Читать книгу Забег на невидимые дистанции - Марьяна Куприянова - Страница 8

Episode

4

Коротко стриженный и гладко выбритый мужчина тридцати девяти лет вплотную приблизился к двери с табличкой на уровне его плеч. На матовой поверхности было выгравировано: «ДАРИУС МЭДСДЕН. Заведующий отделением», и совсем мелко, под черточкой, – «психиатрическая лечебница Вудбери».

Мужчина рассеянно пробежался глазами по табличке и переложил аккуратный черный зонт в другую руку, чтобы извлечь связку металлических погремушек из внутреннего кармана длинного строгого пальто. Необходимый ключ он за секунду обнаружил наощупь, но прежде, чем вставить его в латунно поблескивающую скважину, осмотрелся по обеим сторонам коридора, как делал это вот уж на протяжении одиннадцати лет.

В зловещей тишине проворачивая ключ, мужчина прыснул смехом, забавляясь над своей глупой привычкой. Он и сам не знал, почему каждый раз озирается, словно заходит не к себе в кабинет, а тайком прокрадывается в логово заведующего отделением буйных больных, как в шпионских фильмах, чтобы выведать животрепещущие тайны. Ага, например, найти в сейфе (откуда у простого заведующего сейф, вы подумали?) секретные документы о психическом состоянии бывшего пациента, подозреваемого в преступлении, или же просто заклятого врага главного героя, чью репутацию крайне необходимо подпортить.

Боже мой, эти противные врачи в блокбастерах, все как один, никогда не идут навстречу следствию, – с улыбкой входя в кабинет, развивал тему мужчина. Даже если речь о судьбе человечества, что частое дело, или вопрос жизни и смерти, эти пустоголовые докторишки, вроде меня, отказываются помочь в разоблачении злодея, пока еще не поздно. Все твердят о какой-то врачебной тайне и предлагают вернуться с ордером. Вот и приходится без согласия забираться в их кабинеты, где на каждой полочке лежит по государственной тайне, которой они не хотят делиться…

Размышляя таким образом, мужчина в конце концов сдержанно засмеялся, но тут же прекратил. Смеяться в одиночестве в своем кабинете, вешая пальто на крючок, было как-то несолидно, что ли. Того и гляди, можно поменяться местами с пациентами, не отходя от кассы. Возможность в пределах вытянутой руки. Эта перспектива не менее развеселила его, чем дурацкий сценарий в голове, который невозможно остановить. Но пришлось подавить новый приступ веселья, а то было уже как-то неловко перед самим собой. Молчаливое помещение обязывало его вновь сделаться тем, кем он является в рабочие часы – серьезным специалистом.

На улице тихо барабанил дождь, успевший подмочить ему брюки по пути от машины до входной лестницы. Он шел вполсилы, зато крупными каплями, размером, наверное, с фасолину, так ему показалось. Дариус раскрыл зонт и поставил сушиться в дальний угол. В кабинете было прохладно и сумрачно, но по-прежнему уютно, как в обжитой комнате.

Мужчина включил освещение и прошел к панорамному окну во всю боковую стену высотой в полтора его роста. Стекла самую малость запотели, и внизу, где они неплотно сходились с сегментами паркета, он увидел заботливо втиснутые вафельные полотенца. Грубая зернистая ткань уже намокла и от скапливающегося конденсата, струйками сбегающего вниз, и от дождя снаружи, всегда проникающего в узкие щели.

«Марта», – подумал он с полуулыбкой.

Единственным минусом красивых панорамных окон была особенность их технического устройства в этом кабинете, и как следствие неизбежные лужицы на полу в дождливые дни. Запенивать щели Дариус не хотел из эстетических соображений. К счастью, его правая рука и старшая медсестра за годы службы выучила, что начальник не переносит сырость (от этого у него портится настроение, если быть честным), и делала многое, чтобы мистер Мэдсден работал в комфорте, в том числе то, что не входило в ее должностные обязанности.

Остальные стены кабинета занимали деревянные стеллажи, до упора заставленные книгами научного содержания, большая часть из них была написана и издана в прошлом столетии. Еще несколько стопок нестройными башнями поселились на рабочем столе. Почти все труды, связанные с психологией и психиатрией, Дариус постепенно перевез сюда, оставив дома библиотеку художественных произведений, как будто вычистил ее таким образом. Мэдсден был из тех, кто обещает себе заниматься профессиональной деятельностью только на работе, а дома полностью отключаться от процесса. Как и все, дающие себе подобные обещания, он мало преуспевал в их исполнении.

Массивный ясеневый стол служил центром притяжения в пространстве кабинета, что вполне согласовывалось с законами физики, учитывая его размеры и вес. Дариус обожал этот предмет мебели, тяжелый и монолитный, словно бы выпиленный единой деталью из исполинского бруска древесины, считал его личным источником энергии, необходимой для работы, и старался держать в чистоте и порядке (не без помощи Марты, конечно). Между столом и креслом на полу лежал теплый коврик, больше напоминающий маленький плед с медово-зеленым ворсом. Иногда Дариус разувался прямо на рабочем месте и опускал на мягкую поверхность свои отекшие больные ноги, как в живую траву.

Несколько лет назад Марта притащила в кабинет несколько огромных горшков с душистой черной землей, из которых торчали не по пропорциям крошечные бледные ростки. Женщина расставила их по помещению в только ей понятном порядке и бескомпромиссно заявила, что тот, кто посмеет сдвинуть их с места, будет иметь дело с ней, и добром это не кончится. Потом оказалось, такие горшки появились не только в его кабинете, а вообще по их крылу клиники, и ультиматум касался каждого из них. Марта планировала лично ухаживать за побегами, чтобы оживить «царство мертвой древесины» (так она и сказала, имея в виду пол, книги и всю мебель в кабинете босса).

Тронутый заботой Дариус не стал сопротивляться. Вскоре ему самому понравилось в свободные минуты поливать ростки и наблюдать за их развитием. А теперь растения, название которых он все время забывал, раскинули пышные ветви свежими зелеными подушками, равномерно разместившись по кабинету. С их появлением дышать и работать действительно стало приятнее. Молчаливые и обманчиво безразличные друзья стали частью интерьера, генерируя кислород в малых дозах. Наблюдая за ними, Дариус часто задумывался о том, что во многих вопросах женщины гораздо мудрее мужчин, и притом в разы скромнее, поэтому мужчинам следует прислушиваться к ним, не требуя никаких объяснений, а просто доверившись их беспроигрышному чутью.

