Читать книгу Париж в настоящем времени - Марк Хелприн - Страница 6

Жюль не был ни теоретиком, ни критиком. Впрочем, слывя экспертом в области композиторской техники и инструментовки, сам он не считал себя интеллектуалом. И остальным не давал повода считать себя таковым. На самом деле, кроме Франсуа, который многими почитался ведущим интеллектуалом Франции (а для урожденного француза это означало – и всей Вселенной), у Жюля была аллергия на интеллектуалов, которые, как он думал, не вполне от мира сего и часто не способны оценить сей мир по достоинству. Он уподоблял их осужденным на казнь, которые подвергают анализу свою последнюю трапезу, вместо того чтобы насладиться ею.

Однако, как мэтр музыкального факультета Сорбонны, он был окружен интеллектуалами. Ими были почти все, кого он знал. Все они зависели от этого ярлыка, словно от аппарата искусственного дыхания, и без конца испытывали его мотор и прочие детали, пользуясь любой возможностью продемонстрировать свой интеллект повсюду и во всем, как будто каждый упущенный случай равносилен взрыву бомбы в грудной клетке.

В молодости Жюль совершенно спокойно признавал, что не горит желанием стать – и не стал – тем, кем, по всеобщему мнению, ему полагалось быть. И очень скоро коллеги, шокированные этим открытием, один за другим вдруг как по волшебству становились недоступны, отклоняли приглашение сыграть партию в теннис, не отвечали на звонки. Он осознал, что сам себя сделал изгоем, что оказался вне стаи. Как ни больно было это осознание, но иначе он поступить не мог, и музыки ему хватало. Она текла сквозь него, точно река, переполненная после снеготаяния. Ее нужно было лишь распознать, высвободить, высветить, и она заполняла воздух, словно дождь в лучах дуговой лампы. Подобно электронам радиосигналов, насыщающим весь мир, музыка присутствовала везде, но в отличие от радиосигналов музыка была стихийна, являлась в процессе творения и длилась, не утихая, даже после его завершения. Превыше всех резонов, исследований и фактов она проносилась вокруг, играя, точно Ариэль над морем.

Вот так же и теперь, по пути в «Георг V» на встречу с этим самым Джеком – Джеком Читемом, Жюль не задумывался над тем, что он видел, – он слышал и чувствовал это. Он не просто слышал шум машин, гудение ветра, натужный гул самолета в отдалении, гудки на баржах, сирены, куранты и подобный морскому прибою предсмертный шорох октябрьской листвы. Каким-то чудом он слышал сам Париж и мог постигать его сквозь музыкальную призму. В тот вечер, когда дождь затуманивал огни, мерцающие сквозь ветровое стекло, Париж звучал как «Таинственные баррикады» Куперена. Для Жюля пьеса была настолько реальна, словно клавесин звенел у него прямо на заднем сиденье машины.

Ему, уже предвосхищавшему в мыслях роскошное видение «Георга V», она предъявила воочию текущий сквозь века Париж – город, где все времена уживаются, сливаются, словно воды, впадающие друг в друга. Город казался живым организмом, в котором струились множественные токи: река, люди, птицы, облака, машины, поезда, корабли, – и все они светились, как живые клетки под микроскопом, возвеличенные на предметном стекле, осиянные снизу солнцеподобным светом. Он знал, что предстоящая встреча в отеле – это, скорее всего, противоречие, компромисс между необходимостью и его принципами, которого он обязательно постарался бы избежать, если бы не тяжкие мучения Люка.

* * *

Джек Читем, уроженец Теннесси, выросший в Алабаме, был старше Жюля года на три-четыре, а на вид – на все десять. Своим огромным успехом и высокому положению в бизнесе он был обязан главным образом тому, что с первого взгляда вызывал у людей чувство надежности и доверие. Рослый и статный, волосы и усы – жесткие, грифельные (почти как вороненая сталь), с белой, как морская пена, проседью. Кованое квадратное лицо, голубые глаза. Он был похож на сарджентовский портрет[15], только краска наносилась на холст не кистью, а мастихином. Некоторые художники работают в такой технике – грубой и притягательной, и Бог порой создает в той же технике мужчин, а те становятся вожаками, вольно или невольно. Джек походил на генерала Першинга[16]. Он не был красив, он был поразителен, он захватывал, и Жюль тут же подпал под его чары. Это был человечище, которому можно верить, он обладал властью и – что ничуть не менее существенно – мог дать Жюлю миллион евро просто за то, что он любит делать больше всего на свете. Чудеса творил не только чародей, но его зрительный зал и сама сцена – Жюль знал это не понаслышке, ведь он бывал там прежде.

