Читать книгу Лени Фэнгер из Небельфельда - Марта Шарлай - Страница 3

Как только Лени открывает глаза, взгляд её падает на желтоватый от времени потолок. Произносит про себя твёрдо: на занятия сегодня не пойду – буду помогать маме с приготовлениями.

Пять лет назад Пасха приходилась почти на то же число – в один день разница.

Лени лежит в постели, потягиваясь, вглядываясь в потолок, словно в экран, где с пошипливанием крутится плёнка. Перед глазами проносится кадр за кадром.

Леон в предпасхальный день приносил ветку, украшенную лентой, и зайца из молочного шоколада. Целовал Лени дважды, в каждую щёку, и говорил: посажу его в угол твоей кровати, а он как-нибудь потихоньку накануне воскресенья шмыгнёт в окно, чтобы снести алые яйца. Она протестовала: «Леон, это же глупости! Ну не может заяц нести яйца, да ещё красные!» Этот миф – абсолютный вздор, думала Лени.

Разве ты не знаешь настоящую историю, мой безгрешный Леон? Мария Магдалина принесла Тиберию в Рим в своей руке яйцо. «Христос Воскрес!» – приветствовала она императора с глубокой радостью в сердце. «Возьми в честь этого Великого праздника Воскресения Христова моё скромное подношение – это яйцо». Тиберий сказал ей – точно как я тебе сейчас про зайца: «Что за вздор ты говоришь, женщина! Как не бывать яйцу, в твоей руке зажатому, алым, так невозможно, чтобы воскрес преданный смерти Иисус Назарянин». Но вот Мария Магдалина протягивает Тиберию десницу, разжимает длань – и алое, что плащаница Богородицы, яйцо пылает на ней.

Леон снова целует сестру, заключает в объятия и шепчет на ухо: «Евангелистка Лени, приветствую тебя в Страстную Субботу, накануне Великой Пасхи!» Лени целует и обнимает Леона в ответ.

До неё доносится запах булочек с корицей – мама обязательно печёт их к Пасхе. Непонятно, почему и когда так стало, но только всё своё детство Лени просыпается в Страстную Субботу с запахом коричных булочек.

Ну что ж, лимонного ягнёнка – Леон любил его – она будет делать сама. «Жаль есть – как живой, сказочный, волшебный ягнёнок…» – говорил Леон. И Лени приходилось самой начинать варварское поедание. «Сначала лишим тебя наименьшего – хвоста», – и Лени отрезала мягкий, ещё не потерявший всего тепла бисквитный хвостик.

«Мама, – говорит Лени, входя на кухню, – что же ты с самого утра хлопочешь?» Фрау Фэнгер отвечает: не спится, занять руки нечем. Ещё бы. Лени знает, что покрывается на самом деле этим «нечем руки занять».

«Хорошо. Тогда я иду в магазин за яйцами и краской». – «Да уж куплены», – отзывается фрау Фэнгер. – «Ты не позволяешь мне ничего делать, и я не приношу никакой пользы». – Фрау Фэнгер усмехается: «Я знаю, что тебе эти хлопоты не слишком приятны». – «Ты права. Но лимонный ягнёнок – мой, не так ли?» – «Разумеется, этого я у тебя отнимать не стану. Ты печёшь его со своих десяти лет». Лени целует мать в щёку и бросает, уже на ходу: «Я за цветами и венком». – «А кофе?» – «Выпью у дедушки. Заодно извинюсь – вчера я ужасно себя вела, не так ли?» – Фрау Фэнгер произносит тихо, будто в сторону: «Ты беспокойное дитя, Лени, совсем не такая, как твой брат». – «Я знаю. Но Леон – святой. А я нет».

Они никогда не говорят о Леоне в прошедшем времени – условились об этом, не проронив ни слова. Поэтому и комната его остаётся без свечей и траурных рамочек, и нет запрета туда входить. Кроме большой семейной фотографии, сделанной в день, когда Лени исполнилось пятнадцать, в комнате Леона висит портрет Шекспира. Висит с незапамятных времён – Лени тогда, должно быть, ещё не родилась. Но фрау Фэнгер редко заходит в комнату сына. Лени же любит бывать здесь, в этом пространстве, наполненном запахом Леона, его голосом, его книгами, его одеждой.

Лени разбирает кипы фотографий, которые делал Леон: в этой комнате вся их, брата и сестры, жизнь. Несколько сотен снимков, где Лени и Леон вместе; где Лени готовится поймать птенца, которого якобы сейчас выпустит Леон, где Лени машет Леону, зовёт его, улыбается ему, корчит рожицы, сердится на него, дразнит языком от обиды… Сотни, сотни Лени и Леонов, связанных одним моментом. Нет. Это одна Лени и один Леон связаны сотнями, тысячами моментов – других таких Лени и Леона нет во всём белом свете.

Поминки – весь этот спектакль пять лет назад – фрау Фэнгер играла для других. Так надо. Другие убеждали фрау Фэнгер: она привыкнет к этой мысли. Каждый год в День поминовения она ходит на могилу к Леону, чтобы не забыть, где теперь его новое пристанище, чтобы привыкнуть к мысли, что Леон больше не появится на пороге их дома. Сколько ещё это продолжится?..

Я знаю Леона целиком: его глаза, рот, нос, лоб… его большие, всегда тёплые руки… Если бы я ослепла, я пошла бы его искать в царство мёртвых – если бы мёртвые не утрачивали тел – я нашла бы его ощупью; по запаху; по голосу – если бы могла слышать. Да, он бы только сказал слово – не надо фразу, и я бы нашла его, моего Леона… Я упала бы в его объятия, нет, я бы вцепилась в него, я вытащила бы его сюда, закрыла бы его у алтаря Шекспира, заставила бы читать сонеты, а сама падала, падала бы в его голос, испытывая несравнимый ни с чем трепет. ЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеонЛеон… Я не знаю только одного – твоей души: что с ней? Где была она, когда ты не смотрел на меня, когда не читал сонеты, когда не пил с нами кофе, когда не жалел лимонного ягнёнка под моим ножом, когда не разбивал со мной на спор алого яйца, когда я переставала удерживать тебя, Леон?..