С Мартой ему повезло не только в этом, но и по многим другим факторам. Она была первым человеком, кого он лично принял на работу, вступив в эту должность, и с тех пор они держались негласным и дружным тандемом. Вот, например, когда он приезжал на работу и заходил в свой кабинет, она никогда не беспокоила его сразу, а выжидала от двадцати минут до получаса. Какое бы срочное ни было у нее дело (а в психиатрической лечебнице каждое второе дело – срочное), она давала руководителю время переодеться, настроиться на рабочий лад, выпить кофе, в конце концов, потому что дела – они никуда не денутся, а выполнять их в раздраженном состоянии хуже, чем с ясным умом. Закрывая дверь изнутри, Дариус знал, что у него есть время «акклиматизироваться», ибо в ближайшее время его не побеспокоят, даже если очень в этом нуждаются (да и вообще, иногда его подчиненные демонстрировали убедительную самостоятельность: на них можно было положиться). Эта традиция здорово сберегла ему нервную систему, благодаря ей он все еще любил свою работу и с удовольствием собирался на нее по утрам.

Сегодня Марта вошла без стука через тридцать одну минуту после прибытия заведующего. А точнее, вбежала, распахнув дверь. По выражению ее лица, сбившейся прическе под чепчиком и отсутствующей обуви на одной ноге (весь персонал в здании обувался в мягкие мокасины) сразу стало ясно, что самоконтроль она потеряла не без причины. За долю секунды мужчина прочел в ее взгляде, что, а точнее, кто был этой причиной.

– Дадс! Нужна твоя помощь.

– Опять Сэм?

– Буянит, как никогда. Я уже не знаю…

– Идем скорее.

И они побежали по хорошо освещенному белыми лампами коридору, обсуждая подробности на ходу. Имя «Сэм» было синонимом фразы «самый проблемный пациент» для всей психиатрии Вудбери. Проблемность его заключалась в непредсказуемости, возведенной в абсолют. Семьдесят процентов времени он был отличным пареньком, пообщавшись с которым, задавался вопросом: а что он вообще здесь делает? Оставшиеся тридцать процентов давали полноценный ответ на этот вопрос, предавая анафеме все хорошее, что ты успел о нем узнать.

Натыкаясь на определенные звуковые триггеры, Сэм перевоплощался в неуправляемый ураган психической нестабильности. Трое санитаров с трудом удерживали его на месте, пока медсестра на свой страх и риск приближалась с единственным спасением – уколом успокоительного транквилизатора. Приходя в себя, Сэм ничего не помнил и не мог объяснить вспышки агрессии, подавляющие его сознание. Это был безнадежный случай, сколько бы ни пытались выявить истинные причины такого поведения, найти хоть какие-то связи, ассоциации – тщетно, его лечащий психиатр сломал себе голову.

Родственники вынуждены были сдать Сэма под постоянный надзор и время от времени навещали. Как правило, визиты становились все реже. Это расстраивало не только Сэма. Персонал привязался к нему за семь лет, как и другие пациенты. В спокойные периоды он вел себя адекватнее прочих больных и сам ужасался тому, что делает здесь, рядом с неуравновешенными, неполноценными людьми, каковым себя не считал. Большого труда стоило в такие моменты напоминать себе о тридцати процентах, когда Сэм давал фору всем остальным психам, вместе взятым. Убедить его в собственной опасности для окружающих удалось, продемонстрировав записи с камер видеонаблюдения. Шокированный, Сэм больше не поднимал этот вопрос, только просил вылечить его поскорее, чтобы вернуться к обычной жизни.

В этом заключалась главная трудность их работы: помнить о том, кто перед тобой, даже если почти все время он ведет себя совершенно нормально, как будто случайно сюда попал, а еще – знать, что к обычной жизни никто из них не вернется, но не отнимать надежду на такой исход. Быть кем-то между палачом, ученым и просто человеком. Психиатрия и психотерапия – очень разные вещи, и процент выздоровления среди попавших в лечебницу первого типа ничтожно мал, из всех инстанций сюда стекаются априори безнадежные.

Однако это не значит, что для их выздоровления, пусть и маловероятного, ничего не предпринимают. Напротив, имея в наличии статистически неоправданный лучик мнимой надежды, приходится выполнять много ненужной и бессмысленной работы исключительно из соображений гуманности. По крайней мере, так все происходит в отделении для буйных пациентов, которым заведует Дариус Мэдсден. Выучив добрый нрав начальника, близкие коллеги по отделению сокращали его имя до краткого Дадс5 и не стеснялись обращаться к нему в приятельской форме.

Угомонив Сэма пятью кубиками экстренного седативного, персонал выдохнул и разошелся по рабочим местам, потирая ушибленные части тела и с привычным юмором переговариваясь о том, что утро начинается вовсе не с кофе. Пациента увезли в его палату и уложили в постель. Сегодня досталось всем, включая заведующего. Пока Дадс пытался дотянуться до шеи, чтобы ввести транквилизатор, навалившись на Сэма вместе с санитарами, парень так мотнул головой, что лбом заехал ему в челюсть и разбил губу. Мэдсдену показалось, что все его зубы сейчас же веером рассыплются по полу, и на секунду-другую на глаза опустилось опасное затмение.

Позавчера они вместе играли в шахматы в этой же столовой, а сегодня Сэма, другого, подмененного как будто, без чувств увозили в палату, а сам Дадс, потирая челюсть, возвращался в свой кабинет, по пути отдавая распоряжения. Медсестры, натренированные Мартой, с мягкими голосами витали по помещению и успокаивали легко возбудимых больных. Завтрак продолжался, будто ничего не случилось. Старшая медсестра благодарно кивнула ему на прощание, все еще в одном мокасине (где же искать второй? – бегло подумал Дариус, и от улыбки его лопнувшая губа стала пощипывать).

Марта с подопечными усаживала пациентов обратно за столы, гладила по плечам и головам, поднимала посуду и опрокинутые стулья. Кто-то пошутил, что в следующий раз для Сэма нужно будет вызывать национальную гвардию США. Замечание разрядило обстановку. В психиатрической лечебнице даже эксцентричные происшествия приедаются, перетекая в разряд стандартных. Такая же часть работы, как и все остальное, с плюсами и минусами.