На самом деле «Георг V» был богаче и элегантнее самого Елисейского дворца, где Жюлю тоже случалось побывать. Впервые он попал туда, когда Франсуа был одним из светил Института политических исследований. Жюль встретился с де Голлем, правда встреча была мимолетной, как это часто случается с главами государств. Оказывался он там и по собственному поводу: один раз давал во дворце сольный концерт, а в другой – ему вручали одну из немногочисленных наград, которые он сподобился заслужить. Но «Георг V» находился на более высокой ступени. Никак не связанная с настоящей, то есть политической, властью, его сила ограничивалась чисто материальным. Совершенство сквозило в каждом элементе, в насыщенности цвета, зеркальности мрамора, изысканности пропорций.

Готовясь к встрече с Джеком Читемом, Жюль заглянул в интернет и выяснил стоимость номера, куда он был приглашен. С налогом она составляла почти десять тысяч евро в сутки, а Джек прожил в номере уже девять дней. В этом непостижимом номере Джек встретил Жюля по-американски тепло и непринужденно. Худой, чересчур услужливый на вид юноша в дорогом костюме ненавязчиво бдил поблизости, так и сочась компетентностью, у Жюля даже возник образ гниющего плода. Опрятного шестерку не представили, и прежде, чем кто-то успел произнести хоть слово, зазвонил его телефон. Он очень тихо ответил, а затем сказал, прикрывая крошечный телефон ладонью:

– Сэр, пилоты на проводе.

– Хорошо. Домой мы сегодня точно не полетим. И завтра, по-видимому, тоже. Посмотрим. К тому же я терпеть не могу взлетать в дождь, а у нас тут льет как из ведра.

Они находились на верхнем этаже, и слышался чудесный звук дождя, барабанящего по крыше. Молодой человек растворился где-то на заднем плане, передавая хозяйское сообщение.

– Пилоты? – спросил Жюль.

– Да, мои пилоты. Два пилота, два механика и стюардесса. Теперь у нас требуют называть их бортпроводницами, но я зову их по старинке, потому что таковы они и есть. Команда всегда начеку, но людям нужно и свободное время. Они в разлуке с семьями, но мы им очень хорошо платим, и это практически как двухнедельный отпуск в Париже. Единственное, что они должны делать, – раз в сутки проверять самолет, чтобы убедиться в его готовности взлететь в любую минуту. И не вижу причины, почему бы им не наслаждаться, пока мы в них не нуждаемся.

– Они живут вблизи аэропорта?

– Нет, этажом ниже. У каждого отдельный номер. Это прописано в контракте. А знаете почему? Страховщики хотели быть уверенными, что команда должным образом отдохнет и будет в хорошей форме во время полета, поэтому в контракте сказано, что они должны жить в том же отеле, что и наниматель, то есть мы, и страховщики – тоже мы. Попробуй возрази! Не того же уровня, но в том же отеле. Это «Георг Пятый». У них нет дешевых номеров. А это может оказаться и шестьдесят ночей. Вообразите только стоимость питания и телефонных разговоров. А вот чертовы сувениры пусть уже покупают сами.

Жюль заметил, что Джек считает куда быстрее его самого и что Джек пожалел, косвенно намекнув на то, о чем уже давно проговорился, сам того не ведая, благодаря шотландскому виски и сономскому шампанскому от американского посольства. Как только Джек сообразил, что уж слишком дал себе волю в разговоре, на лице его мелькнуло злое выражение. И тут же исчезло. Он предложил Жюлю выпить – наверное, чтобы ослабить сопротивление, по опыту зная, что так его можно очень даже здорово ослабить. Пока Джек наливал, Жюль делал вычисления. Самый дешевый номер, как он выяснил незадолго до этого, с налогами и вычетами, стоил около двух тысяч евро, умножить на шестьдесят восемь, плюс питание и транспорт, плюс комната для ассистента и, возможно, еще для кого-то, плюс стоянка самолета, наземная транспортировка, чаевые, подарки, ресторанные счета, средства связи, топливо, амортизация самолета.

Он заключил, что все эти люди прибыли в Париж не только в поисках композитора для джингла, но даже если и так, эта поездка обошлась им в полмиллиона евро. Эта информация, а еще разведданные Франсуа, добытые в посольстве, заставили Жюля поверить, что если его выберут и примут его сочинение, то он, несомненно, может получить миллион. Это было настолько далеко от сферы его опыта – деньги, которые зарабатываются не преподаванием тонкостей виолончельного искусства молодежи, – что он даже не нервничал. Джек протянул ему стакан скотча и сел напротив. Стакан Джека, в отличие от его стакана, был наполнен на три четверти. Джек хлопнул его разом и спросил:

– Налить еще?

