Читать книгу В полете. Мир глазами пилота - Марк Ванхунакер - Страница 4

Я СПЛЮ В МАЛЕНЬКОЙ ТЕСНОЙ КОМНАТУШКЕ. Здесь нет окон и темно, как в корабельном трюме. Я лежу у самой стены. Сквозь стену доносится ровный гул. Кажется, что нас, как валуны в горном ручье, обтекают бесчисленные молекулы воды, только еще стремительнее и плавнее. Словно эти частицы несутся мимо, не касаясь нашего судна.

Я один. Лежу в голубом спальном мешке, на мне голубая пижама. Я получил ее в подарок на Рождество несколько лет назад и за много тысяч миль отсюда. В комнату проникает – и нарастает – звук. Мы явно куда-то движемся. Стены в помещении изогнутые, они образуют полукруг над моей узкой кроватью. Это корпус «Боинга-747».

Если на вечеринке или на званом ужине я говорю, что летчик, меня обязательно начинают расспрашивать о моей профессии. Обычно вопросы касаются строения авиалайнеров, или новые знакомые просят объяснить странное зрелище или шум, замеченные ими на борту во время недавнего полета. Иногда меня спрашивают, по каким маршрутам мне приходилось летать и какие города мои любимые. Однажды меня поставили в тупик вопросом: стал ли мой мир больше или меньше, когда я начал летать?

Но есть три вопроса, которые мне задают чаще всего, почти одними и теми же словами. Всегда ли я хотел быть пилотом? Видел ли я «там, наверху» нечто не поддающееся объяснению? И помню ли я свой первый полет? Мне очень нравятся эти вопросы. Они – из тех времен, когда авиация еще не стала частью нашей повседневности. А это значит, что и сегодня, в эпоху массовых воздушных перевозок, для многих из нас полеты не перестали быть чудом. Эти повторяющиеся вопросы напоминают мне: несмотря на то что аэропланы перевернули наше сознание, в глубине души мы по-прежнему живем в мире древних, и даже первобытных, представлений о времени, месте, движении и небе.

Как и всякая большая любовь, полет – это одновременно освобождение и возвращение. Как писала Исак Динесен в книге «Из Африки», «только в воздухе обретается полная свобода жизни в трех измерениях; после долгих веков заточения и мечтаний человеческое сердце вырывается в пространство»². На заре авиации люди ходили посмотреть на самолеты. Просто так. Это был удивительный аттракцион. И сегодня детям, впервые видящим летательный аппарат, путешествие по воздуху часто кажется чудесной забавой.

Почти все мои друзья-летчики говорят, что полюбили самолеты еще в юном возрасте. Ребенком я все время возился со сборными авиамоделями. Я развешивал их у себя в комнате под потолком, уклеенным светящимися в темноте звездами. В конце концов в моем искусственном небе стало тесно, как над аэропортом Хитроу, а по ночам созвездий было не разглядеть из-за темных силуэтов моих домашних лайнеров. Я с нетерпением ждал семейных отпусков. Мне было все равно, куда мы полетим – лишь бы лететь. Даже в Диснейленде я считал минуты до возвращения домой. До того момента, когда мы вновь очутимся на борту того чудесного лайнера, который принес нас в Орландо.

В школе почти все мои внеклассные работы были так или иначе связаны с авиацией. Я делал воздушные шары из бумаги, я шлифовал крылышки из пробкового дерева и смотрел, как легко они порхают в струе воздуха от фена, будто их держит в воздухе мощный электрический заряд. Однажды, когда мне было тринадцать, у нас в доме раздался телефонный звонок, и мама с улыбкой передала мне трубку. Со мной хотел побеседовать вице-президент компании «Боинг». Он получил письмо, в котором я просил прислать мне видеосъемку «Боинга-747» в полете. Видео понадобилось мне для одного из школьных проектов. Вице-президент рад был помочь и спрашивал, в каком формате должен лететь 747-й – в Betacam или VHS. Это был мой первый в жизни деловой телефонный разговор.