С этими мыслями Дариус вернулся в свой кабинет и как на духу проработал до одиннадцати часов, ни на что не отвлекаясь. На краю стола каждое утро его ожидала оставленная с вечера стопка документов, рассортированная по степени важности. Так он по очереди разбирал вопросы, добираясь до самого несрочного (обычно это случалось к обеду). К полудню Дадс добрался до бумаг, нуждающихся в его подписи, и внимательно изучил.

Помимо всяких формальностей здесь был запрос на перевод одного из пациентов в отделение общей терапии. Дариус приподнял брови. Запрос в письменной форме, составленный строго по протоколу, направил лечащий психиатр пациента, прикрепив историю болезни и дневник наблюдений. Быстро пролистав бумаги, Мэдсден обнаружил на последней странице то, что ожидал – личную записку – и сразу выложил ее, чтобы не затерялась среди обильной документации.

Перевод из буйного отделения в терапию – вопрос серьезный и требует времени, а до обеда оставался всего час. Добросовестно изучить все прилагаемые бумаги за шестьдесят минут невозможно, тут даже начинать не стоит, и Дадс задумался, не отклониться ли ему от заданной хронологии. Сейчас логичнее взяться за что-то небольшое и закончить к часу, чтобы не разрывать дело обеденным перерывом (это было бы неприятно), а вопросом перевода заняться сразу после обеда, на свежую голову и сытый желудок. Возможно, это дело займет его вплоть до вечернего обхода, прерываться не хотелось бы.

Дадс побарабанил пальцами по поверхности стола, еще раз пробежался глазами по бумагам в поисках имени пациента и сразу же его нашел. Та-ак. Он хорошо знал больного, и это осложняло ситуацию, и без того чрезвычайно нестандартную для их отделения. Его наблюдающий психиатр ни разу не упоминал, что успехи подопечного столь хороши, чтобы поднимать вопрос о переводе.

Дариус заметил, что дождь прекратился. Небо прояснилось, как будто невидимые руки очищали синеву от ватного серо-белого налета, разгоняя его в стороны. Показалось солнце и спешно скрылось за облаками. Мэдсден поднялся, чтобы постоять у окна и поразмышлять. Панорамное остекление выходило на фасадную сторону, отсюда отлично просматривалась прилегающая территория, имитирующая парковую лужайку для прогулок, только без фонтанчиков и прочих потенциально опасных для жизни предметов. С минуты на минуту должен начаться ежедневный предобеденный моцион, и Дадс намерился понаблюдать за ним.

Вот, наконец, вывели больных. Это делали в любую погоду, кроме совсем уж непрогулочной, да и зонтики можно использовать в качестве оружия, слишком опасно. Пациенты любили бывать на улице, которую видели обычно из-за прочной решетки, лишь в редких случаях кого-то приходилось выводить силой. Дариуса, настроенного категорически против насилия (тем, кто лечился здесь, и без того досталось в жизни), это всегда расстраивало, но правила есть правила, свежий воздух нужен всем вне зависимости от настроения.

Дюжина силуэтов в казенных серых костюмах, телогрейках и резиновых сапогах высыпала на лужайку. Все, за исключением Сэма, спящего в своей палате после утреннего приступа. Сопровождали их несколько медсестер и медбрат, они следили, чтобы внутри коллектива сохранялся порядок и спокойствие, чтобы никто не начал есть траву и так далее. Бежать куда-то с этой лужайки было бессмысленно, каждый об этом знал, включая пациентов.

Территория лечебницы казалась обширной, потому что, находясь у здания, на возвышенности, нельзя заметить частокола высотой в полтора человеческих роста, которым она обнесена принципиально не вблизи прогулочных мест. Выходя во двор, больные наблюдали просторы зелени вокруг, а не тюремные решетки: иллюзия свободы благотворно действовала на их нервы. Как будто никто не ограничивает твое перемещение, и ты можешь идти, куда захочешь.

Предела не существует, пока ты его не видишь – так устроена человеческая психика. Поэтому-то и кажется, будто вещи, конца которых мы не в силах достичь, бесконечны. Но это заблуждение, продиктованное ограниченностью человеческой природы, которая как раз ощутима вполне отчетливо, но почему-то продолжает являться мерой всех вещей во вселенной. Возможно, потому что кроме собственной личности люди на самом деле больше ничем не обладают. Парсеки бытия им приходится отмерять неподходящим, но единственно доступным инструментом – собой.

Те же, кто слишком хорошо это понимал, обычно оказывались в местах, подобных этой лечебнице.

Далеко от здания никто не отходил, хоть это и не запрещалось. Вероятность преодолеть частокол стремилась к нулю, переживать было не о чем, территорию им все равно не покинуть. Максимум – добегали до мелкого подлеска, что начинается примерно в ста ярдах, но неизменно возвращались без дополнительных увещеваний и погонь. Марта шутила, что всем слишком нравится столовая еда, чтобы отсиживаться в лесу. В каждой шутке, как она любит говорить, лишь доля шутки, а все остальное – правда, замаскированная юмором для безобидности, чтобы оставался путь к отступлению.

На прогулках никто из больных не носил рубахи с длинными рукавами и не испытывал иных ограничений в движениях или перемещениях. В этой маленькой приятной частности таилась суть политики управления (и лечения) доброго Дадса, который запросто мог прогуляться с пациентами, пообщаться и пропустить партию в шахматы без «конвоиров».

«Самое важное для их психического здоровья, чтобы они продолжали чувствовать себя людьми, а не заключенными, над которыми ставят опыты, – так он рассуждал и такие установки транслировал персоналу. – Наши пациенты ни в коем случае не должны страдать или чувствовать себя угнетенными».

А те, кто не мог найти в себе гуманности или злоупотреблял полномочиями, под чутким оком Марты в отделении не задерживались.

Дариус следил за перемещениями серых силуэтов по темно-зеленому после дождя ковру травы. Кто-то бродил, как положено, кто-то стоял на месте в неестественных позах, мадам Фарси выкатили на инвалидной коляске (она внушила себе, что не может ходить, хотя на самом деле могла бы и бегать). Была здесь и женщина, которая считала себя свечой. Она все время стремилась поджечь себе волосы, чтобы лучше соответствовать образу, но, к счастью, бдительности персонала хватало, чтобы этого не допустить. Однако и ее намерение не ослабевало. В жаркую погоду или находясь у батареи она делала вид, что тает, как воск, и действительно в это верила. Ее актерская игра была убедительной. И безвредной, к счастью.

