Читать книгу Там где всегда ветер… Роман об отрочестве. Вторая редакция - Мария Романушко - Страница 20

Прошлой осенью судьба подарила мне ещё полгода жизни на моей любимой Философской улице. Чудесные полгода. Вдвоём с бабушкой.

Маленькая комнатка, до краёв наполненная теплом и детскими воспоминаниями… Мне нравилось, что здесь ничего не меняется. Та же старая широкая кровать, тот же пёстренький коврик на стене, тот же старый скрипучий шкаф, в котором живут запахи крахмальных простыней и тёплых старых одежд, и чёрная шёлковая сумочка со старинными открытками, и на одной из них – ангел, который уронил с неба незабудку. На открытке – стишок: «Незабудку голубую ангел с неба уронил». Я обожаю этого ангела с раннего детства…

И всё тот же старый стол у окна, покрытый синей трофейной скатертью, привезённой бабушкой из Германии. За этой скатертью я пряталась, маленькая, сидя под столом на перекладине. Мне всегда нравились уютные уголки – как бы норки.

А на столе, как и прежде, стоит бабушкина швейная машинка, знакомая и родная до последнего завиточка в красно-золотом орнаменте.

А за окном, как всегда, постанывают нежные горлицы…

* * *

Когда мы живём с бабушкой вдвоём, – это совсем, совсем другая жизнь, чем когда мы живём всей семьёй. Когда мы живём вдвоём, бабушка никогда не ругается. Когда мы вдвоём – между нами такая огромная нежность, огромная, как облако, и это нежное тёплое облако как будто накрывает нас – и мы живём внутри него… Как будто мы с бабушкой маленькие-маленькие и живём внутри огромного пушистого одуванчика… Как в сказке.

Всё, что делает бабушка – печёт ли оладушки, строчит ли на машинке, приносит ли с мороза твёрдое искристое бельё, – всё для меня оборачивается праздником, сладким воспоминанием детства… Я очень люблю повторения. Повторения того, что люблю. Из этих повторений выпевается удивительная мелодия жизни, такая нежная и волнующая…

Конечно, новизна мне тоже нравится. Мне очень интересно было пожить в Оренбурге. Это была удивительная жизнь! Полная приключений, радости и горя. Но радости всё же было больше. И отец там у меня был, хоть и недолго, всего полгода, но ведь БЫЛ! И дружба там у меня была с Мишкой Бочкарёвым. Я Оренбург никогда не забуду…

Но когда мы вернулись с бабушкой в Днепропетровск, я поняла, что люблю дом на Философской больше всего на свете.

Небольшой, на четыре квартиры, старый, двухэтажный дом, как во многих южных городах – с деревянной верандой вдоль всего второго этажа и скрипучей деревянной лестницей на второй этаж. Этому дому уже больше ста лет…

Во времена моего детства каждая из квартир была заселена до такой степени, что дом и двор походили на муравейник…

* * *

Бабушка любит вспоминать, как она получила эту комнатку на Философской. Она говорит:

– Чудом! Собственно, тогда произошло сразу два чуда. И всё – благодаря одному человеку. Всё же есть добрые люди на свете…

Я уже не в первый раз слушаю эту удивительную историю, но мне по-прежнему интересно.

(Жаль, не могу вспомнить имя человека, которого с такой благодарностью вспоминала моя бабушка).

…Когда бабушка вернулась после войны из Германии, она ничего не знала о своих дочерях – Лидии и Марии. Она даже не знала, живы ли они. В Новомосковске, где их семья жила до войны, и где их застала немецкая оккупация, никто ничего сказать бабушке о её дочках не мог. И домика, в котором они жили до войны, не существовало.

– Вернулась, а тут ни кола, ни двора… И где кого искать, не представляю даже.

И тогда она поехала в Днепропетровск и пошла в обком партии. Хотя бабушка никогда не была членом партии, но она просто не знала: к кому ещё обратиться, чтобы что-то узнать?

К первому секретарю она не решилась пойти, пошла к его заместителю.

– И такой добрый человек оказался, – говорит бабашка. – Никогда не забуду его глаза… Такие внимательные, уставшие и грустные очень. Видно, что и сам пережил многое. Всё я ему рассказала: про подполье, про гестапо, про лагеря… И про то, что дочерей не могу найти, и про то, что крыши над головой не имею. И что ты думаешь? Он нашёл и Лилю, и Мусю! Лиля училась в строительном техникуме, здесь, в Днепропетровске – это был единственный техникум, который после войны открылся. Она туда и поступила. Она ж не могла в институт идти, ей война помешала школу окончить. Училась, разгружала на вокзале вагоны, чтобы что-то заработать, а платили им натурой – давали за работу банку каких-нибудь консервов. Так и питалась. И снимали они с подружкой угол у какой-то бабушки. Спали валетом на одной узкой кровати… И Муся тоже здесь, в Днепре, училась. Но это ж сколько ему надо было обзвонить разных мест, чтобы найти их! Большая удача, что обе оказались после войны в Днепре. И так мы все нашли друг друга. И это я считаю – настоящее чудо. Потому что многие во время войны потеряли друг дружку и уже не нашли… Конечно, наша встреча с Лилей была драматическая. Я ведь была в списках расстрелянных, и Лиля думала, что я погибла. А тут её вызывают с урока и говорят: «Твоя мама вернулась». А Лиля говорит: «У меня нет мамы, она погибла». А ей говорят: «Она не погибла, она была в Германии и вернулась. Вот твоя мама». Я подхожу к ней… а Лиля как закричит: «Это не моя мама!!» Не узнала меня. Да и как меня было узнать? Вернулась без волос, без зубов… На вид – древняя старуха, хотя мне и сорока пяти ещё не было. Ну, постепенно, она ко мне привыкала…