Лени идёт по Небельфельду – городу, для которого Леона больше нет. Солнце такое яркое, нестерпимо яркое, призывает не скорбеть, но радоваться. А ведь сегодня день скорби.

Яркие цветы в Пасху должны бы сами собой расцветать у дверей, пробивая каменистую землю, асфальт, брусчатку, – в знак настоящего чуда. А их приходится покупать на рынке или в лавочках. Лени не знает, какие цветы понравились бы Леону – будет выбирать, на какие глаз упадёт. Но едва заходит в первую цветочную лавку и видит океан цветов: роз, лилий, астр, гербер, тюльпанов и – и – и… она вылетает прочь, она задыхается, она не понимает, к чему это всё. Мне не надо этих цветов, венков на дверях. Я не ощущаю никакого праздника. Пусть Леон придёт и принесёт букеты, думает Лени. В конце концов, это его обязанность – выбирать цветы, или их с мамой, но никогда не её. И тащиться с венками по улицам – как нелепо она будет выглядеть… Ладно, ладно, я обещала, напоминает себе Лени, я сдержу слово…

Но сначала – любимое занятие: купить какой-нибудь Cosmopolitan или Petra и усесться с сигареткой в забегаловке на старинной Бюргерштрассе. Вообще-то Лени не курит, но, листая за уличным столиком глянцевые страницы и отмечая тенденции нового сезона, – другое дело.

«Привет, Никлас!» – звонко бросает Лени, когда колокольчик возвещает о её появлении в кафе. Официант с задорным прищуром спрашивает: «Кофе и сигареты?» – «Сигареты с собой, а кофе, пожалуй, можешь и подать. Я буду снаружи». И Лени усаживается за столик на веранде, лицом к городу – чтобы видеть перемену калейдоскопических узоров, чтобы развлечься видом озабоченных Кануном небельфельдцев.

На первой случайно открытой странице Petra сообщает, что в нынешнем весеннем сезоне модный цвет – розовый.

Эй, немки! Юные и зрелые, весёлые и меланхоличные, романтичные и задиристые – налетай, расхватывай, облачайся в жизнерадостный цвет! Ура! конец депрессии!

Ваш бойфренд ведёт себя подозрительно?

Вроде бы вы классно общаетесь, но что-то вас настораживает… Возьмите себя в руки, не раскисайте. Никому не интересны нюни. А знаете что? Найдите себе хобби! Пусть это будет шопинг, но шопинг с изюминкой! Ищите необычное в обычном!

Угу. И не забудьте о поросячьем платьице. И побольше, побольше говорите о нём своему бойфренду — он же обожает ваше восторженное повизгивание.

О! Вы можете выбрать ЕМУ подарок. Без повода. Просто так. Ну представьте, вы приходите и дарите ЕМУ… да что угодно, хоть булавку для галстука, хоть паркер, хоть…

Он будет счастлив от зубной щётки, а ещё лучше – вуаля! — от вашего поросячьего платьица: лучший твой подарочек — это она, твоя свинка!

Лени одновременно и готова рассмеяться, и страшно сердится. Нет, ну покупает же кто-то эти журналы. Да, и она тоже. Но кто-то ведь покупает их с е р ь ё з н о. То есть именно чтобы вычитывать полезные советы, руководствоваться подсказкой о том, что надеть, какой выбрать курорт, какого бойфренда следует приобрести, какое образование получить и прочую ересь.

«Сигареты слишком дороги, а ты без толку их расходуешь». Никлас замечает окурок, который Лени – явно лишь пару раз затянулась – не затушила, оставила истлевать на краю пепельницы. «Что-то вы слишком долго, гарсон», – дразнится Лени. На что Никлас отвечает: «Можете, фрёйлейн, не оставлять мне чаевых, впрочем, вы всё равно этого никогда не делаете». – «Вообще-то мне не жалко, но чаевые за кофе?.. Ты слишком многого требуешь».

Лени с Никласом приятели. В том смысле, что им ничего не стоит переброситься парой фраз, когда Лени заскакивает выпить чашку эспрессо. Лени это даже нравится. И если Никласа вдруг по какой-то причине нет на месте, она осведомляется, всё ли с ним в порядке и когда она сможет его увидеть. Не то чтобы Лени когда-нибудь торопилась это осуществить… Правда, пару раз они даже ходили вдвоём в кино: когда Леон уезжал в Париж, а Лени становилось досадно и смертельно скучно. Впрочем, компания Никласа – дурное лекарство, никакого облегчения.

Никлас скрывается за стеклянной дверью, звякает колокольчик. Лени мгновение провожает спину юноши внутрь помещения – он спешит к посетителям, подавшим знак… Затем переводит взгляд на улицу.

Снуют прохожие… Резвятся подростки, возможно, сбежавшие с особенно скучных занятий, лупят друг друга ранцами… А вон там, как раз у модного бутика с розовым тряпьём, девушка впрыгнула в машину и так хлопнула дверью, что высокий блондин, который до того смотрел на подругу с горечью, сначала выругался в сердцах по адресу девушки, а потом добавил красному мерседесу по крыше – хлопнул ладонью: «Ну и едь! К чёрту тебя!» Не старайся, она тебя не услышит. Блондин поднимает руку, чтобы поймать такси и вскоре тоже исчезает, но только в противоположном направлении.