Неосознанно Дариус искал на лужайке того, о ком шла речь в документах на его столе. Найти оказалось несложно. Худая и сутулая из-за высокого роста фигура, вызывающая неприятные ассоциации со старыми фильмами ужасов, под стать ей вытянутое лицо с синеватой щетиной, густые черные волосы, жесткие, как проволока, и торчащие отдельными прядками, как перья ворона. Самый юный пациент во всей лечебнице. Через месяц ему исполнится всего лишь девятнадцать лет.

Молодой человек спокойно гулял, схоронив руки в глубоких карманах распахнутой телогрейки. Тощий по природной комплекции, чернявый, смуглый и небритый, в этой униформе сейчас он напоминал Дариусу наивного молдавского разнорабочего, какие не были редкостью на восточном побережье, куда приезжали на заработки не от хорошей жизни. Сходство реальностью не подкреплялось: паренек являлся самым настоящим американцем, рожденным и выросшим в Вудбери.

На прогулке юноша придерживался четкого маршрута – квадрат с закругленными углами – и двигался по нему против часовой стрелки, словно механизм, стремящийся в прошлое. Иногда он бил сапогами по мокрой траве, поднимая брызги, или присаживался на корточки и мочил ладони, которыми затем протирал впалые щеки и высокий лоб, закрыв глаза от приятной прохлады. В этих действиях таилось что-то ребяческое, словно невыгулянное, оборванное детство рвалось из него и теперь, и Дариус вновь подумал о том, какое он еще дитя. В сыновья ему годится. Но возрастом обманываться не стоит, как и внешностью. При попадании сюда паренек доставил им не меньше хлопот, чем остальные пациенты, вместе взятые, хоть эти хлопоты и отличались от ущерба, причиняемого, например, Сэмом.

Больной завершал третий круг под внимательным взглядом мистера Мэдсдена. Вдруг он замер, словно вспомнил что-то неотложное, посмотрел перед собой и наверх и нащупал взглядом своего наблюдателя за стеклом. Дадс немного изменился в лице, но вряд ли это можно было заметить с такого расстояния. Неожиданно выглянуло солнце, отчего трава заблестела, словно усеянная бриллиантовой пылью. Теплый свет лег на лицо черноволосого пациента, выхватив спокойную признательную улыбку. Достав из кармана костлявую руку, он коротко помахал, позаботившись, чтобы жест остался незамеченным для остальных и не дискредитировал заведующего. Но тот, удивленный, ответил ему тем же. После этого юноша потерял к нему интерес, прибился к компании из трех человек, разговорился с ними и даже смеялся.

Дадс вызвал Марту по селектору, размышляя о настроении пациента, которое таинственным образом передалось и ему, как будто через солнечные лучи. Лицо парнишки казалось более, чем уравновешенным, он получал неподдельное удовольствие от погоды и пребывания на улице, как любой нормальный человек. Мэдсдену даже самому захотелось выйти прогуляться, и теперь он осторожно к себе прислушивался.

– Слушаю, – сухо отозвалась старшая медсестра.

– Скажи мне, свет мой, как вел себя Флинн последний, скажем, месяц?

– Странно, что ты спросил именно о нем. Образцово себя вел, надо заметить. Срывов не было. Нападений тоже. Пьет все таблетки, ходит на все процедуры. Не спорит, как раньше. Много читает. Он спокоен, как никогда. А что?

– Да ничего. Хотя, собственно, кое-что есть, – Дадс потер переносицу, Марта молча ждала продолжения. – Когда в последний раз от нас переводили в терапию?

Марта сразу сообразила, что к чему, и после паузы спросила с отчетливым недоверием:

– Да ну, серьезно?

– Полагаю, розыгрыш маловероятен.

– Ничего себе. Пригляжу за ним.

Она нажала отбой прежде, чем он дал добро и поблагодарил ее за отзывчивость. В том, что начальник хочет от нее именно этого (присмотреть за Флинном), женщина не сомневалась, а в благодарности за исполнение прямых обязанностей не нуждалась. «Слишком занята для пустословия, даже если беседует со мной, – подумал Дадс и улыбнулся, – не тратьте время Марты на ерунду, а то она будет злиться, все правильно говорят. Нужно повысить ей жалованье и заставить взять помощницу».

Однако это были мимолетные мысли. Куда сильнее его занимало будущее Йена Флинна, внезапно очутившееся лично в его руках.

Мужчина вернулся за стол и настроился изучать бумаги о переводе, не откладывая на потом. Сегодня он решил не спускаться в столовую. Попросит Марту принести ему обед прямо в кабинет. Она, конечно, отчитает его за прием пищи в неположенном месте, но просьбу выполнит.

Итак, сверху лежал официальный запрос (на приятной плотной бумаге крафтового цвета) о переводе пациента такого-то (паспортные данные, диагноз, лечащий врач, время лечения и т.д.) по причинам таким-то (здесь всегда писали одно и то же – о примерном поведении, отсутствии агрессии и осознанном желании излечиться на протяжение не менее месяца) в отделение общей психиатрической терапии, где условия лечения и пребывания отличаются от местных по многим факторам. Если здесь их необходимо строго соблюдать для безопасности персонала и других пациентов, в терапии угрозы внезапного припадка, вспышки ярости, проявления грубой силы и иных вредоносных действий со стороны больного не может быть в теории.

Лечащий психиатр Йена заключал, что его подопечный в течение года лечения по определенной методике с минимально травмирующим медикаментозным вмешательством (его личной методике, которую он хотел представить теперь на ближайшем симпозиуме) достиг нужной стадии эмоционального равновесия и готов был к более легкой, вербальной терапии без применения лекарств. Самой собой, новый статус был достигнут путем кропотливой работы врача и встречного стремления пациента, и прочее в том же духе. Настоящим запросом заверяю, что… намерен и далее вести лечение Йена Флинна, восемнадцати лет, в общей терапии, и прогнозирую выздоровление… в течение года. Дариус присвистнул. Дата и подпись – вчерашние, Аарон Крэнсби, психиатр лечебницы Вудбери. Прилагаю последние анализы, историю болезни и дневник наблюдений, и так далее…

Дариус распечатал неофициальное письмо от Аарона и быстро прочел его. Оно было кратким и панибратским.