У нас в семье я единственный летчик. Хотя в каком-то смысле летательные аппараты окружали меня всегда. Мой отец буквально бредил ими. Городок в Западной Фландрии, где он рос, во время Второй мировой войны находился у самой линии фронта. По силуэту в небе и звуку мотора отец всегда мог угадать, кто пролетает над его домом. Позже он писал: «Учебники составляли слабую конкуренцию тысячам самолетов в небе». В 1950 году отец оставил Бельгию, чтобы стать миссионером в Бельгийском Конго. Там он впервые оказался на борту самолета. В 60-х из Конго отца направили в Бразилию. Наверное, он был единственным бразильским священником, регулярно выписывавшим Aviation Week. В конце концов отец перебрался в Америку, где повстречался с моей матерью, закончил бизнес-школу и стал работать менеджером в службе охраны психического здоровья. Его блокноты и фотоальбомы переполнены самолетами.

Моя мама родилась под тихим небом Пенсильвании. Она всю жизнь проработала логопедом и никогда особенно не увлекалась авиацией. Но мне кажется, в свое время она лучше всех поняла мое влечение к неосязаемой прелести полета. Именно от нее мы с братом впервые услышали истории про храброго мышонка Стюарта Литтла и про путешествие хоббитов туда и обратно. Именно она познакомила нас с романтикой дальних странствий. Именно она дала нам почувствовать, что можно увидеть там, наверху, издалека всю красоту и всю предначертанность, которую полет придает не дальним странам, а родному дому. Ее любимый церковный гимн – «За добро земных красот». Согласитесь, эти слова можно выгравировать на всех шторках самолетных иллюминаторов.

Мой брат не стал летчиком. Его сердце принадлежит не самолетам, а велосипедам. Ими набит подвал его дома – брат сам конструирует и собирает велосипеды для меня и благодарных друзей. Он озабочен весом своих питомцев, как любой авиационный инженер весом своих самолетов. Мне кажется, собирать и чинить велосипеды ему нравится даже больше, чем ездить на них.

Когда я смотрю, как работает брат, или когда мы сидим рядом на диване и я читаю в интернете что-нибудь о самолетах, а он – о своих двухколесных любимцах, я всегда вспоминаю, что братья Райт начинали с починки велосипедов. Если приглядеться повнимательней к их ранним моделям самолетов, то становится совершенно ясно, откуда те получили свои шасси. Глядя на фотографии первых летательных аппаратов, я неизменно думаю: если бы мне вдруг понадобилось построить такую машину, я бы обязательно обратился за советом к брату. Пусть даже однажды я подвел его с работой по дому, после чего ему влетело от родителей, а брат в отместку примотал к одной из моих авиамоделей петарды, поджег, выждал ровно столько, сколько надо, – и запустил пылающий самолет из окна в сад.

Еще подростком я взял несколько уроков пилотирования. Я думал, что когда-нибудь смогу летать после работы, по выходным – для удовольствия. У меня тогда не было особого желания стать профессиональным летчиком. Никто не предлагал мне и моим одноклассникам после школы идти в авиацию. Я даже не уверен, что во всем нашем маленьком городке в Западном Массачусетсе проживал хотя бы один летчик. Очень уж далеко это было от больших аэропортов. Мой отец обожал самолеты, однако решил не связывать с ними свою жизнь. Думаю, в детстве я не собирался становиться летчиком просто потому, что полагал: из такого замечательного занятия не может получиться серьезной профессии, не может – и все.

Старшеклассником все деньги, скопленные от утренней развозки газет и подработок в ресторане, я тратил на летние лагеря в Мексике и Японии. По окончании школы учился в Новой Англии и в Бельгии. Таким образом, я повторил путешествие моего отца, только в обратном направлении. Затем я поехал в Великобританию, чтобы изучать там африканскую историю. Я собирался жить в Англии и надеялся, что смогу ездить в Кению, но в какой-то момент окончательно понял, что хочу быть пилотом, и бросил исторический факультет. Чтобы вернуть свои студенческие ссуды и накопить денег на летные курсы, я устроился работать бизнес-консультантом в Бостоне. Я надеялся, что по работе придется много летать.

Конечно, было здорово повидать Японию и Мексику, поучить японский и испанский. Но положа руку на сердце, подростком я любил туда ездить потому, что это было далеко. И это манило меня больше всего. Мне хотелось летать. Поэтому меня влекли и далекие летние лагеря, и учеба в двух зарубежных университетах, и в буквальном смысле самая «летучая» бизнес-карьера. И наконец, когда я понял, что всего этого мне мало, что мне все равно не хватает пребывания в воздухе – решил стать пилотом.