Спешит на автобус фрау Келлер – преподавательница Лени. Она не замечает нерадивую студентку. Фрау Келлер всегда опаздывает. Вот и сейчас бежит что есть духу, придерживая зачем-то живот. Сумочка, до смехотворного маленькая в сравнении с просторной фигурой женщины, болтается на боку. Эта преподавательница в общем вполне милая дама; ей просто не повезло, что Лени посещает (точнее, не посещает) её уроки.

Я не люблю английскую литературу, фрау Келлер, зато я люблю Шекспира, которого вы читаете без всякого чувства восхищения, без всякого сознания его совершенного существа. Если бы вы только слышали, как читает Леон! Как он становится каждым персонажем в отдельности — и целым хором. О, если бы вы знали, какую дрожь, какой несравнимый ни с чем трепет может вызывать Шекспир, фрау Келлер!

Едва фрау Келлер успевает перебежать дорогу наперерез вовсю сигналящим автомобилям, её сумочку срывает удалой подросток, как будто поджидавший здесь, на остановке, автобус. Долговязый мальчишка свистит по-разбойничьи – появляется его подельник; оба с рёвом уносятся, только их и видели. Фрау Келлер растерянно оглядывается – кричать бесполезно. Она беспомощно усаживается на скамейку и в буквальном смысле опускает руки.

Право же, дорогая фрау Келлер, признайтесь, что воровать-то у вас было нечего. Что там? — гроши — не жалко. А подростки купят пива и шнапса, напьются, пожалуй, — вот и вся польза от вашей преподавательской зарплаты.

Лени любит наблюдать за людьми; самое большое наслаждение в этом – ощущать, как всё происходящее с ними не имеет к тебе ни малейшего отношения. Их жизнь так далека от твоей жизни; их жилища – на другой планете; их мысли, переживания – всё это где-то, где нет и никогда не будет тебя.

Там – она поворачивает голову туда, откуда доносится детский крик, – плачет ребёнок; там – она останавливается ненадолго взглядом на суматошной группе: зовут на помощь врача – у кого-то, наверное, останавливается сердце; там – она снова делает поворот – кто-то колотит в дверь и ревёт белугой, чтобы ему открыли, не то он сделает с собой что-нибудь… А кто-то в эту минуту совершает обычные дела: выбирает на рынке свежие яйца покрупнее; срезает розы в своём саду; торгует выдержанным вином; смотрит за больным; проказничает и не хочет есть кашу ни за маму, ни за папу; читает молитву; бросается в реку; пишет первое в своей жизни письмо-признание; открывает свою наготу; понимает, что жизнь кончилась / только началась; впервые красит ресницы; в миллионный раз обривает подмышки; нехотя дочитывает скучную книгу; готовит обед в ожидании детей и мужа; поспешно прощается с любовницей и обещает позвонить после праздников; вслушивается в дыхание не рождённого ещё ребёнка; хоронит мечты; садится в самолёт, чтобы через несколько часов очутиться в другой стране; болеет гриппом… Тысячи, миллионы, миллиарды людей – и каждый занят своим делом. Каждое мгновение. Чтобы однажды произнести: «До той минуты я был совсем другим человеком». И каждый из них не отдаёт себе отчёта, что всё это время «другой» сосуществовал с ним, слившись, растворившись, затаив голос. Всегда, каждую минуту, чтобы однажды вылезти наружу. Они не знают… Но Лени это нисколько не трогает. Все эти обычные дела – или почти все – ей знакомы так или иначе. Все эти дела не волнуют, не бередят душу. Всё это – мимо…

Внезапно ей становится скучно от наблюдений, и она механически перелистывает страницу, перебирает глазами строчки. «Женщины прочно заняли места мужчин, – пишет Petra, – и последним в жизни остаются лишь самоубийства, алкоголь и беспорядочные связи». Лени думает о том, насколько они ничего не понимают, эти желтушники. Что они хотят сказать? Будто Леон покончил с собой только потому, что какая-нибудь дура отвергла его, мужчину, и ему не осталось места?.. Лени злится, отшвыривает журнал, торопливо тушит очередную сигарету, вынув её из губ, бросает два жёлтых евро и вскакивает из-за столика.

И вообще, почему самоубийство?.. Мало ли что могло случиться. Леон не оставил бы её одну. Леон не мог оставить её одну. Она шмыгает носом, быстро-быстро моргает и поправляет волосы, выбившиеся из-под заколки. Проклятье, опять забыла причесаться.

Её окликают, но она только морщится. Что вам ещё от меня надо… «Ну, Лени! стой же!» Хватают за руку. А, это Пауль. «Тоже прогуливаешь?» – спрашивает Лени. «Да не то чтобы… обстоятельства…» – «Ну да, у меня тоже. Надоело учиться, знаешь ли…» – Пауль меняет тему. Он спрашивает, не может ли он сопровождать Лени в её прогулке по городу. – «Это твои обстоятельства, которые помешали сегодня учиться?..» Она ухмыляется, а потом говорит, что юноши её не интересуют. Совсем. И друзья. Нет, она не любит одиночество. Но она не одна. Никогда не одна. И сейчас – тоже. И уже отойдя от него, она вдруг оборачивается. «Пауль! Ты хороший парень. Но ничего не выйдет, прости». А он отвечает, что всё-таки позволит себе надеяться…

Никому из них невдомёк: сколько бы прекрасны, умны, великодушны, забавны они ни были, Леон – вот тот, кто перечёркивает все их достоинства, – имеющий всего в избытке. Леон… С другими не стоит и пытаться быть доброй. Все другие только напоминание, что Леон – единственная её высота.

***

В то время как она не идёт – несётся по городу в магазинчик Штефана Бюхнера, её застаёт глухой колокольный звон.

