ.

– Надо уметь писать всё. И на заказ тоже. Многие начинают с того, что пишут на заказ.

– Мне кажется, если этим заниматься, то отучаешься писать по-настоящему, своё.

Я думала, он обидится на мои слова или разгневается (а гневаться в мой адрес он умел!), но он смотрел на меня по-доброму, ласково и грустно. И я вдруг впервые за два года нашего напряжённого, трудного общения (норовистая студентка – и творческий руководитель), увидела за его аристократической внешностью – немолодого, усталого человека.

– До чего ж ты похожа на мою младшую дочь! – опять сказал он. – Ну, скажи мне: почему вы всегда спорите?..

– Не знаю, как ваша дочь, а лично я терпеть не могу спорить, – сказала я.

Он захохотал. И это тоже было неожиданно – его смех, как и непривычная теплота в глазах, которые два года смотрели на меня с такой непримиримостью! С самой первой встречи: с первого занятия, когда каждый студент выходил на середину аудитории и читал одно стихотворение – для знакомства. Критического замечания удостоилась только я.

У той – первой – встречи была предыстория. Три года подряд, весной, я посылала свои стихи в Литературный институт – и они неизменно возвращались обратно, «как не прошедшие творческий конкурс». Что в них было не так, и чем они не удовлетворяли высокочтимую приёмную комиссию, оставалось для меня загадкой: рецензия к стихам не прилагалась. Было любопытно – почему всё-таки?..

И как-то раз, посреди зимы, задолго до начала конкурса, я решила послать их кому-нибудь из поэтов, кто вёл в институте творческие семинары. Кому посылать – было всё равно. Поэтому я написала на бумажках несколько фамилий, бросила их в шапку – и вытянула… ту, на которой была фамилия человека, рядом с которым я сидела сейчас в маленьком батискафе на дне первобытного океана… Тогда я обрадовалась: с этим именем было связано несколько моих любимых песен, а одну, старую-престарую, ещё довоенную, я особенно любила напевать в детстве. Про любимый город, который может спать спокойно…

Я послала ему стихи и просила написать откровенно, стоит или не стоит попытать счастье ещё раз. К своему величайшему удивлению, вскоре я получила ответ. Не на официальном бланке и даже не на машинке – а большое письмо от руки! Он писал, что стихи у меня симпатичные, но уж очень они подражательны. Что подражаю я сразу многим поэтам: Ахматовой и Цветаевой, Блоку, Есенину и разным другим. И что комиссия творческая очень строга… И что не берётся он мне давать совет, а вывод из всего выше сказанного я должна делать сама.

И я его сделала. Я вновь послала стихи на конкурс!

На этот раз небесным светилам было угодно, чтобы я прошла. Мало того – я ещё и оказалась в семинаре того самого поэта, которому писала зимой письмо! Рядом с которым сидела сейчас в маленьком «жигулёнке» под ревущим ливнем…

Я не понравилась ему с первого взгляда. Может быть, тем, что не послушала его ненавязчивого, но вполне определённого совета, что поставила его оценку моего творчества под сомнение?.. Так или иначе, но моё появление в стенах института он воспринял как вызов. Или мне показалось так? Может, он и забыл уже о том письме?.. Просто невзлюбил меня – и всё тут.

Каждое моё стихотворение подвергалось беспощадной критике. Дошло до того, что однажды, совершенно не помня себя от раздражения, он швырнул мою рукопись на стол (так что некоторые страницы полетели на пол) со словами, которые надолго врезались в мою память: «Никто не докажет мне, что это – поэзия!»

Но ещё больше накалялась обстановка, когда я выступала в роли оппонента при обсуждении творчества моих однокурсников. Стоило мне высказать какое-либо критическое замечание в чей-либо адрес, как почтенного поэта начинало буквально трясти от возмущения: как это я (самая невозможная из всех!) осмелилась критиковать такие замечательные творения – я, которая сама написать ничего подобного не способна! («И слава богу, что не способна!», думала я про себя).

И вот, в один прекрасный день, это уже было на втором курсе, в начале зимы, в такой чудесный светлый снежный день, разыгралась очередная буря.

Разбирали стихи нашей семинаристки, украинской поэтессы, такие же лёгкие и светлые, как снежок за окном, как курлыканье голубей на запушенном снегом карнизе… Добрых слов было сказано много, как никогда. Но встречались в стихах и общие места, и повторы, о которых, никуда не денешься, тоже пришлось сказать. Боже правый, что тут началось!.. В общем, всё – как обычно: он упрекал меня в придирчивости, в критиканстве, в отсутствии самокритичности. Сама виновница нашей схватки встала на мою защиту, но он не слушал её!

Распалившись окончательно, он бросил мне заключительное обвинение: «Вы вылили на свою однокурсницу ушат грязи!» Ну, это уж слишком!.. Я подумала: «Терпеть все это ещё четыре года?.. Зачем?» И тогда я поднялась, и, холодея от собственной дерзости, сказала ему:

– Возьмите свои слова обратно!

Стало тихо. Очень тихо… Слышно было, как тюкают по карнизу голубиные клювы: «Тюк-тюк, тюк-тюк-тюк…»

Мы смотрели в глаза друг другу. Он был ошарашен. Раздражение на его лице сменилось изумлением и почти детской растерянностью. «Тюк-тюк, тюк-тюк-тюк…» – доносилось из-за окна… Нет, не хотела бы я оказаться на его месте, – думала я, не отводя взгляда.

– Я жду, – сказала я, и голос мой (о чудо!) не дрогнул.

Долгая, очень долгая пауза.

– Ладно, беру!.. Ты довольна?! – пророкотал, как обвал, в тишайшей аудитории его голос.

– Я довольна.

И опустилась на стул. Коленки мои дрожали. «Тюк-тюк, тюк-тюк-тюк…»

Семинар продолжался своим ходом. Только руководитель наш в нём не участвовал. (Вот и пригодился наконец ассистент, всегда молчаливый). А наш руководитель сидел, устало ссутулившись, прикрыв рукой лицо, его седая грива растрепалась, можно было подумать, что он задремал, утомлённый нашей перепалкой. Но на самом деле – из-под руки (я видела, видела!) он смотрел на меня. И во взгляде его не было ни гнева, ни раздражения. Он смотрел на меня… с любопытством! Он меня изучал. И так он сидел и смотрел на меня, пока не прозвенел звонок.

Я шла по заснеженному скверику, мимо одетого в белую пушистую шубу Герцена. Меня догнал один из наших семинаристов.