«Дадс! Мальчик не безнадежен. Как хорошо сложилось, что он попал в мои руки. Мы сразу нашли общий язык, я тебе рассказывал. Я намерен дать ему шанс выкарабкаться. Он делает большие успехи – осознанные успехи, что важно. Я горжусь им. И хочу предоставить условия для возвращения к обычной жизни. Уверен, он этого заслуживает, как и любой человек заслуживает шанса исправить ошибки. Должно быть, ты уже подумал, что я излишне привязался к Йену, а проявлять эмпатию к пациенту непозволительно и непрофессионально, но, уверяю, я скорее в восторге от выносливости его психики и от прогресса, который он продемонстрировал за последние полгода активного применения моей методики. Внимательно изучи документы. Если нужно, обсудим все с глазу на глаз. Аарон».

Мэдсден посидел над ворохом бумаг, неподвижно размышляя. Вспоминал, как Флинна привезли к ним год назад, в каком плачевном состоянии пребывала его психика. Первые несколько недель юноша не шел на контакт ни с кем, вырывался и буянил, отказывался есть и пить, когда кончались силы активно сопротивляться и выражать протест – бормотал несвязный бред, несколько раз пытался бежать, нападая на санитаров и поражая всех необыкновенной силой и упорством, непонятно откуда взявшимися в изможденном теле. Пришлось держать его на седативах и ждать, ждать, ждать, а Дадс этого очень не любил – успокоительные затуманивали сознание, лишали возможности полноценного диалога, их применение не несло прогресса в лечении, но было вынужденной мерой. Постепенно их уровень снижали.

У Йена Флинна оказался запущенный эмоциональный срыв. Если бы кому-то пришло в голову нарисовать то, что с ним происходит, рисунок представлял бы собой огромный клубок из туго стянутых узлов. Целый год Аарон, который не испугался и принялся за этот случай, распутывал клубок, узелок за узелком развязывая нагромождение травм и комплексов. Тяжело было и врачу, и пациенту, но безоговорочное сочувствие установило между ними подобие хрупкой связи. Далеко не сразу, но Йен, вроде бы, начал доверять Аарону. Вскоре в подробностях стала известна история, из-за которой парень тронулся рассудком. Они собирали ее по кускам, словно разбитый вдребезги стакан, тщательно выверяя реальные фрагменты, отделяя их от фантазий, страхов и кошмаров, восстанавливая не только форму, но и хронологию, с котором эти кусочки от него откалывались.

История Йена вовсе не новая, ничего сверхъестественного в ней нет, но оттого не менее болезненная. Аарон называл ее архетипичной, как Эдипов комплекс или Стокгольмский синдром, просто с другим содержанием. Главный монстр, с которым сражался парень – чувство вины. Подпитанное окружающими, оно окрепло настолько, что обвинение виделось ему в каждой мелочи и вызывало множество осложнений, побороть которые сами по себе тоже оказалось непросто.

Но Крэнсби, пройдоха, видимо, что-то придумал. Он много экспериментировал, у него всегда были какие-то свои безумные теории, механизм которых он тщательно скрывал, но мог частично поведать в подвыпившем состоянии – все равно никто ничего не понимал. Даже Дадс в глубине души считал бредом фрагменты услышанного, но если они давали результат, то не такой уж это и бред.

Состояние Флинна то поэтапно улучшалось, то стремительно скатывалось на несколько ступеней назад. Происходило это скачкообразно и без видимого алгоритма. Отсутствие закономерности между подъемами и спадами смущало всех, но не Аарона, он утверждал, что отсутствие закономерности – это тоже своего рода алгоритм. Стоит заметить, что таким спокойным и беззаботным, как сегодня, Флинна еще не доводилось наблюдать. Неужели Крэнсби со своей странной методикой сотворил вербально-химическое чудо? Травма была серьезная: в плане психики парень напоминал калеку с оторванными конечностями, прирастить которые невозможно, оставались только протезы. Но и они полноценности не вернут, будь врач хоть тысячу раз талантлив.

Профессионал-теоретик внутри Дадса здраво рассуждал, что подлатать такую травму ни за шесть, ни за двенадцать месяцев невозможно, излечить – подавно. Пациенты с депрессией средней тяжести или запущенным обсессивно-компульсивным расстройством и того дольше посещают психотерапевта. Но одиннадцатилетняя практика в психиатрии, взаимодействие с реальными больными помогали обрести веру в какие угодно метаморфозы. Мозг человека, его химический состав, предопределяющий свойства и функционирование, – критически слабо изученная область. Утверждать о чем-то со стопроцентной вероятностью даже в рамки академической традиции с трудом укладывается, хотя там такое любят.

Эти стены видели всякое. Даже самое невероятное. Вот и Флинн теперь не бросается на людей, вспыльчивый от невосполнимой утраты, а спокойно беседует с ними, шутит, улыбается; не пытается покончить с собой от всепоглощающего чувства вины, а гуляет на свежем воздухе, радуется солнцу и дождю, машет ручкой врачу. Научиться принимать мир в его истинном облике, мерзком и несправедливом, – самое важное, чему должен в своей жизни обучиться человек.

Флинн производил впечатление того, кто встал на путь смирения с действительностью и готов двинуться дальше. Но Дадс задумался, мог ли пациент изображать выздоровление в личных целях. Перебрав в уме несколько аргументов, сравнив их между собой, пришел к выводу, что скорее нет, чем да.

Во-первых, нелогичный мотив. Актерская игра на протяжении полугода, чтобы попасть из одного отделения в другое, оставшись в том же здании? Зачем? Здесь его не бьют, не мучают, условия хорошие, появились приятели, кормят отлично. Ведь речи о том, чтобы выпустить его, никто не ведет, поэтому он не может действовать, исходя из надежды на освобождение. Просто смена палаты и строгости надзора, даже врач останется тот же.

Перевод – лишь малый шаг по направлению к выздоровлению, и обратная дорога всегда остается открыта, никто не выстроит на ней ворот, чтобы уберечь от рецидива. Множество раз Дариус с печалью наблюдал, как по этой дороге возвращались те, кто, казалось, делал большие успехи, и из терапии люди попадали к буйным, но наоборот – почти никогда. Перевод не означает, что ты почти здоров, он означает, что ты больше не представляешь опасности для себя и окружающих, держишь себя в руках, и больше ничего.

Во-вторых, серьезная психическая деформация – не то, что можно замаскировать. Она выпирает, как рубец, и профессионалу видна невооруженным глазом. Долго делать вид, будто ты излечился, если на самом деле это не так, больной не сумеет физически. Нельзя притворяться, что у тебя нет ножевого ранения, если оно есть, и тут то же самое. Скрыть отклонения невозможно, как невозможно изменить психотип и темперамент, с которым рождаешься вследствие индивидуального гибрида химических и генетических игр.