Лени представляется медный, почерневший от времени и возвещённых событий колокол, надтреснутый где-то глубоко внутри, где никто не увидит, не распознает. Это колокол Фрауенкирхе. Леон говорил: «Именем своим она напоминает мне о Дрездене, о той Фрауенкирхе, погибшей и возрождённой, о том, что святое невозможно разрушить, о том, что нерушим только дух, только величие духа». Но небельфельдская Фрауенкирхе не дрезденская. Невысокая, лишённая ажурных шпилей, зализанная ветрами и источенная дождями, серая эта церковь стояла здесь с незапамятных времён. Треугольный её фронтон с потемневшей готической розой в центре – талисман, значение которого забыто и ещё предстоит узнать. Колокольня потерянно вытягивается к небесам, высматривая в тумане, как в давние времена, Гензеля и Гизелу.

После смерти мужа Анне Фэнгер пожелала уехать из Дрездена. Не то чтобы ей было тяжело вспоминать лучшие времена… Но захотелось скрыться, залечь поглубже, не тревожиться повседневными – и всегда внезапными – поводами для растравления ран. Решение было принято, но новую точку опоры предстояло ещё обрести. Леон нашёл её.

Он приехал из очередного путешествия с Бруно. Не объявился на пороге, но ворвался в их старый дом. «Мама, Лени! – кричал раскрасневшийся Леон, сверкая тёмными глазами, – я нашёл совершенно сказочное место!» В ту минуту, когда он произносил «место», шестилетняя Лени уже сидела на его руках и трогала, как слепой узнаёт, лицо брата.

И Леон рассказывал – о, как много раз она просила его рассказывать это! – историю Небельфельда. Девочка лежала в постели, схватив юношу за руку, и понуждала: «Говори, Леон, говори мне про Небельфельд… Мне там будет хорошо?..»

И голос Леона сначала разворачивался велюровым тёмным пледом, потом опускался на Лени, она куталась в него. Дальше, Леон, дальше! И чуть он остановится – ещё, Леон! ещё! – словно бы история была бесконечной, словно никогда не бывать концу… Лени не засыпала, пока Леон не доскажет, пока не поцелует, уверяя: «Спи, Лени, мы уже скоро туда отправимся…»

Леон уходит, но Лени вызывает его голос в себе, и он снова говорит ей – сквозь её сон, в котором она – Гизела, а Леон – Гензель.

Легенды рассказывают, что Небельфельд долгое время был скрыт туманом2^*, оттого город никто и не обживал. Мимо ходили – внутрь не ступали. Чуть подойдут – туман, густой, как деревенское молоко. Думают: лес там или поле, а то и болота – и прочь отходят, от греха подальше. Но тем, кто искал защиты, город открывался. Идёт измученный путник – город его принимает. А путник сначала слышит колокольный звон, глухой, далёкий – не знает, то ли радоваться, то ли пугаться…

Говорят, в Средневековье прятался в Небельфельде отпрыск герцогских кровей со своей бедной возлюбленной, крестьянкой. А ещё раньше какой-то молодой моряк, единственный выживший из всей команды во время ужасной бури в Северном море, добрёл сюда и сделался монахом, всю свою оставшуюся жизнь посвятил благодарности Господу и его Матери за спасённую жизнь. Во Фрауенкирхе как будто жил тот моряк-монах. Правда ли, никто не поручится, но деревянное изваяние святого Эразма, покровителя мореплавателей, уже семь веков стоит в церкви у самого входа.

Есть и другая легенда, её Лени любит больше всего.

Было это очень давно, так давно, что не сохранилось никаких свидетельств, только слова, носимые ветром, – они застывают в тумане, ложатся с росой на дороги и трепещут в потрескавшихся от здешних ветров губах небельфельдских старух, когда те поют древние песни.

В соседнем Дармундештате решили женить молодого герцога. Был он собой хорош, искусный охотник и почтителен в обхождении с людьми разного сословия. Родители герцога позволили сыну, по его просьбе, самому сделать выбор и дали ему срок два года; по прошествии этого времени, не найдя себе достойной невесты, он должен был жениться на той, кого назначат ему старшие.

Молодой герцог объездил почти всю Германию и, когда во второй раз отцвели липы, уже был близок к отчаянию, потому что не находилось девушки достойного происхождения, доброго нрава и прекрасной лицом, – а только такую готов он был принять в жёны. Но на исходе второго лета своего путешествия встретил он Гизелу. Жила эта девушка в богатом доме своих родителей, там, где стоит сейчас город Ханау. Ничего не имела Гизела против того, чтобы стать женой молодого герцога, но только не желала разлучаться со своим братом-близнецом Гензелем. Невеста уговаривала жениха взять в Дармундештат и Гензеля, герцог же наотрез отказался: было это совсем не в интересах знатного дома.

Неделю гостил молодой герцог у своих будущих родственников; ходил на охоту с Гензелем, скакал верхом по полям с Гизелой, втроём стреляли из лука – кто дальше. По вечерам молодые люди слушали игру Гизелы на арфе. А когда жених удалялся в отведённые ему покои, Гизела пела грустные песни, подслушанные у крестьян, и Гензель ей подпевал.

Настала пора герцогу возвращаться домой, начинать приготовления к свадьбе. А когда прибыл однажды гонец, чтобы передать – жених едет за невестой, Гизела спáла с лица, ничего не ела, дни напролёт молчала. Гензель уговаривал её поесть, обещая часто навещать сестру в новом доме. «Если я расстанусь с тобой, мой дорогой Гензель, – только и отвечала ему Гизела, – я сразу умру. Смотри, как мы похожи: одно лицо, одна кровь в нас течёт. Нет, не могу я уехать без тебя – всё равно что надвое рассекут». Тут Гензель признался: он тоже не знает, как жить без Гизелы.