– Я еще этот не выпил.

– А я уже. – Джек встал и потянулся за бутылкой. – Дождь идет. Мы, вообще-то, собирались пойти в тот ресторан – не знаю, как он называется. Я вообще не запоминаю названий. Но почему бы нам не поесть здесь? Давайте закажем еду в номер или сходим в ресторан внизу? Там даже не один, кажется.

– Как скажете.

– Тогда пойдемте вниз. С этим дождем мне не сидится.

* * *

Юный помощник Джека, именовавший себя «консьерж без границ», коего Джек за глаза называл «консьерж без яиц», буквально бегом ринулся – чтобы не просто зарезервировать столик в одном из ресторанов, но снять зал целиком, и это ему удалось, вероятно благодаря погоде, обеспечившей безлюдный вечер. Хотя ассистент расчистил путь, он оказался не в состоянии сопроводить Джека до места. Поэтому, а еще из-за Джека, который начал пить еще до встречи с Жюлем (он много пил и в дождь, и когда дождя не было), а еще из-за того, что Джек не привык самостоятельно искать дорогу и плохо ориентировался на местности, Джек и Жюль галопом обскакали все публичное пространство «этого проклятого отеля».

– Черт! – выругался Джек, открыв дверь, которая, как он был уверен, вела в нужном направлении, но вместо этого обнаружив полную комнату прачек из Ганы, занятых глажкой салфеток и скатертей.

– Думаю, это с другой стороны вестибюля, – предположил Жюль.

– Мы только что оттуда.

– Нет.

– А откуда?

– Мы были у бассейна. Помните воду?

– А, ну да. Извините, я думал, это здесь.

– Это рядом. Вот, смотрите, ваш друг стоит у дверей.

В «Салон Режанс» и обшитые деревом стены, и сине-золотой ковер, и мраморный бюст, и сверкающий хрусталь, серебро и ладья с ворохом белых и фиолетовых цветов на золотой дамастовой скатерти – все подсвечивалось, чтобы мерцать и высверкивать водопадами роскоши. Струящиеся портьеры густого индиго – такой цвет Жюль видел лишь однажды, когда играл в струнном квартете во французском посольстве в Риме, и похожая ткань цвета потемневшего неба была у платья, волнами облегавшего атлетическую фигуру юной итальянской принчипессы. Хоть Жюль и пропустил тогда пару-тройку нот, заглядевшись на нее, никто, кроме музыкантов, этого не заметил.

Цель у этого помещения была одна – заставить любого думать, что он прибыл на место, и убедить остаться. Даже краткое пребывание здесь, словно по волшебству, внушало чувство благополучия. Персонал в таком заведении всегда точно знал, когда появиться и когда обслужить. Один из них, одетый во фрак, явился из ниоткуда бесшумно, как богомол, и плеснул им по полстакана пятидесятилетнего «Гленфиддиха». Две тысячи евро за бутылку… Жюль как-то даже засомневался, пить ли, зато Джек заглотил свою порцию, словно это был «Доктор Пеппер»[17].

– Ха! – сказал Джек.

Заметив, что Жюль уяснил, что изъятие всех этих денег из «Эйкорновой» сокровищницы – обычное дело, он захотел ослабить впечатление, что может стать легкой добычей.

– Слыхали об этом рыжем козлике – Мейсоне Ризе?[18] – спросил он.

Жюль покачал головой, что, мол, не слыхал. К тому же английский Жюля был весьма официален, и он решил, что речь на самом деле идет о козле.

– Он такой один был. Взрослый уже, а на вид совсем детеныш.

Это показалось Жюлю не лишенным смысла: коза порой похожа на козленка, но он по-прежнему не представлял, о чем это Джек толкует.

– Дело в том, что в годы расцвета славы Мейсона Риза наш глава правления как раз обзавелся сынком. И вот Рич говорит мне… Рич – это наш глава…

– Да, я знаю.

– Так вот, он говорит: «Конечный потребитель наших страховок – семья. А есть ли у нас реклама, обращенная к семье? Нет. Какое отношение к семье имеет орел? А у нас в рекламах одни орлы и желуди[19]. Великолепно, но мы не во флот США набираем!»

– Орлы иногда уносят детенышей, – вставил Жюль.

Джек растерялся:

– Ну… Да, наверное.

– Чтобы съесть.

Джек отшатнулся, а Жюль усугубил:

– Мясо у них очень нежное.