Осваивать это ремесло я решил в Англии. Меня привлекали и давние традиции британской авиации, и ее развитая система воздушных сообщений, охватывающая весь мир, и то, что, куда бы ты ни летел из Британии, обязательно попадешь в места, на Британию совсем непохожие. И что греха таить, просто хотелось жить рядом с моими университетскими друзьями.

Летный диплом я получил, когда мне исполнилось двадцать девять лет. Свои первые полеты я совершил на «Аэробусе-А320», узкофюзеляжном пассажирском самолете, который используют для перелетов внутри Европы. Я просыпался в четыре утра в темноте Хельсинки, Варшавы, Стамбула или Будапешта и, несколько мутных секунд разглядывая комнату отеля, очертания которой за время сна успели стереться из моей памяти, гадал: «Это все наяву? Мне не померещилось, что я стал летчиком?» А потом вспоминал, что мне предстоит новый рабочий день. День в небе над Европой. И меня охватывало волнение почти как перед первым самостоятельным полетом. Теперь я летаю на гораздо большем самолете, на «Боинге-747». На дальних рейсах в состав экипажа входят несколько пилотов. Это нужно для того, чтобы каждый из нас мог отдохнуть и выспаться, пока под крылом проносятся степи Казахстана, леса Бразилии или пески Сахары.

Тем, кому приходится часто путешествовать, наверняка знакомы и странные ощущения из-за смены часового пояса, и резкое пробуждение в гостинице от звонка ночного портье – иногда эти звонки помогают сохранить в голове сны, которые наверняка забылись бы к утру. Пилотам часто приходится просыпаться в непривычное для организма время. Да и полная темнота спального отсека очень располагает к игре воображения. Как бы то ни было, моя работа часто ассоциируется у меня в голове со снами. Особенно с теми, которые запомнились только потому, что я увидел их в небе.

В спальном отсеке «боинга» раздается звонок. Мой перерыв окончен. Я включаю свет и переодеваюсь в летную форму. Открываю дверь, ведущую в кабину. Даже когда я точно знаю, что так и будет – а знаю я далеко не всегда, потому что все зависит от курса, места и времени, – поток света ошеломляет меня. Кабина залита солнечным сиянием – таким чистым, всепроникающим, таким непохожим на темноту, в которой я оставил ее несколько часов назад, уходя в каюту спать, – что это похоже на откровение.

Когда мои глаза немного привыкают к смене освещения, я смотрю в окно. Пока что главное в окружающем мире – свет, и совсем не важно, на что он падает там, внизу. А внизу простираются воды Японского моря. Вдали уже можно разглядеть пики гор, венчающие острова архипелага. Небо и море сливаются в единое великолепное целое. Можно подумать, что мы приземляемся на Синюю планету, прародину всех оттенков синего.

Пока я продвигаюсь к своему месту в кабине, успеваю вспомнить свое первое путешествие в Японию, почти двадцать лет назад, и город, который мы покинули только вчера. Хотя «вчера» – не очень точное определение, учитывая смену часовых поясов и скорость, с которой мы продвигаемся на восток.

Я припомнил вчерашнее утро в городе – самое обычное, как днем я поехал в аэропорт. Теперь тот день растаял в прошлом, а город, Лондон, остался далеко за линией горизонта.

Пристегивая ремни безопасности, я вспоминаю, как мы взлетали вчера. В кабине воцарилась многообещающая тишина, смолк шум кондиционеров. Воздушная струя начала вращать лопасти огромных турбин – быстрее, быстрее, еще быстрее, пока в игру не вступили горючее и искра, и с ровным, знакомым гулом не пробудились к жизни двигатели. Самое совершенное средство передвижения нашей эпохи было готово к работе.

С юридической точки зрения началом рейса является момент, «когда воздушное судно начинает движение под воздействием собственных источников энергии с намерением взлететь». Я вспоминаю самолет, который именно с таким намерением двигался перед нами, а затем поднялся прямиком в дождливое лондонское небо. Пока он выруливал на стартовую позицию, турбины гнали стремительную, тяжелую рябь по залитой водой взлетной полосе. Она стала похожа на деревенский пруд под сильным осенним ветром. В момент взлета турбины швырнули водную пыль вверх, и на мгновение в воздухе повисли новообразованные пасмурно-серые облака.