Вдвоём горевали они о предстоящем расставании, объезжая родные земли и вспоминая, как счастливы были здесь с самого рождения. И вот брат и сестра пришли на место, где детьми принесли друг другу клятву верности. Под раскидистым деревом, измученные многодневной тревогой, едва прикрыли веки, тут же перенеслись в царство Морфея и увидели один и тот же сон: как скачут на лошади прочь от дома, и скрывает их плотный туман. Проснувшись, Гензель и Гизела, теперь уже полные решимости, условились, чуть опустится ночь на землю, отправиться на поиски другой судьбы, которая не потребует от них разлуки.

Той же ночью, когда весь дом уснул, близнецы сели на лошадь и пустились в бегство. Не день и не два блуждали они по незнакомым дорогам, лошадь выбилась из сил и едва переставляла копыта. Долго шли брат и сестра, и вот густой туман в самом деле накрыл их: ни зги не видно, ни отдалённого шороха не ловит ухо. Они собрались уже лечь и умереть обнявшись, но вдруг услышали глухой звон – показалась сначала колокольня, потом треугольный фронтон с круглым оконцем, наконец, выплыла сама церковь. В её стенах и укрылись изнурённые путники.

В церкви, рассказывают, встретил их старый священник или монах. Всей тайны Фрауенкирхе он пришельцам не выдал, кроме того что этот каменный оплот есть его, монаха, епитимья, и исполнил он эту епитимью, как обещал Богу. Гензель стал вторым священником Фрауенкирхе, приняв более приличествующее духовному лицу имя – Иоганн. Это в его честь названа самая большая улица Небельфельда. Гизела же всегда была при нём, помогая во всех богоугодных делах. Через много-много лет похоронил Иоганн преподобную свою сестру Гизелу. Он молился о её душе сорок дней, а потом сам отправился на Небеса.

«О Леон! – вскрикнула маленькая Лени, когда была досказана история неразлучных брата и сестры, – мы ведь так же будем неразлучны? Ты никогда не отдашь меня никакому герцогу?» «Да, Лени! – подтвердил Леон, – никаких герцогов в нашем Небельфельде!» «И мы умрём друг за другом? Как Гензель и Гизела?» – спросила с надеждой Лени. Леон задумался, а потом нараспев произнёс странное заклинание; этот шекспировский сонет теперь звучит как предречённая судьба:

Сонет перебивает глухой надтреснутый колокол; Лени застывает и слушает его нутряное пение. Леон! Послушай! Как хорошо… Как сотни и сотни лет назад, когда Гензель и Гизела услышали этот звон издалека, когда он прозвучал для них спасением и вёл их сюда, в убежище, а потом каждый день возвещал им защиту от всего чуждого мира.

Колокол замолкает, и Лени продолжает путь, неся в сжавшемся от тоски сердце звон, в котором она распознала: Леон-Леон, Леон-Леон, Леон-Леон, Леон-Леон… – сколько ударов, столько раз отчётливо пропела Фрауенкирхе.

***

Лени приходится всё же зайти к цветочнице – не стоит появляться у Штефана Бюхнера без пасхального венка. К счастью, та хорошо знает старика, – передавая поздравления, она быстро упаковывает Лени то, что «герру Бюхнеру точно понравится». «Основа – ивовые прутья, а украшением служат благородный лавр и прекрасные орхидеи», – говорит фрау Гартнер, а поскольку Лени реагирует на это лишь вялым «Спасибо, вы очень любезны», та как бы по секрету добавляет: «Знаете, у нас говорят, будто орхидеи означают любовь, но в Китае эти дивные цветы – символ учёного, ушедшего в затворничество. Герру Бюхнеру это очень-очень подходит». Лени думает про себя: при чём же здесь Пасха? – но, остерегаясь длинного разговора с фрау Гартнер, снова благодарит, уверяет, что венок обязательно понравится дедушке, и, прощаясь, желает цветочнице удачного дня.

Штефан Бюхнер не реагирует на звук колокольчика. Он занят своим важным делом: скорее всего, поправляет переплёт какой-нибудь книге или реставрирует вещицу, которую давно бы можно было отправить на свалку. Но только пусть кто-нибудь подойдёт к священным полкам, герр Бюхнер, что вездесущий дух, является из ниоткуда и укоряет грозно нахала.

Этот старый скряга не позволяет даже прикасаться к книгам. «Нечего лапать своими ручищами, – ревёт он. – Придут, перетрогают всё на свете, ничего не покупают. А у меня такие вещи – на них и смотреть лишний раз не стоит. Тем более вашими варварскими взглядами… Кто знает, не принадлежала ли какая-нибудь из этих книг Иоганну Вольфгангу Гёте! А может быть, сам Фридрих Великий листал один из этих томов!» Но король поэтов или король Пруссии оставил свои отпечатки на пожелтевших полуистлевших страницах, всё равно почти никто не брал товар Бюхнера. Кому в Небельфельде была нужна непонятная готическая вязь? Гордость старика букиниста происходила из исключительного обладания никем не востребованными сокровищами.

Если бы не его ростовщичество, пропадать бы ему без всякого заработка. Бюхнер берёт у людей старьё, а потом приводит всё это в надлежащий вид, возвращая с принятыми процентами вещь, едва узнаваемую её хозяином. Хрипящий патефон начинает издавать звуки, похожие на человеческое пение; телефон конца девятнадцатого века снова может звонить; столетняя подзорная труба блестит, как новая; разваливавшаяся старинная книга обретает крепкий переплёт. Иногда клиенты так впечатлены работой Штефана Бюхнера, что просят выставить старинный предмет на продажу, и тут они поступают более чем непредусмотрительно. Штефан Бюхнер прямодушен и честен, но не тогда, когда в его руки попадает редкость – здесь он всячески юлит и пускает пыль в глаза, лишь бы не лишиться добра, которое считает своим. Бюхнер, не хуже купца на рынке, заламывает цену и не желает снизить её ни на цент. А когда сделка почти завершена, он вдруг вспоминает, что хозяин просил придержать товар пару дней: «Видите ли, хозяин вещи – я совсем забыл и только теперь меня озарило – звонил утром, он передумал и очень желал бы выкупить её, но только через пару дней у него появится такая возможность». А когда настойчивый собиратель редкостей и, скорее всего, турист, придёт всё же узнать, не осталась ли чудом вещь на месте, её уже не будет. Штефан Бюхнер увидит издалека или почует приближение опасного гостя и спрячет своё сокровище подальше.