В-третьих, и почему-то это казалось самым главным, значение имела сама сущность Флинна. Зная его целый год, зная, из-за чего он оказался здесь, не раз слыша, как он плачет и проклинает себя, любой заявил бы, что этот парень не умеет блефовать. У него всегда на лбу написано текущее эмоциональное состояние, и любое намерение становится очевидно прежде, чем осуществится. Театральное мастерство и Йен Флинн казались вещами столь несовместимыми, что скорее верилось, будто у Сэма внезапно и навсегда закончатся припадки.

И все же некое сомнение беспокоило Дадса. Маленькой червоточиной неприятно проклевывалось в груди, пробивая путь наружу, как слабый птенец клюет изнутри скорлупу. Но рано делать выводы. Мэдсден взял красный маркер и открыл историю болезни, планируя внимательно ее прочесть, подчеркивая все, что его обеспокоит или потребует дополнительного внимания. Параллельно он думал, что обязательно поговорит с Йеном лично, а потом обсудит все с Аароном.

Нет, сегодня эта эпопея точно не кончится, сегодня она лишь начинается. Неслыханный случай. Позволит ли Дариус стать ему прецедентом?

***

История болезни: ФЛИНН

Психиатрическая лечебница Вудбери, 2002 год

Паспортная часть

Полное имя: Йен Арчер Флинн

Дата и время рождения: 1983 г., 15 октября, 15:00

Место рождения: Вудбери, округ Нью-Хэйвен, штат Коннектикут

Место проживания: Вудбери, округ Нью-Хэйвен, штат Коннектикут

Образование: на момент поступления в клинику (июнь 2000г) окончил старшую школу Вудбери и готовился сдавать экзамены в колледж на медицинский факультет

Направлен на лечение биологическими родителями против собственной воли: пребывал в неадекватном состоянии и представлял угрозу для себя и окружающих

Субъективный анамнез

Наследственная отягощенность по психическим заболеваниям: по отцовской линии через поколение наблюдается яркое проявление паранойи и вероятная склонность к маниакально-депрессивному психозу

Характер и особенности личности ближайших родственников: мать (Эрин Флинн) – отклонений не выявлено, по психотипу истероид; отец (Марк Флинн) – склонность к агрессии, психотип яркого эпилептоида

Пренатальная патология: нервный срыв матери во время беременности (второй триместр), употребление антидепрессантов

Натальная патология: недоношенность (две недели)

Постнатальная патология: позднее формирование речи (два с половиной года), особенности воспитания (холодность и строгость со стороны отца), закрытая черепно-мозговая травма в возрасте семи лет, хронический бронхит и конъюнктивит

Раннее развитие: заторможено, слабый иммунитет, частая заболеваемость инфекционными заболеваниями

Дошкольный период: речевые девиации, пугливость, робость, молчаливость, отсутствие ярко выраженной любознательности, аморфность

Школьный период: скачкообразное развитие социальной активности, стремление занять свое место в группе, средние успехи в учебе, ярко выраженное стремление угождать и прислуживать тем, кто выше по статусу, чтобы поднять свой собственный статус; развитие подозрительности и паранойи, часто – апатичное настроение (прилагаются заключения школьного психолога до и после происшествия-триггера). Ухудшение памяти. Потребность в позиции подчинения

Период полового созревания: без отклонений. Начало половой жизни: шестнадцать лет. Нарушения гормонального фона: тестостерон – повышенный, кортизол – критически повышенный

Обучение после школы: отсутствует

Трудовой анамнез: официально не был трудоустроен, воинскую службу не проходил по состоянию здоровья (признан негодным)

Семейный анамнез: серьезных заболеваний среди членов семьи не выявлено. Выкидышей у матери не было. Родственные (кровные) связи между родителями отсутствуют. Генетические заболевания не выявлены. Младшая сестра страдала от аллергии на кошачью шерсть. Риск гинекологических онкозаболеваний матери – не более 30%, воспалительных заболеваний кишечного тракта у отца – 37%. Риск сердечно-сосудистых заболеваний для обоих родителей до 50 лет – не выше 40%

Перенесенные заболевания: корь, ветряная оспа, бронхит, конъюктивит, гнойная ангина. Аллергических реакций на препараты не выявлено

Экзогенно-органические заболевания головного мозга: вследствие тяжелой черепно-мозговой травмы, полученной в возрасте 16 лет (сразу после инцидента-триггера), проявляются депрессивные и бредовые состояния, подозрение на галлюцинации и сумеречное расстройство сознания

Употребление алкоголя, наркотиков и других психоактивных веществ: алкоголь употребляет с 14 лет, не курит, пробовал марихуану не более 5 раз. Галлюциногенные и иные опиоидные вещества, а также лекарства, не принимал

История настоящего заболевания (начало, поступление, динамика в отделении).

Йен Арчер Флинн поступил в психиатрическую лечебницу Вудбери в возрасте 17 лет в состоянии запущенного нервного срыва и помрачения сознания (частичная дезориентация).

Первые симптомы расстройства стали замечать за восемь месяцев до поступления. Самочувствие ухудшалось и сильно обеспокоило родителей больного. Заметив, что сын с трудом контактирует с людьми, Эрин и Марк обратились к специалистам.

Когда за пациентом приехала бригада, он закрылся в своей комнате и не отзывался. Санитарам пришлось вынести дверь с петель, больной оказывал агрессивное сопротивление. Некоторые его вещи изъяли для более точного контекстно-социального анамнеза. Тетрадь, служившая ему дневником, была полностью исписана одной и той же фразой: «я найду ее и верну домой».

Родители больного подробно рассказали об инциденте-триггере, после которого их сын изменился, но умолчали о многочисленных травмах и переломах, полученных пациентом в вечер исчезновения сестры. Изменения в поведении сына с характеров полученных повреждений не связывают, комментариев не дают.

В течение первой недели, прибегая к медикаментозным успокоительным среднего действия, провелось обследование пациента, а также несколько ознакомительных бесед для выяснения всех подробностей истории и состояния больного от первого лица. Вскоре было установлено, что с момента инцидента-триггера пациент пребывает в маниакальной депрессии, генерируемой тяжелым чувством вины в случившемся.