А потом настала наша очередь идти на взлет. Это ощущение, которое не притупляется от многократного повторения. Уходящая вдаль дорожка взлетных огней говорит тебе: «Здесь», а приглушенный голос диспетчера: «Сейчас». Когда двигатели только набрали мощность и мы начинаем движение, это напоминает всего лишь странное вождение по странной дороге. Но когда скорость нарастает, понимаешь, что колеса значат все меньше и меньше, а крылья все больше и больше. Приборы показывают нам, что самолет вот-вот начнет свою воздушную жизнь, и чем дольше он остается на земле, тем меньше мы над ним властны. Полет начинается еще до того, как мы отрываемся от взлетной полосы. Так было и вчера.

Когда самолет идет на взлет, то сперва достигает «скорости принятия решения». Пока он не набрал эту скорость, на взлетной полосе остается достаточно места, чтобы затормозить и остановиться. Если эта скорость набрана, мы обязаны взлетать. Однако еще несколько секунд мы движемся по земле, придавая все большее ускорение нашему судну. Я вспоминаю. Когда скорость достигает расчетной отметки, капитан произносит: «На взлет». Огни полосы начинают мигать красно-белым, четыре наших двигателя выходят на максимальную мощность, и я осторожно задираю нос лайнера вверх.

Мы отрываемся от земли и легко, будто съезжаем на боковую аллею, поворачиваем направо. Курс на Токио.

Из окна кабины я смотрю на Лондон. Перед тем как совсем уменьшиться, город становится неожиданно большим. На взлете можно видеть, как он превращается в собственную карту, встает перед твоими глазами весь, целиком, город и понятие города сливаются воедино. Мы пролетаем над Темзой и видим под собой караваны невоздушных судов, растянувшиеся от доков до самого Северного моря. Затем Дания, Швеция, Финляндия и, наконец, Россия, над которой мы проводим всю ночь. И вот, наконец, в утренней дымке, я жду, когда на востоке, вместе с солнцем, появится Токио.

Я занимаю свое место – в кабине и над лежащей внизу Землей. Щурюсь от утреннего света, проверяю расстояние до тумблеров, надеваю наушники и регулирую микрофон. Желаю своим коллегам доброго утра. В этом пожелании есть доля шутки: на больших перелетах не так-то легко сообразить, утро ли сейчас, и если – да, то для кого: для меня, для пассажиров или для той части планеты, над которой мы пролетаем. Я прошу чая. Коллеги докладывают, как проходил полет во время моего отсутствия. Я проверяю компьютеры и показатели топлива. Часы на панели управления показывают, что до посадки в Токио осталось около часа – по Гринвичу. В Гринвиче новый день еще не наступил. Другой прибор показывает расстояние до пункта назначения. Каждые семь секунд мы становимся на одну милю ближе к величайшему мегаполису мира.

Меня иногда спрашивают, не скучно ли часами сидеть в кабине. Нет. Ни капли не скучно. Иногда очень утомительно. Иногда хочется уже лететь обратно, домой. Но более увлекательной работы я не знаю и не думаю, что внизу, на земле, найдется занятие, на которое я променял бы свою воздушную вахту.

Большинство летчиков очень любят свою работу и мечтали о ней с самого детства. Многие начинают учиться управлять самолетом, как только достигают совершеннолетия, чаще всего – в армии. Но на летных курсах в Британии я был поражен тем, сколько моих однокашников решили вернуться к своей «первой любви», уже став профессионалами в других областях. Кого там только не было – инженеры, врачи, фармацевты… Я много размышлял о том, что же заставило нас вернуться к полузабытой детской мечте.

Одних пилотов больше всего привлекают в авиации тонкие приборы, позволяющие передвигать воздушное судно сразу в трех измерениях. Особенно им нравятся сложные операции, которые надо выполнять при взлете и посадке. Другие просто любят самолеты как высшее проявление человеческого гения в механике.

Многих влечет ощущение свободы, которое дарит полет. Воздушное судно отделено от современного мира часами и милями, и вот парадокс: сидя в кабине самолета, в окружении новейших достижений техники, чувствуешь себя очень старомодно. И конечно, эта свобода дает возможность познакомиться с городами планеты и увидеть всю землю и все моря, лежащие между ними.