В Дрездене торговля антиквариатом была бы более выгодным делом, а здесь лавка Бюхнера превратилась в музей. Но, казалось, старик счастлив за своим недоходным, но единодержавным занятием.

«Завтра я скажу тебе „Христос Воскрес!“ – а сегодня только здравствуй!» – кричит Лени с порога. «А… это ты, Лени… Здравствуй. Я сейчас, кое-что закончу…» Лени говорит, она принесла пасхальный венок – «Я повешу, пока ты занят».

Когда Штефан Бюхнер заканчивает ремесленничать, Лени у его плеча. «Прости меня, дедушка!» Старик машет рукой: «Всё ерунда. Ты права, когда говоришь, что весь этот театр никому не нужен». Лени удивляется: разве это Штефан Бюхнер? Не он ли учил, что общество должно уважать традиции и правила, тогда только оно добьётся процветания.

«Всё это, – Бюхнер описывает дрожащей от старости рукой круг, в который он хочет поместить все стеллажи и витрины, – научило меня ценить только заключённое глубоко внутри. Эти вещи, покрытые пылью веков, никому не нужны, но они – свидетельства подлинного, непреходящего, неумирающего. Они смогли дойти до меня через сотни лет. И подумай только, души тех, кто изготовил их, кто пользовался ими, кто дорожил ими, кто достал их втридорога или получил в дар, кто выкрал их, кто потерял их – все эти души сейчас здесь… Даже если осколки душ… Вот чем я владею…»

Лени говорит, как бы мимо слов деда, что видела сегодня Леона. «Во сне?» Нет, наяву, отвечает она. Не меньше десятка человек, отдалённо похожих на него: лицом, фигурой, случайной интонацией; но разве в ком-то из них можно найти хотя бы тень души Леона…

Штефан Бюхнер молчит в ответ. Потом просит сварить кофе, а сам скрывается за стеллажами. И Лени уже скучно, уже невыносимо томительно находиться здесь. Скорее бы, скорее бы на волю. Но куда? Где эта воля? Место, подходящее, для того чтобы прижиться там, не впадать в тоску, не тяготиться ожиданием. Теперь вся жизнь Лени – только ожидание, только стремление, которое никогда не найдёт удовлетворения, бесконечный поиск, и призрачная надежда – единственный светильник. Такое ли существование связано с развитием духа? В школе частенько говаривали об этом: стремления развивают наш дух, возвышают нас… Лени думает – бросают оземь.

Лени бредёт по ступеням вверх. На втором этаже Штефан Бюхнер устроил свой бесхитростный стариковский быт: кровать, отделённая от кухонного угла перегородкой. Здесь нечего искать – всё на виду. Все сокровища и все лабиринты на первом этаже. Вот где чужой заблудится, пожалуй. Сейчас старик Бюхнер представляется Лени мифическим существом, приставленным охранять несметные богатства и тайну скрытой от зрячих и невидящих глаз обители.

Когда кофе готов, Лени спускается с чашками вниз. Бюхнер, в толстых очках роговой оправы, сидит за большим дубовым столом. Этот книжник с головой нырнул в жёлтое море строк. Лени ставит чашки и пытается разобрать текст. «Сонеты?» – спрашивает она. Бюхнер пару минут молчит, затем, снимая очки, размахивая ими в воздухе, говорит: «Шекспир! Его ведь любил Леон больше всего? Да-а… Как иначе. Великий Уильям Шекспир! Король сонета и драмы!» Лени недовольна: «У тебя одни короли кругом, дедушка». «Так и есть, так и есть…» – смеётся старик. А потом его лицо становится опять суровым. «Я подарил эту бесценную книгу Леону в его последнюю Пасху… Он не стал брать – сказал, что у меня она сохранится лучше. Но иногда он приходил сюда и предавался беседе с Уильямом, закрывался наверху и долго-долго не выходил… На, держи… Лондонское издание, 1640 год. Вряд ли кому-нибудь в наше время так повезёт, как мне. Я всё держал её, не хотел отдавать…» Лени смотрит на фолио, дотрагивается до жёлтых страниц – Леон читал этот том тайком… Он мог взять любой из своей домашней шекспировской библиотеки, но в определённый час души приходил сюда и закрывался наверху…

В комнате Леона другие книги, знакомые Лени с самого детства; несколько совершенно разных изданий сонетов, которые она то брала тайком от брата и хранила под подушкой; то читала, сидя у книжного шкафа Леона, держа книгу на коленях; то наскоро перелистывала, отыскивая по поэтическим строкам ответ на загаданное о себе и Леоне. Лени перебрала каждый шекспировский том, пытаясь ответить на вопрос, который никак не могла сформулировать точнее, чем «душа Леона». Она искала – и не находила. И всё это время одно-единственное фолио, почти что равное по возрасту самому Шекспиру, хранило особенную часть Леона, другие его прикосновения, мысли, порывы… Его одиночество.