Раз в несколько месяцев он испытывает сильный эмоциональный подъем, сопровождающийся частичной амнезией (игнорируются или замещаются фантазиями отдельные события реального прошлого), потребностью исправить ситуацию, уверенностью в своих силах, имитацией активной деятельности, хорошим настроением и иллюзорными надеждами на будущее.

Например, в маниакальной фазе пациент уверен, что его действия приведут к возвращению сестры домой и счастливому варианту развития событий; каждый раз озвучивается новый сценарий к достижению цели. В депрессивной фазе появляются сопутствующие симптомы: повышенная тревожность, нарушения сна и речи (реверсивный порядок слов), кошмары, параноидальное состояние (подозрения персонала в содействии похитителям сестры больного), панические атаки. Наблюдаются зачатки обсессивно-компульсивного расстройства, проявляющиеся чаще всего в попытке придать сломанным/разрушенным вещам первоначальный вид, а также перемещении против часовой стрелки (это успокаивает больного).

В процессе вербальной и медикаментозной психотерапии стало изветсно, что больной страдает от синдрома навязчивых состояний (наиболее активно проявляется в маниакальной фазе, когда пациент открыт к беседе и доверяет психиатру свои планы, не подозревая его в пособничестве воображаемым врагам). Пациент одержим идеей поиска и возвращения сестры в семью и уверен, что справится с этим лучше, чем органы правопорядка. Собственная жизнь мало волнует больного, единственной целью он видит исправление своей ошибки. Фотографии детей (особенно девочек) или упоминание детях являются триггером для сильного беспокойства и катализируют депрессивную фазу посредством срыва.

Психический статус

В сознании, не контактен, частично ориентирован. Менингеальных симптомов не наблюдается. Запахи, звуки различает. Глазодвигательных расстройств нет. Расстройств чувствительности по ветвям тройничного нерва нет. Нарушения жевательных функций нет. Роговичный рефлекс в норме. Лицо симметрично в покое и асимметрично в миметических пробах. Расстройств вкуса не выявлено. Частое отсутствие аппетита. Вестибулярный аппарат частично в норме, слух не нарушен. Наблюдается гипотрофия в грудинно-ключично-сосцевидной и трапециевидной мышцах. На вопросы отвечает правильно. Зрачки симметричны. Острая реакция на свет. Глазные яблоки неограниченно неподвижны.

Соматический статус

Состояние удовлетворительное. Астенический тип телосложения. Вес на момент поступления – 163 фунта, рост – 6,2 футов. Питание недостаточное. Кожные покровы и лимфатические узлы глобально в норме (рекомендована проверка у дерматолога и эндокринолога). Костная система хрупкая, суставы не деформированы, есть зажившие переломы. Дыхание в норме, без хрипов, через нос. Сердцебиение – несильная тахикардия, тоны приглушены. Пульс 80/мин, артериальное давление 90/75. Язык чистый. Живот при пульпации мягкий, безболезненный. Печень в норме.

План обследования.

Выделение симптомов.

Депрессивная фаза: чувство тоски и подавленности, апатичное настроение, комплекс вины, самобичевание, речевая и двигательная заторможенность, паранойя и подозрительность, скрытность, агрессия, замедление психический процессов, отсутствие интереса к окружению, нарушение аппетита. Маниакальная фаза: высокая подвижность, учащенные пульс и сердцебиение, увеличение скорости речи, повышение настроения, интеллектуальное возбуждение, контактность, употребление по отношению к себе местоимения множественного числа «мы», почти полное отсутствие сна (при отказе от снотворного).

Ведущий синдром: синдром навязчивых состояний, паранойя

Предполагаемый диагноз: маниакально-депрессивный психоз

Окончательный диагноз (согласно лабораторным, инструментальным и патопсихологическим исследованиям, а также консультациям специалистов): маниакально-депрессивный психоз, отягощенный параноидальной шизофренией.

План лечения.

Наблюдение лечащим психиатром в лечебнице Вудбери: назначен Аарон Крэнсби

Психофармакотерапия (поддерживающая): антидепрессанты, препараты лития, нормотимики, нейролептики (дозы и их изменение на усмотрение лечащего врача)

Психотерапия и психосоциальная реабилитация в условиях отдаления (не менее 4 раз в неделю)

Терапия сопутствующих патологий, включая соматические

Психический статус (повторное обследование после годового курса лечения).

Контактен, сознание ясное, агрессию не проявляет, частично общителен, не препятствует лечению, исчезли четкие границы между фазами, переход более плавный (на момент обследования находится в слабо выраженной маниакальной фазе). Жалобы: кошмары, нарушение аппетита, тревожность, перепады настроения, провалы в памяти. Расстройств восприятия не выявлено. Галлюцинации не испытывает.

К моменту повторного обследования пациент признает ранее обнаруженные расстройства и выражает желание вылечиться. К своему текущему состоянию относится спокойно, слегка депрессивно. Серьезных расстройств мышления не обнаружено. Редкие нарушения речи. Больной выражает критические отношения к бредовым идеям, признает их нереализуемыми.

Сверхценные идеи пациента: семья, спокойствие, полноценность, дом, родство. Навязчивые состояния: чувство вины, панические атаки, внезапный страх и тревога. Запас знаний и возможность их использовать: ниже среднего, полностью соответствует полученному образованию. Качество суждений и способность к умозаключениям: норма.

Нарушение ассоциативного мышления и способности к абстракции, зачастую демонстрирует буквальное восприятие и непонимание переносного смысла. Новую информацию запоминает и удерживает хорошо, однако много заблокированных воспоминаний из прошлого (последние три года, включая инцидент).

Часто: расстройство внимания и апатичное настроение, нарушение эмоционального фона (с трудом выражает радость или удивление). Эмоциональная адекватность соответствует уровню сопутствующего шизофренического расстройства. Больной заторможенно реагирует на эмоционально значимые для него вопросы, темы и воспоминания во время беседы.

Зафиксировано расстройство пищевого влечения (больной неосознанно наказывает себя лишениями) и сна (кошмары, бессонница, сноговорение), половое влечение в норме (высокий тестостерон), инстинкт самосохранения в норме. Выработалась зависимость к психоактивным веществам типа: антидепрессанты.

Особенности манер и поведения. Пациент мало разговаривает, говорит обычно тихо, смотрит в сторону, не проявляя открытый интерес к собеседнику. Редко улыбается, пуглив, задумчив, часто уходит в себя. Склонен испытывать чувство стыда за свою внешность, темперамент, поведение, присутствие. Редко проявляет хорошее чувство юмора и самокритику. В депрессивные периоды (сейчас их больше, они более рассеяны) недоверчив, подозрительно относится к новым людям. Его доверие и возможность поговорить открыто нужно заслужить на протяжении времени.