А еще – нами движет вечное стремление ввысь. Высота притягивает человека, и притяжение это неоспоримо, как натуральные числа, как элементы в периодической таблице. Знаете, что кричал отец братьев Райт, когда его впервые взяли в полет? «Выше, Оливер! Еще выше!» Ему был тогда восемьдесят один год. Мы строим небоскребы и устраиваем на них смотровые площадки. Просим, чтобы нам забронировали номера на верхнем этаже гостиницы. С изумлением находя знакомые черты, рассматриваем снятые с высоты фотографии наших домов, наших городов, нашей планеты. Взбираемся на горы и стараемся рассчитать силы так, чтобы съесть припасенный в рюкзаке сэндвич именно на вершине. Когда я прилетаю в незнакомый город, то всегда иду посмотреть на него с высоты какой-нибудь смотровой площадки. Частенько я сталкиваюсь там с пассажирами своего рейса.

Возможно, тяга к высоте заложена в нас эволюцией. Нам необходимы обзор и наблюдательный пункт. Мы должны видеть земли, прилегающие к нашей пещере или замку. Древнегреческий географ Страбон, вдохновитель Колумба, взбирался на коринфский Акрополь лишь для того, чтобы рассмотреть город в перспективе. Когда мой отец прибыл в свою миссию в бедняцкие кварталы бразильского города Салвадора, то первым делом нанял пилота, чтобы заснять с воздуха трущобы, которых было не отыскать на городских картах, и их безымянные улицы. Через много лет после его смерти мы с братом услышали, что одна из этих улиц была названа именем отца. Мы открыли в интернете карту Сальвадора – и увидели улицу Падре Хосе Энрике, преподобного Джона Генри. Мы увеличили карту, спустились с цифрового неба, чтобы еще раз, сорок лет спустя, вспомнить первый полет отца над городом.

Но я все же уверен, что нашу любовь к полетам нельзя объяснить лишь пользой, которую можно из них извлечь. Человеческое сознание ищет связи во всем. В музыке, в литературе, в науке – всюду мы стремимся разглядеть общность. Пусть не всегда мы обнаруживаем ее сразу, но какое же счастье узреть ее! Полет похож на известную песню – картографическую, планетарного масштаба песню, – которую слышишь в новом исполнении, или на первую встречу с родственником, которого никогда не видел. Слова песни знакомы, но голос иной, мы никогда не видели этого родственника, но узнаем семейную повадку и черты лица. Самолеты поднимают нас над нашими улицами, нашими городами, нашими лесами и реками – и привычные места становятся по-новому прекрасны, соединяясь во вселенский, особенно хорошо заметный ночью, узор.

В кафедральных соборах некоторых городов мне доводилось видеть лабиринты – извилистые тропки, выложенные на каменном полу. Гуляя по ним туда и сюда, исполняешься умиротворения. Весь твой путь, от начала и до конца, лежит перед тобой. Это вам не метаться по проходам супермаркета, где не видно ничего, кроме высящихся по обеим сторонам полок.

И сегодня многие люди отправляются в путешествие не только чтобы посетить новые места, но ради возможности взглянуть на свой дом в новой перспективе – культурной, физической, лингвистической. Мне кажется, именно за такой перспективой и охотятся самые заядлые путешественники. Во время рейса, если кто-то из наших бортпроводников родился или живет в пункте нашего назначения, он или она всегда попросит разрешения побыть в кабине во время взлета и посадки – чтобы посмотреть, как родной город, в котором, казалось бы, не осталось ни капли тайны, исчезнет из виду или внезапно заполнит собой лобовое стекло.

Мне нравится в полетах все, о чем я рассказал. Но больше всего я люблю то, как движутся самолеты над землей. Если я бегу через лес, ветви проносятся мимо меня. Я слышу, как шумит в них ветер и бьют капли дождя. Все движение сосредоточено во мне. Раз-два, раз-два – мои ноги ритмично ударяют по тропинке, каждый раз соприкасаясь с почвой под новым углом. Я могу остановиться в любой момент. Могу дотронуться до всего, до чего захочу. Совсем другое движение мы видим в фильмах, снятых с орбиты. Земля совершает свой ежедневный оборот величественно и неотступно. Трудно поверить, что тело, обладающее такой массой и скоростью, способно перемещаться в пространстве с подобным достоинством.