Я думаю, дедушка, будет правильно, если эта книга останется у тебя, говорит Лени. Пусть лежит здесь, запрятанная глубоко-глубоко, в ожидании Леона… Может быть, я однажды и приду за ней… может быть…

Штефан Бюхнер вздыхает, заворачивает фолио в плотную бумагу и исчезает с ним в недрах лавки. «Теперь уж никому не отдам…» – вернувшись, говорит лукаво и похлопывает Лени по плечу.

Что-то тягостное всё же есть в букинистической лавке Бюхнера – наваливается, гнетёт, клонит долу непереносимой ношей. Эти времена, имена, собранные под одной крышей – есть в них какая-то опасность. И скоро уже Бюхнер не сможет различить, где он, а где те. Удивительно, думает Лени, перед соседями дедушка Бюхнер совсем обычный, как все они, один из них. А на самом деле он другой. Он служит всем этим великим мертвецам, не считая их умершими. Раньше она не замечала, не обращала внимания на старика, думала, он с причудой, и только. И что в таком случае знает она о Леоне? Он любил Шекспира, был другом Бруно, обходился ласково с сестрой, заботился о матери, преподавал математику студентам… Вот всё, что ей известно наверняка… Но ведь совершенно ясно – Леон больше всего этого, Леон – кто-то совсем другой. Отчаяние подбирается, и Лени спешит укрыться там, где не будет всех этих мыслей. Она садится в автобус и едет на самую окраину города.

***

Вот это место, куда однажды привёл её Леон, чтобы посвятить в новую тайну Небельфельда, вот место, где она едва не лишилась Леона, и этот страх, привитый ей здесь, охватывал её потом в снах снова и снова.

Они идут в глубину леса, Леон слишком сильно сжимает руку Лени, чувствуя её страх перед чащей, где во всякой сказке встречаются разбойники, ведьмы, где нападает морок. Он говорит ей – или всё это в её воле? «Не бойся, Лени, я с тобой, и никому тебя не отдам». И он наклоняется к ней, а потом сдавливает её ладонь так, что Лени хочется вскрикнуть, но она подавляет крик, и слёзы брызгают из глаз, застилая всё видимое.

Лени быстро вытирает рукавом слёзы и моргает, чтобы влага совсем ушла с ресниц, но, открыв окончательно глаза, издаёт другой, полный ужаса, крик: «Леон! Леон!» Лени видит, как кружатся вокруг дерева лесные девы, они поют на непонятном языке, они подмигивают Леону. Лени трясёт брата за руку, тянет назад, но он не понимает, держится как ни в чём не бывало. О! Лени знает эту страшную легенду. Так вот где они живут, дочери лесного короля! «Пойдём отсюда скорее, они заберут тебя, они разлучат нас!» – кричит Лени; а лесные девы кружатся, поют, и одна смотрит на Леона особенно пристально. «Разве ты не слышишь, Леон? Они заманивают тебя!»

Леон успокаивает Лени, говорит, если она видит лесных дев, то, должно быть, те хотят заманить её саму. «Нет, Леон, нет! Разве ты не видишь – вон та, самая красивая, с самыми длинными и светлыми волосами, не отрывает от тебя глаз, машет тебе рукой!»

Лени и теперь сдаётся: войди она в лес, увидит тех же лесных дев, правда, теперь она боится не их песен и хороводов, но что Леон будет с ними.

Преодолевая страх, пробирается Лени к Никсетрэнен. Вот печальнейшее место на земле, а вовсе не Верона, где погибли в любви, оставшись навсегда вместе, Ромео и Джульетта.

«Ты помнишь легенду о Лореляй?» – спрашивает Леон. Лени подтверждает, что помнит. Он опускается на траву подле лесной реки. Сейчас развернётся над девочкой тёмным шатром его голос. И вот она уже садится, подогнув под себя ноги, и глядит не мигая в тёмные глаза Леона – в них отражается её лицо. Лени делает вдох и медленно, потихоньку выдыхает, боясь пропустить хоть слово из уст брата. Она сейчас хищный зверёк на охоте: вся слух и зрение. Её добыча – сказки Леона.

«Помнишь ли ты, Лени, эту великую волшебницу, что пела сладкозвучные песни, чарующие моряков, так что они разбивались о скалы?» – Лени кивает, но не произносит ни звука, вся устремлённая в голос Леона. «Стоит ли скорбеть о них, по ком вечно проливала свои слёзы золотоволосая Лореляй!.. Эта река называется Никсетрэнен. Её воды – слёзы убитой горем рейнской девы3^*. Те, кто посвящён в тайну, так и говорят: „В слезах Лореляй не водится рыба – горечи полна эта река“. Вода в Никсетрэнен всегда прозрачная и тёплая – это не остывают горючие слёзы Лореляй, пролитые по несчастной девичьей судьбе».

Лени слушает как заворожённая. Она подбирается к самой воде, зачерпывает в ладошку и умывается слезами Лореляй. Потом склоняется над рекой, пытается разглядеть что-то.

«Не старайся, Лени, – говорит Леон, – ты не увидишь Лореляй, она пожелала истаять в собственных слезах, и только на рассвете, когда солнце бросает сюда свои лучи, гладь реки так сверкает, что слепит глаза – напоминание о золотоволосой деве».

Леон рассказывает дальше, как Лореляй, думая, что сможет раствориться в тумане, шла сюда, в Небельфельд, от самого Рейна; распущенные длинные волосы её стелились по земле. Но проделала весь этот путь нимфа, плача навзрыд о своей судьбе, о том, что прекрасный голос её губит моряков. Одного из них ждала Лореляй всю жизнь. «Брата? – спрашивает Лени, и глаза её блестят от переживаний. – Она ждала своего брата! Он должен был снять её с горы?» Леон отвечает: «Нет, она ждала того, кто не разбьётся о её голос, а пойдёт за ним – и найдёт Лореляй, поднимется по звукам её голоса на скалу и останется с рейнской девой навсегда, слушая прекрасные песни. Но моряки забывали всё на свете и утопали, сбитые с курса сладкими звуками…» Глупые, глупые моряки, думает Лени, и глаза её становятся влажными.