Совершенно озадаченный, Джек резюмировал:

– Ну так вот, Рич говорит: «Приведи мне этого Мейсона Риза. Его невозможно забыть. Он такой один на триллион». А я ему: «Но, Рич, ему уже, наверное, лет пятьдесят!»

Размягченный «Гленфиддихом», Жюль тоже чувствовал себя отчасти финансовым магнатом.

– Они столько не живут, – заявил он. – Это невозможно.

Джек ошарашенно уставился на Жюля:

– Какова средняя продолжительность жизни во Франции?

Жюль, по-прежнему считавший, что речь о козах, ответил:

– Я не знаток в этой области. Думаю, может, лет двенадцать-пятнадцать.

– Нет, – сказал Джек. – У нас есть эксперты-статистики, это наша работа. Вы ужасно ошибаетесь.

– И сколько?

– Я бы предположил лет восемьдесят, не меньше.

– Ну, может, в Америке, – сказал Жюль, – но не у нас. Даже если бы они прожили так долго, мясо у них стало бы слишком жестким.

– Так вы пишете музыку?

– Да.

– Вы уверены?

– Конечно уверен, это моя работа.

Джек выпил еще и продолжил рассказ:

– Мы нашли такого рыженького, действительно очень хорошенького – с голубыми глазами.

– Правда? Я о таких и не слыхал никогда.

– Ага. Мать у него тоже была роскошная. Весьма кстати пришлась. Мы сняли их в рекламе: они сидят за столиком и обедают в кабинке на американских горках.

– На американских горках, – эхом повторил Жюль.

– Угу, это был мощный хит. А лозунг такой: «Защити своих близких!» И мы нажились, как крезы, но потом малыш через своего агента попытался нас подоить.

– Он попытался подоить вас? Так он был «он»?

– Ага, – сказал Джек, подозрительно глядя на Жюля. – Я не вполне вас понимаю, но в любом случае он знал, сколько мы зарабатывали и каким успехом пользовалась эта реклама. Мы бы и сами не прочь, чтобы нас чуточку подоили, но он захотел луну с неба. Рич вызвал его на ковер. Вы не можете взять и выкинуть его, заявил агент. Он, мол, слишком юн, чтобы поступить в колледж. Что мы скажем, если он вдруг исчезнет с экранов? «Он оставил свою семью, чтобы открыть магазин для серфинга в Ла-Холье» или «Отдыхает на нарах в Синг-Синге»? «Мы найдем другого», – сказал Рич. «Желаю удачи. Другого такого нет. Он – вылитый Мейсон Риз».

– И что вы сделали? – спросил Жюль, совершенно сбитый с толку.

– А что еще мы могли? Рич вышвырнул агента из кабинета. Он нанял другого малыша, который совершенно не был похож на первого, и обмотал его бинтами, на манер Человека-невидимки. Ни объявлений, ни объяснений – ничего. Знаете, какую это произвело сенсацию? Да наше имя было у всей Америки на устах. Вот тем и велик наш Рич. Он по-настоящему крутой, он рисковый! Он неординарный! И в этом величие Америки. Посмотрите на Голливуд. Индустрия с бюджетом в дохренадцать миллиардов долларов – ладно, вру, они пигмеи по сравнению с нами, – построенная на высоченной пирамиде из качающихся сисек, трупов, взрывающихся автомобилей и прочей лабуды. Это же вообще бессмыслица, а поди ж ты – народ подсел на нее, как на героин. Можно ли с этим бороться?

– Нет. И я не знаю, чем мы так плохи во Франции. Мы по-прежнему ценим драму.

– Ага, – сказал Джек. – Европейцы – они такие. Не знаю, хорошо это или плохо.

Перед ними будто по волшебству материализовались папочки меню, они раскрыли их совершенно синхронно и принялись изучать. Жюль не представлял, что подобные люди могут нанять его на работу, посему решил просто насладиться ужином и посмотреть, что будет дальше. Джек же, напротив, супил брови, пока не стал похож на студента, сдающего экзамен по математическому анализу.

– Это вот – что такое? – спросил он, показав Жюлю строчку в меню.

– Pâté chaud de Bécasse à la Périgourdine. Паштет из бекаса с беконом, трюфелями, фуа-гра и гренками.

– Бекас – это вкусно?

– Понятия не имею, никогда не пробовал. Я собираюсь заказать стейк.

– О, – обрадовался Джек, – пожалуй, я тоже.

Еда не заставила себя долго ждать, и, заглотив свой стейк, Джек произнес, словно цитируя Хемингуэя:

– Было хорошо!

Вкусная пища, вслед за спиртным, упрочила их прекрасное расположение духа. И оба остались довольны.