Движение самолета находится где-то между этими двумя полюсами. В ходе полета характер движения изменяется. Я люблю летать потому, что люблю видеть, как мир проплывает рядом. Сразу после взлета он виден, как из окошка маленького аэроплана. Затем, когда мы набираем высоту, подробности теряются, но зато нам открывается вид на бо́льшую часть земной поверхности. И наконец, когда мы достигаем крейсерской скорости и высоты, мир вновь открывается нам во всех деталях. Против всякой логики, чем выше и быстрее мы летим, тем отчетливее проступают места, над которыми пролетаем, тем ярче проступают связи между ними. Связи эти, конечно, создает направление нашего полета. Реки, автострады, железнодорожные пути бегут от города к городу, и пейзажи – земные и облачные – перетекают один в другой, как строки на странице. Возникают связи и в ходе течения времени. Очертания городов, стран, океанов рождаются из тех минут и часов, которые требуются нам, чтобы охватить их взглядом.

Потом мы заходим на посадку. И мир вновь начинает ускоряться. Быстрее всего он становится за секунду до приземления, как раз в тот момент, когда двигатели замедляются до предела. Шасси, разогнавшие нас на взлете, много часов провели без движения. Теперь им снова предстоит набрать скорость. А затем тормоза превратят ее в тепло. В уютное домашнее тепло, сообщающее, что путешествие окончено, в тепло, которое сразу украдет ветер.

В основе любого странствия лежит нужда. Путешественники потому и отправляются в путешествие, что им нужно куда-то, где их нет. Кто-то хочет увидеть кафедральный собор, лес или пустыню, о которых читал в детстве. Кто-то мечтает жить в другой стране или вновь посетить места своей юности. А кто-то стремится поскорее вернуться домой. Полет, несущий нас к цели, – воплощение силы нашей нужды. Мы движемся сквозь совершенно чуждое нам пространство. Человеческие существа не способны в нем даже дышать. Мы не можем повернуть на полпути и не можем заглушить двигатели. У воздушного бассейна нет бортиков, за которые можно ухватиться. Между началом и окончанием странствия лежит полная опасностей небесная бездна.

Трудно представить себе более непохожие друг на друга места, чем Лондон и Токио. Путешествуя между ними, пассажиры преодолевают культурно-историческую дистанцию, не уступающую физическому расстоянию, разделяющему города. Этот путь пролегает отчасти снаружи, отчасти – внутри тебя, он как любимая музыка, сочиненная другим человеком, но настолько родная сердцу, будто ты написал ее сам. Так, преодолевая огромный путь на невероятной высоте и созерцая планету из точки, не доступной более никаким живым существам, мы обретаем нежданную возможность подумать о смысле жизни. Когда мне исполнилось тринадцать, я получил в подарок свой первый плеер с наушниками. Я принялся подбирать себе кассеты и спросил у брата, могут ли летчики слушать музыку во время полетов. Брат ответил, что он не уверен, но, кажется, нет. Он был прав. Но пассажирам даны эти несколько столь редких теперь часов полного покоя. Не надо никуда бежать и не надо ничего делать – вы можете побыть наедине со своими мыслями, музыкой и воспоминаниями.

Но вот вы отвлеклись от своих раздумий, моргнули – и вновь увидели землю, над которой летите. Это переключение с человеческого масштаба на планетарный дается сознанию столь легко, что кажется: в полете наши мысли приобретают какую-то особую грацию. Каковы отношения единицы и множества? А времени и пространства? Как настоящее выступает из прошлого, подобно огням людских жилищ, выступающим из ночной тьмы? – ответы на философские вопросы нигде не видны так отчетливо, как в самолетном окошке. Мы глядим в него, видим заснеженную горную гряду в свете уходящего дня или сполохи огней большого города и понимаем, что наш иллюминатор – просто зеркало, вознесенное над планетой.

Конечно, путешествие – это не самоцель. Даже для летчиков. И все же мы живем в счастливый век, дарующий нам на полном хлопот пути редкие часы высоты и легкости, когда можно заново открыть для себя смысл самых старых слов: путешествие, дорога, ветер, воздух, ночь, крыло, вода, земля, город. Из иллюминатора мы иногда глядим вверх, и на мгновение нас завораживают звезды или бездонная синева неба. Но чаще наши взгляды направлены вниз, туда, куда нас тянут мысли обо всем, что мы оставили на земле, и о скорой встрече, – мысли, летящие, словно облака над полузатененным миром.