А с комнатой этой – да, ещё одно чудо. Этот же добрый человек говорит мне: идите по такому-то адресу, там пустует одна комната. Вот вам записка в жилищную контору. Там получите ключ. И живите в этой комнате. Вот так мы тут и поселились, так и живём здесь уже пятнадцать лет. Маленькая, конечно, комнатка, но как же я её люблю! Не в квадратных метрах счастье. Лишь бы не было войны…

Бабушка часто повторяет эту фразу, как молитву: «Лишь бы не было войны». Она считает, что всё можно перетерпеть, и на многое закрыть глаза, на многие бытовые вещи, – лишь бы не было войны.

* * *

А ещё бабушка часто вспоминает, как я сильно заболела, едва только появившись на свет. Она любит вспоминать, как всё было страшно, и как я была спасена.

– Это ж в каких условиях мы тогда жили! Крыша дырявая, как решето, вся пробита осколками, с войны не было ремонта. А в доме жара, лето, сквозняки… Ну, тебя и продуло. Кричала страшно… Сильнейшее воспаление среднего уха, а тебе ещё нет месяца. Врачи говорят: опасно для жизни, воспаление может перекинуться на мозг. Надо срочно класть в больницу, но – без матери. Ну, мы с Лилей поняли это так, что если отдадим тебя в больницу, то больше не увидим… И мы договорились с врачами, что будем тебя носить в больницу на уколы. Каждые два часа. Даже ночью. Слава Богу, больница не очень далеко. Но по ночам, честно тебе скажу, страшно было ходить. Фонари не горят, глухая тьма, а район у нас тут вокруг Озёрки очень неспокойный – много шпаны… Ну, мы с Лилей прижмёмся друг к дружке, она меня ведёт под руку по этим разбитым тротуарам, чтобы я не споткнулась, не упала, не выронила бы тебя, не дай Бог, ведь не видно ни зги, а я тебя прижимаю к себе крепко-крепко… И вот что интересно – ты никогда не спала, когда мы ночью шли на укол, и никогда не плакала. Как-то так разумно себя вела. Да… Так и ходили, как заведённые…

Бабушка рассказывает так зримо, что мне кажется, будто я тоже помню эти наши ночные походы в больницу, помню тёплую тьму, помню её нежное касание моих щёк, помню, как мне спокойно и совсем не страшно на руках у бабушки, а рядом – мама, ведёт нас в этом ласковом, нежном мраке южной ночи…

* * *

– Ты как родилась, так с тобой сразу стали всякие истории приключаться, – говорит со вздохом бабушка. – То воспаление уха, то этот гвоздь в половице! Уж сколько раз я его забивала, а он опять вылезал, проклятый, своей толстой шляпкой! И надо ж тебе было свалиться с кровати и упасть на этот гвоздь прямо лбом! Натуральная дырка во лбу образовалась. Ужас!.. Я думала: Лиля меня не простит, что недосмотрела тебя… Но мы даже к врачу тебя не носили. Дырку ведь во лбу не зашьёшь. Постепенно сама зажила…

– Бабушка, а ведь я помню, как я с кровати тогда летела…

– Неужто? Тебе девять месяцев всего было.

– Вот это точно помню! Это – моё самое первое воспоминание. Моё собственное. И как на гвоздь налетела – помню!

– Да, крику было на весь дом… Ты от рождения такая голосистая была!

Мы смеёмся.

* * *

– Бабушка, а помнишь куриные сердечки? Как ты меня ими кормила…

– Как не помнить? Это ещё одна история – твой туберкулёз. Мало того, что мой Яша от туберкулёза погиб, вдруг это обнаружили у тебя. А тебе – всего три года! Ну, оно и не удивительно: в таких условиях мы жили – дождь лил с потолка сквозь дырявую крышу… У тебя простуды бесконечные. И питание малокалорийное. Вот вам и туберкулёз! А потом, когда ты из санатория вернулась, врачи велели тебя кормить как можно лучше. А как, когда денег нет? Мои заработки были не очень большие, сколько заработаешь этим шитьём? Хотя работала день и ночь. Но мои клиентки были не богатые, и не могла я с них много просить. А Лиля тогда не работала – училась в строительном институте, на дневном отделении. Мы с ней приняли такое решение: чтобы она училась на дневном.