– Стало быть, Джек, вы приехали только затем, чтобы найти музыкальную тему?

– Господи, конечно нет! Я приехал встретиться с Олландом. Забавно, что фамилия вашего президента звучит почти как название страны, чуть ли не по соседству с вами. Это как если бы нашего президента звали Канада, Мексика или Гондурас. Не так уже и странно, как мне кажется. Слыхали про такого Грувера Кливленда?

– Разумеется.

– До того как стать президентом, он был мэром Буффало. Будь он мэром Кливленда, то, наверное, его звали бы Грувер Буффало. Но я совсем не знаю истории. Зато я точно знаю, что ваши социалисты прижимают наш «Эйкорн», поэтому я приехал поговорить с Олландом. Что «Эйкорн» делает во Франции? Мы снимаем бремя с вашей системы социального обеспечения, а вам это сейчас особенно необходимо. Мы подписываем больше элитных полисов, чем кто бы то ни было во Франции, но это лишь четверть нашего бизнеса, потому что мы заботимся также о среднем классе и даже о его нижнем сегменте: владельцах магазинов, музыкантах.

Он простер левую руку к Жюлю. «Вуаля!» – как бы говорил этот жест.

– Если мы свернемся, то ваш рынок страхования и перестрахования слетит с катушек. Иногда даже президенты не думают о таких вещах, а ведь это их работа, так? Здешнее социальное государство нуждается во всяческом содействии, и прямо сейчас «Эйкорн» тащит на себе ношу куда тяжелее тюка соломы, в котором каждая лишняя соломинка или две способны переломить хребет французскому верблюду. И он понял.

– Вы угрожали ему?

– Я бы это так не назвал. Просто изложил факты. С нами не валяют дурака. Под управлением у нас денег больше, чем ВНП любой страны, кроме США, Китая, Японии и Германии. А наши активы превышают ВНП всех стран, входящих в первую тридцатку. А простой человек, человек с улицы, знает об этом, как вы думаете? Правительства знают, им ничего другого не остается, и, если порой они нам прикручивают гайки, мы не ударяемся в слезы, а ищем альтернативные рынки. Нам не нужно за них бороться, достаточно лишь переселиться, бросить взгляд в ином направлении. Такую роскошь большинство людей не в состоянии даже постичь. Слыхали выражение «Слишком велик, чтобы прогореть»? Так вот, мы – слишком велики, чтобы нас поиметь. И точка.

* * *

Они покончили с десертом, и Джек раскинулся в кресле. Никто и не помышлял выгонять их из зала, и Джек разоткровенничался:

– Мы искали по всему миру. Наняли дорогущих музыкальных консультантов – что это за хрень такая – «музыкальный консультант»? – и они натащили нам фуфла. Я ничего не понимаю в музыке, но даже я догадался, что за беда с американской продукцией. Знаете, что они делают? Берут восемь тактов действительно великой песни пятидесятых-шестидесятых, оркеструют их, а потом вдруг мелодия исчезает, темп меняется неузнаваемо, и тут начинаются всякие атональные штуки. Больше всего я ненавижу, когда неожиданно резко звучит высокая нота, а затем немедленно сваливается. Это звучит, как… Ну, как будто они кричат: «Я!! – крут, Ты!! – нет». Понимаете? Будто на американских горках – внезапно вверх, а потом нежданный обрыв, и так без конца. Им кажется, что это глубокая музыка и даже интересная. Но она просто дурацкая. Понимаете, о чем я?

– Да, это мне знакомо. Слышу это по радио, когда еду в машине.

– А название этому есть?

– Есть. Музыка для дебилов.

– Несколько вещиц были совсем близко, но чересчур академичны. А музыкальные тузы не заинтересовались. Они считают это ниже своего достоинства.

– Рильке печатал стихи в журнале мясников.

– Тем не менее. Нашу фирменную тему будут слышать снова и снова сотни миллионов, и мы надеемся, что она поможет нам запасть в сердца этих сотен миллионов. Вот что важно. Может, я принимаю все настолько близко, потому что это моя идея, она родилась на основе моих аналитических выкладок. Рич не был вполне убежден и сказал: «Ладно, но последнее слово касательно музыки останется за мной». – «Почему?» – спросил я. «Потому что это очень важно», – ответил он. «Как? Почему это так важно?» И знаете, что он сказал? А сказал он вот что: «Это будет не лицо компании, а ее душа. Если люди любят твою душу, им все равно, какое у тебя лицо, ты не обязан быть совершенством». Он нечасто говорит такое, скрывая то, что могло бы его обезоружить. Я находился под впечатлением, пока Рич не сказал: «Да, она как цыпочка, вот только с цыпочками это не срабатывает, даже если у них безупречные тела». Он и правда непредсказуем. И все-таки я его зацепил. Он даст заключительное «добро» и представит тему совету директоров. Что у вас есть?