Дальше рассказывает Леон: как тяжело идти Лореляй, как стелются её волосы сначала по земле, но вот уже и по водяной глади, намокают, тянут вниз. Лореляй, обессилев, останавливается. Она не поёт больше, только плачет. Долго сидела Лореляй, пока не наплакала полноводную реку. Говорят, от отчаяния не осталось золотоволосой деве ничего другого, как пуститься в толщу глубоких вод и никогда уже не возвращаться на берег. Так велико было её горе на земле, на которой она не узнала счастья и не подарила его никому.

«А что же с той скалой, на которой сидела Лореляй? Разве она не обрушилась, не закрыла путь кораблям, чтобы они никогда больше не смогли проплыть здесь?» Маленькая Лени гневается – ей бы хотелось, чтобы всё так и было. И если уж нет на свете больше Лореляй, то не плыть и морякам мимо скалы с её именем. «Почти так, – отвечает Леон. – Когда Лореляй ушла, водопад, который лился с утёса в Рейн, иссяк. И песни нимфы больше не услышишь, проплывая меж скал. Ушла золотоволосая дева и забрала с собой свой сладкозвучный голос. Многие пытаются услышать её песнь, и туристы часто вскрикивают с прогулочной палубы: „Я слышу её!“ Но это фантазия. Нет больше Лореляй, не льётся её волнующий голос, уводящий далеко за край земли. Увидишь, что там, за краем, – и не вернёшься. Вот отчего гибли моряки. А ещё говорят, Лореляй счастья не принесла…» – заканчивает раздумчиво Леон, и Лени соглашается: «Они врут».

Она обнимает Леона, потом просит быстрым шёпотом: «Леон, подержи меня, пожалуйста, я хочу увидеть её глаза – я увижу!» – «Нет, я не думаю, Лени». Но брат сдаётся и придерживает девочку за ноги, в то время как она наклоняется ниже и ниже, распластавшись на берегу, свисая к самой воде. «Нужно опустить лицо, и тогда она посмотрит мне в глаза», – доверительно вышёптывает Лени свой секрет, который сама только что постигла. Леон отвечает: «Она и так смотрит твоими глазами, Лени. Не надо, не тревожь её. У тебя такие же глаза и почти такие волосы. Когда солнце бросает на них лучи, они золотятся». Сражённая таким признанием, Лени, возвращаясь на берег, скороговоркой присягает: «Я никогда больше не пойду в парикмахерскую. И если придёт время лить горькие слёзы, когда я не смогу найти своё счастье, они утащат меня на дно реки, которую я наплачу».

А потом они идут от того места, где погибла Лореляй; Леон опять слишком сильно сжимает её руку – Лени чувствует, как эта боль молниеносно пробегает ко всем нервам, и зажмуривается от боли и наслаждения. Наслаждение окатывает её всю другой, пришедшей после боли, волной.

Вот чего она ждала, думает Лени, садясь у реки, зачерпывая в ладонь тёплую воду Никсетрэнен, – этих волн. И снова зачерпывает – уже двумя ладонями, и льёт себе на лицо. Горючие слёзы…

Небельфельдский лес – их с Леоном тайна. Никто не знает о том, что там Лени увидела Лореляй. Снова и снова Лени просит Леона приводить её к Никсетрэнен. Снова и снова сдерживает она порыв – опустить лицо в самую воду, открыть глаза пошире и смотреть, смотреть, пока не покажется лик нимфы Лореляй. И вот однажды всё существо Лени сокрушается, и она сама наклоняется над рекой, опускает лицо в воду, Леон только и успевает схватить её за ноги. Он просит Лени прекратить, но держит её крепко, и она знает: не выпустит. Две волны заставляют Лени захлебнуться – трепет от того, как Леон крепко стискивает её бёдра, и страх и нетерпение, смешавшиеся в одно, когда она опускается всё ниже к воде, всматривается… О, она помнит – блеснувшие и почти ослепившие её золотистые волосы; взгляд нимфы – горький. Лореляй! – шепчет Лени. – Лореляй! Ты слышишь меня?.. Но что может ответить нимфа, которая поклялась самой себе никогда не иметь дела с людьми? И вот Лени плачет – смотрит на брата, слёзы неостановимо стекают по её раскрасневшемуся лицу, словно, побрызгав на себя горькой водой, Лени превратилась в Лореляй. Леон оттаскивает Лени от воды, заключает сестру в объятия и в растерянности шепчет стихи Гейне о погубившей моряков деве. Бедный, бедный Леон!

Сейчас она, не опуская лица в горестный источник, но окропив себя, тоже не сдерживает слёз. О Лореляй! Если бы мне уйти в то место, где ты нашла забывчивость. Где больше невозможно терять… Где разом кончается всякое искание… Где – разве это недостижимо? – найду я Леона…

А потом она встаёт, чтобы идти дальше. Чтобы возвратиться, как возвращается она тысячи раз, в город Леона. Этот город всегда рад ей, всегда открыт ей, ничего не утаивает от Лени – всё поведал Леон.

Этот город, умеющий скрываться от злых сил, не смог избежать только одного – здесь так же, как в остальных городах по всему миру, неожиданно погибают. И всё-таки, думает Лени, вдруг с Леоном произошло другое?.. Для всех он погиб, но ведь она знает, что с Леоном не могло случиться такой банальной истории. Вот мост – легче лёгкого перелететь через перила. И Лени давно бы последовала этой мысли, если бы не верила, что душа Леона осталась здесь, в Небельфельде. Душа, которую Лени ищет и должна найти.