Тебя белковой пищей надо было кормить. И куриные сердечки – это было самое дешёвое, что можно было купить. Каждый день скармливала тебе по сердечку…

Никогда не забуду те куриные сердечки! Я была уверена, что эти сердечки живут теперь во мне, наравне с моим собственным сердцем. И я была счастлива, что теперь у меня не одно сердце – а много сердец. И я смогу МНОГО ЛЮБИТЬ! Это было таким счастьем…

Я уже много кого любила: бабушку и маму, далёкого отца, которого мы очень ждали из какого-то дальнего края (отец был репрессирован и сидел в лагере, но этих слов при мне взрослые не произносили). Ещё я любила совершенно седую и всегда печальную тётю Сару из нашего дома, у которой единственный сын погиб на войне, любила еврейских детей, которых в Освенциме вели в газовую камеру, бабушка рассказывала о них и плакала… Я очень жалела и очень любила этих детей. Но я хотела любить ещё больше!

* * *

А ещё мне нравилось слушать бабушкины рассказы про её детство! Это – лучше всяких сказок.

О, моя бабушка – потрясающая рассказчица!.. Она так рассказывает, что я как будто переселяюсь внутрь её рассказа и живу там вместе с ней: толку вместе с ней пшено для блинов в большой деревянной ступе тяжёлым пестиком. Или стою у ткацкого станка и смотрю, как работает мой прадед Лаврентий – замечательный, искусный ткач… Или с бабушкой, которой всего семь лет, нянчу её маленького племянника. А он всё плачет, и я тычу ему в рот тряпочку с ржаным хлебушком, потому что сосок тогда ещё не придумали, и, чтобы утихомирить младенца, брали ржаной мякиш, или маковые зёрнышки, заворачивали в тряпочку и совали младенцу в рот. Он пососёт-пососёт эту соску-самоделку – и уснёт…

И так мне нравится слушать про эту стародавнюю жизнь!

* * *

Какое счастье было опять пожить с бабушкой прошлой осенью на Философской улице… Пожить в этом родном, обжитом мире, и, просыпаясь утром, вдыхать запах печки, которую бабушка растапливает чёрным, мерцающем углем…

А потом умываться из старого железного умывальника со смешным висячим, звякающим носиком. В холодном коридоре. Засунув босые ноги в валенки, и накинув на плечи пальто. В нашем старом доме нет водопровода и вообще никаких удобств, но зато здесь живёт Счастье!

А потом выйти на старую деревянную веранду, где блестит на полу под первым снежком новая жестяная заплата, она такая длинная, эта заплата, что на ней можно прокатиться, как по ледяной дорожке…

На этой веранде когда-то произошло очень памятное событие в моей жизни. И каждый раз, подходя к перилам веранды, я вспоминаю об этом. И как бы переживаю его заново…

* * *

…Мне года четыре, лето… Солнце клонится к закату и очень красиво пронизывает листья клёна, который растёт в палисаднике у дома. Молодая густая крона сияет прямо на уровне моего лица, моих глаз… Никого во дворе, никого на веранде. Хотя обычно это – человеческий муравейник. А сейчас – ни души. Ни голоса, ни звука. Я одна в целом мире. Мир наполнен мягким теплом, тишиной, покоем, нежностью… Я стою у перил веранды. Каждый кленовый лист сияет, как солнце!..

И в ту секунду я вдруг поняла, почувствовала каждой своей клеточкой, что СМЕРТИ НЕТ. Я ощутила в себе свою бессмертную душу. Хоть и не знала ещё этих слов, но почувствовала, что внутри у меня есть что-то большое, что больше меня, и это ЧТО-ТО никогда не умрёт…

Это было так остро и так ликующе радостно!..

(Тот день и это удивительное переживание не забылось потом в течение всей жизни).

Помню, что в детстве все вокруг часто говорили о смерти. Война была ещё близко. К бабушке приходили заказчицы, приходили её лагерные подруги, и они начинали вспоминать оккупацию, подполье, погибших родных, концлагеря… У них это ещё не отболело. (И не отболит никогда).

Я, маленькая, всегда была тут, в нашей семиметровой комнате, а бабушке и в голову не могло прийти, что я многое понимаю и всё впитываю, пропитываюсь этим ужасом…

А про бессмертную душу никто ничего не говорил. Об этом мне было сказано вот здесь, на старой деревянной веранде, летом 1954 года. Кем сказано?.. Придёт время – и я узнаю Его имя.

С того дня мне уже не так страшно жить. С того дня это моё ощущение, моё новое знание как-то уравновесило то страшное, что лежало на другой чаше весов…

* * *

А деревянная лестница поскрипывает, точно здоровается со мной, и хочет о чём-то рассказать. У каждой ступеньки – свой голос, своя интонация…

И носится по двору, радуясь снежку, чёрная лохматая собачонка Жанка. Я не знаю, сколько ей лет, она всегда жила в этом дворе, ещё до моего рождения…

Как волшебно, что есть на свете Дом Моего Детства. Куда можно хотя бы изредка вернуться и пожить здесь хотя бы недолго. С бабушкой.