– У меня нет ничего, – ответил Жюль. – Если вы скажете, чего вы ожидаете, может, я смогу транслировать это в музыку.

– Ну… Мсье… как вас, напомните?

– Лакур.

– Точно, Лакур. Нам нужно шестьдесят секунд, которые можно было бы бесшовно закольцевать, без резких переходов, чтобы использовать в рекламе на телевидении, радио и в интернете, чтобы звучала в будущих розничных центрах, – у банков такие есть, почему бы страховым компаниям не обзавестись ими… эта тема будет заполнять ожидание во время звонков по телефону и использоваться в других коммерческих целях.

– Я говорил о другом, хотя это кое-что проясняет. Я имел в виду, что… вернее, какие чувства вы бы хотели вызывать у людей?

Джек на минуту задумался, а потом заговорил:

– Я хочу, чтобы у них было такое чувство, будто они едут по залитой солнцем равнине на бричке…

– Что такое «бричка»?

– Такая открытая повозка, спереди скамейки, а сзади место для багажа. Запряженная лошадьми.

– Понятно.

– Под бескрайним синим небом из вестернов Джона Форда. Я хочу, чтобы музыка побуждала их чувствовать себя молодыми, чувствовать, что весь мир раскрыт перед ними, и они на все способны, и самое лучшее еще впереди. Так чувствует себя человек, который только что влюбился. Хочу заставить их ощутить собственные жизни как истории, достойные повествования. Чтобы они почувствовали, что отвага и любовь, скрытые в глубинах, поднялись на поверхность. Хочу сосредоточить их внимание и подарить им счастье, но счастье с оттенком щемящей грусти, сопутствующей всему прекрасному.

Жюль безмолвствовал. Он и не представлял, что Джек способен выразить нечто подобное. Всегда велико искушение считать американцев недоделанными дуболомами, но оказывается, как и у австралийцев, это лишь манера поведения – необычная и вызывающая.

– Я пытаюсь сказать вот что: мне хочется, чтобы музыка беспрепятственно внушала некие высокие ценности непосредственному восприятию слушателя, нечто, оставляющее неизгладимое впечатление и чувство глубокой благодарности. Смотрите, меня окружает вся эта дребедень, – он махнул рукой, будто отгоняя рой надоедливой мошкары, – которую можно купить за деньги. Но я гораздо счастливее дома, когда ужу рыбу нахлыстом в чистой реке посреди леса, стоя в высоких сапогах в темной стремнине, омывающей меня. И это журчание очищает мою жизнь от всей гнуси, прилипшей к ней с тех пор, как мне исполнилось шесть. Оно сообщает мне, кто я на самом деле, – я другой и люблю его и помню, как потерянного навсегда любимого человека. Можете вы придумать такую музыку? Я знаю, что Моцарт, Бах и Бетховен могли, но их музыка не подойдет. Ощущения будут не те. Гершвин и Аарон Копленд[20] пошли бы за милую душу, но они слишком узнаваемы, да и «Юнайтед» обскакали нас с «Рапсодией в стиле блюз»[21]. Фантастическая музыка.

– «Юнайтед»?

– «Юнайтед эйрлайнз»[22]. Да-да, они нас обошли. И это работает. Но мы бы хотели оригинальную композицию. Я хочу, чтобы люди – и публика, и журналисты – спрашивали: «А кто это сочинил?» Короче, я хочу, чтобы тема была наша, эксклюзивная, словно проросшая из желудя – нашего символа. Можете вы придумать такую музыку?

– Я могу попытаться.

– Сколько времени это потребует?

– Я могу придумать мелодию по пути домой с работы и записать пьесу к утру. А иногда это длится несколько месяцев.

– Несколько месяцев исключено. Мы и так уже проваландались, пора ускоряться.

– Я вообще не могу гарантировать, что у меня что-то получится. Это ведь не механическая работа.

– Я понимаю. Хотите обсудить условия?

– Заранее?

– Да.

– Нет. Я придумаю музыку, и, если она вам понравится, мы обсудим условия.

Джек усмехнулся:

– Вы занимались бизнесом?

– Я?

– Нет, суслик на пригорке.

Поначалу Жюль не понял, для француза сарказм неприемлем в такой обстановке, да и слово «суслик» отсутствовало в его английском словаре. Но потом до него дошло.

– Нет, я никогда… даже близко не стоял.

– А следовало бы. Можете выслать мне запись по электронке?

– Я пока еще не научился этим штукам. Могу записать кассету…

– Нет, вы должны прислать мне это на мейл. У нас в октябре заседание правления. Если тема будет готова, ее нужно будет оркестровать, записать и оформить права. Вам придется поехать в Лос-Анджелес, чтобы дирижировать оркестром.

– А что это будет за оркестр?

– Не знаю. Лос-Анджелесский филармонический, или киношный, или еще какой. Музыкальные консультанты говорили, что в Эл-Эй можно заполучить такие вещи, и гораздо быстрее, и качеством лучше, чем в Нью-Йорке. Думаю, что все уже на низком старте. Нужна только музыка. Даже если вы отправите пленку «Федексом», это будет слишком долго… Слушайте, мы весь свет обскакали в поисках музыки. Может ли кто-то помочь вам с мейлом? Нынче все так делается.

– Наверное, дочь может. Будет отпускать шпильки, потому что я не интересовался подобными вещами. Скажет: «Я тебе говорила».

– «А я тебе говорила».

– «А я тебе говорила», – повторил Жюль.

– Нет, без нажима. «А я тебе говорила».

– «А я тебе говорила».

– Превосходно. Но должен вас предупредить. Никаких гарантий. Если бы вы захотели обсудить условия сейчас, мы могли бы заплатить вам аванс. И в случае, если не сложится, вам бы не пришлось полагаться на авось. Конечно, если вы принесете именно то, что нам нужно, вы окажетесь в более выигрышном положении – теоретически, конечно.

– Но не на практике?

Джек хрюкнул:

– Это же Рич Панда. А я его правая рука. У меня достаточно денег, чтобы купить несколько государств, и я уже давно в пенсионном возрасте, но Рич Панда по-прежнему вызывает у меня дрожь в коленках.

– Не думаю, что кто-то мог бы заставить мои коленки дрожать. Нет таких больше, – сказал Жюль.

– Может быть, но не рассчитывайте обойти Рича Панду в переговорах. И не думайте, будто ему непременно понравится то, что вы принесете. Он очень чувствителен, как взведенная бомба. И делает все, что хочет.

– Понимаю. Я тоже.

– О! Это может оказаться очень интересно. Но позвольте привести маленький пример, ничтожный и вовсе не самый показательный. Мне бы не следовало вам это рассказывать, но я чуточку перебрал. Со мной, знаете ли, это случается иногда. Как и с Шайенн.

– Шайенн?

– Это третья жена Рича, тренерша по пилатесу, моложе его на тридцать пять годков. Тело у нее, блин, как у статуи Свободы. Когда она появляется на вечеринке в саду в открытом сарафане, то все мужики в радиусе мили ходят как под кайфом. Ее надо видеть. Невероятное зрелище. Мы с ней летели вместе на вертолете к ним в Ист-Хэмптон. Когда Рич был ребенком, в Саут-Хэмптоне не было ни одного еврея. Он попал туда однажды, когда ему было шестнадцать, и с ним ужасно обошлись, так что он поклялся, что ноги его там больше не будет, и выстроил поместье в Ист-Хэмптоне, на Фезер-лейн. Мой дом там же, неподалеку. Рич собирался приехать чуть позже. Шайенн, которая пила еще до посадки в вертолет, весь полет твердила, что хочет от него уйти… Это не бином Ньютона. Она любит так называемую романтику. Для нее это означает свечи и ванну с лепестками роз. Не понимаю, чего женщины помешались на этих свечках. Могу только сказать, что, наверно, в восемнадцатом веке было чертовски много секса. Но Рич вовсе не паренек со свечками. Она рассказала мне, что, когда ему хочется секса, он начинает сдирать с нее одежду с криком: «Торпеды к бою!».

– Полагаю, некоторым женщинам это должно нравиться, – сказал Жюль.

– Ага, но она говорит, что руки у него, – как обезьяны.

– Как у обезьяны?

– Нет, руки-обезьяны. Две обезьяны, скачущие по ее алебастровому телу.

– Думаю, некоторые женщины, распалившись, любят и это.

– Может, во Франции?

– Мне такие не встречались. Она его бросила?

– Она все еще с ним. Не знаю почему. Может, из-за брачного договора. – Джек схватился за живот. – Не надо было столько пить. Как думаете, сможете изобразить что-то к десяти утра послезавтра?

Жюль медленно покачал головой:

– Вряд ли. Вы хотите нечто необыкновенное, а я не Моцарт.

– А Эренштамм сказал, что Моцарт.

– Он очень добр ко мне.

– Потому что, если успеете, сможете составить нам компанию в самолете. Вылет в десять.

– Из «Ле-Бурже»?

– Из «Шарль де Голля».

– Я думал, бизнес-джеты летают из «Ле-Бурже».

– У нас семьсот пятьдесят седьмой. Он считается коммерческим чартером.

Жюль задумался:

– Тогда почему у вас только одна стюардесса?

– В точку! Вы уверены, что не хотите заняться бизнесом? Мы прилетели налегке. Она в штате. Мы возвращаемся на осеннюю конференцию с кучей народа из наших европейских филиалов. Самолет будет заполнен приблизительно до половины. Поэтому мы перевезем стюардов и стюардесс «Эр Франс» в Нью-Йорк, а «Эр Франс» обслужит наш рейс. Персонал будет доставлен и оплачен, так что и они будут довольны, и мы.

– Самолет ваш?

– Именно, с золотисто-коричневым желудем на борту. Но вам все равно придется лететь в Лос-Анджелес, так что, наверное, лучше добираться прямым рейсом. Если все сложится, вы летите в Эл-Эй бизнес-классом. Живете в лучших отелях там и в Нью-Йорке, едите что пожелаете, арендуете в Эл-Эй хорошую машину, потому что она вам понадобится, и сохраняете все свои чеки.

– Хорошо, но мне кажется, вы забегаете вперед.

– Я всегда так делаю. Это верный способ опередить всех остальных. – Джек оглядел зал, сверкающий такой роскошью и чистотой, что в сердце невольно пробуждалось великодушие. – Ух, красота! – произнес он и стал неуклюже рыться в левом внутреннем кармане в поисках сигары, которую оставил в номере.

* * *

Жюль ехал домой, ни о чем не тревожась. Ливень сменился тихим моросящим дождичком, дорогу было видно на километр вперед, и, хотя окна были мокрые, дворники не мельтешили перед глазами. Огни Парижа – фары, красные тормозные лампочки, уличные фонари, приглушенное мерцание витрин ресторанов и окон в домах, свет на баржах, пронзающий дымку тумана над Сеной, – вспыхивали на стекле, точно пайетки с четко очерченными краями, непохожие на мутные и бесформенные киношные капли дождя на ветровом стекле, разбухавшие до арбузных размеров. Сидя в кинотеатре, он всегда вздыхал, когда они расползались на экране, – избитый трюк, как бы говоривший: «А сейчас вы наблюдаете в нашем фильме изысканный кинематографический прием».

«То же самое и с чулком», – думал он, не одобряя чулок на объективе. Внезапно Жюль разозлился на себя и немного испугался. Ведь он может не справиться, а это еще хуже первоначальной неспособности помочь. Люк об этом так и не узнает никогда. И Катрин, и ее муж Давид. Но Жюль будет знать об этом.

И зачем только он сказал Джеку Читему, что Катрин пришлет ему «демо», как Джек это называет, по мейлу? Это невозможно. Он не может просить дочь об одолжении в такую тяжкую пору ее жизни – ведь ее ребенок медленно умирает, пусть даже просить ради спасения этого ребенка. Если она узнает и ее надежды окрепнут лишь для того, чтобы рухнуть окончательно, то это будет просто бессовестно с его стороны. Нужно будет попросить кого-то другого.

А теперь он должен сочинить шестидесятисекундную пьесу, которая волшебным образом воодушевит людей, ждущих у телефона, чтобы поговорить с представителем компании, или жующих попкорн перед телевизором. И наградой за это может стать жизнь его внука, счастье и безопасность дочери и достойный финал для него самого. Вот только судьями его успеха или неудачи будут люди, которые, несмотря на всю свою власть и ум, казались пришельцами с иной планеты. Они рассекают по миру на своих авиалайнерах, пьют без меры, женятся на женщинах со странными именами, вроде Шайенн, за ними тенью, иногда по двадцать четыре часа в сутки, ходят тощие ассистенты в костюмах за десять тысяч евро, и вот эти люди думают, что он, Жюль Лакур, – один из ведущих композиторов Европы и может творить чудеса по заказу. А на деле у него был такой исполнительский мандраж, что последний концерт, который он давал тридцать лет назад, закончился феерическим провалом. Он думал, что сможет исполнить баховскую арию Sei Lob und Preis mit Ehren[23], потому что обожал ее и часто играл сам себе. Но перед почти тысячным залом Жюль не смог извлечь ни звука. Он застыл, опустил смычок, уронил голову и зарыдал. Говорили, что у него случился нервный срыв, но ничего подобного. И все же это было начало пути, очень скоро приведшего его к безвестности.