Часто сонлив и выглядит уставшим. Никогда не обманывает, но не отвечает на вопросы, на которые не хочет (принципиальное избегание лжи путем умолчания). Трудно разговорить, и еще труднее заставить говорить о себе и своих чувствах. Высказывания, не содержащие вопроса, часто игнорирует, не поддерживая беседу.

Налицо все признаки обсессивно-компульсивного расстройства (ритуалы успокоения): неоправданно часто и без надобности моет руки или протирает салфетками, полотенцем, одеждой; в столовой определенным образом раскладывает приборы на подносе и еду на тарелке (не проделав это, есть не начинает); на приемах психотерапии не переносит неплотно прикрытые двери, дверцы шкафа или окна, неровные стопки бумаг или книг, вещи, лежащие друг к другу не параллельно/перпендикулярно, а под иными углами, не до конца зашнурованные ботинки, одежду, застегнутую не на все пуговицы, и т.п.

В отвлеченных, абстрактных вопросах рассеян, в практических педантичен.

С другими пациентами общается минимально, но дружелюбно, врагов в них не видит. Не вступает с ними в споры и конфронтации, даже если не согласен. Сосредоточен на своих мыслях и предпочитает находиться в одиночестве и тишине. Любит прогулки и «тихий час».

Темперамент: флегматик, психотип: эпилептоид (застревающий) с элементами тревожного типа…

***

Дальнейшие сугубо официальные пункты Дадс Мэдсден внимательно читать не стал, удостоив беглого взгляда по диагонали. В процессе ознакомления он выделил для себя множество любопытных моментов, и теперь история болезни Йена Арчера Флинна пестрела красными тире, точками и восклицательными, словно кто-то внутри нее отчаянно сигнализировал о помощи, используя азбуку Морзе.

Несомненно, какое-то сообщение в подчеркнутых фрагментах вырисовывалось, словно выжимка. Концентрат.

Но Дадс не мог понять его характер: отрицательное оно, оптимистичное или противоречивое. Для анализа недоставало контекстных данных. Как ни странно, это не беспокоило его. Не беспокоило настолько, что он не счел нужным прочесть дневник наблюдений Аарона, в котором только что сухо описанное излагалось подробнее, иллюстрируясь живыми примерами в последовательности их проявления…

Дадс сделал себе чай, черный с бергамотом, покрепче и без сахара. Спокойно и без лишних мыслей выпил его, наблюдая, как погода за окном превращается в чудесную, а вместе с ней и его настроение. Осушив кружку, он вдруг, неожиданно для себя, схватил ручку и подписал все необходимые бумаги о переводе.

Оповестить Крэнсби, выслушать наблюдения Марты и побеседовать лично с Флинном было решено постфактум. В глубине души решение было принято, и он не стал от себя этого скрывать. Остальное – формальности. Главное условие для перевода Йена в терапию Дадс усмотрел практически сразу: отсутствие агрессии и нападений со стороны пациента. Прочее вполне можно продолжить лечить в иных условиях, а не среди вспыльчивых больных с приступами и иными особенностями типа стремления поджечь себе голову.

У Дариуса было слишком хорошее настроение, чтобы не дать пареньку шанс.

Он вызвал Марту и попросил привести к нему Флинна после вечернего обхода, а Крэнсби записать на посещение завтра утром, вне зависимости от результатов планируемой беседы, сразу после которой они с Мартой обсудят наблюдения сегодняшнего дня. Дадс надеялся на внимательность старшей медсестры, порой в этом она не уступала следователю и чуяла обман за сто ярдов.

В продолжение дня перед глазами мистера Мэдсдена всплывали то мокрая тонкопалая кисть, робко машущая ему, то смуглое и худое, редко улыбающееся лицо Флинна. И то, и другое почему-то вызывало запрещенное, и оттого сильное сочувствие.

***

Они уверены, что помогают мне.

Но на самом деле это не помощь, я же знаю, мне ли не знать, это даже не лечение, а откладывание неизбежного на потом. Театр абсурда, в котором мы все тут играем роли, не имея права отклониться от предписанных паттернов поведения.

Тот, кто здесь в качестве врача, ведет себя только как врач. Тот, кто в роли больного, тоже не отклоняется от сценария. Даже если он ему не подходит. Нельзя.

Неужели они этого не понимают? Они же все считают себя взрослыми, умудренными, адекватными, образованными, превосходящими людишек в сером, которых якобы исцеляют болтовней и шариками кальция. Такие умные, такие неповторимые и благородные. А простых вещей – не понимают.

Простых вещей, которые я, «мальчик без образования», отлично знаю, потому что ощущаю их кожей, кишками, костным мозгом их выучил. Спасибо, спасибо, предоставился случай уяснить себе простое правило. На всю жизнь. Никому не советую.

Глядя на их вышколенные, невозмутимые старания, на действия слепых, уверенных в своей особенной зрячести, я стараюсь не выдать насмешки – насмешки бродящего по мягкой палате, насмешки, которая разрушит ВСЕ. Мне смешно, что они делают вид, будто знают и понимают все на свете, а еще смешнее будет, если я замечу, что они себя в этом убедили. Они уже и сами в это верят, точно так же, как миссис Нейвил верит, что она – свеча, так где же между нами разница, разве кто-то заметит перемены, если нам поменяться местами? В конце концов, серый цвет нашей формы не так уж отличается от белого цвета их халатов. Белые вещи быстро пачкаются, да?

Бессмысленно, бессмысленно, бессмысленно. Когда ладони потеют, их нужно вытереть о ткань, а еще лучше вымыть. В маленькой круглой раковине в моей маленькой квадратной комнате, в которой я не могу причинить себе вреда, в которой так приятно ходить, повторяя форму квадрата, против часовой стрелки.

Делают вид, будто знают и понимают все на свете, особенно мое состояние, естественно, это в первую очередь, они тут каждому это говорят. Более того – берут на себя смелость якобы исправить меня в лучшую сторону, избавить от мучений. Но где граница, где точка невозврата? Кто устанавливает нормы? Откуда им знать, каким человеку правильно быть, а каким неправильно? Им-то откуда знать? Они такие же люди, как я, точно такие же. А берут на себя полномочия не по размеру. Исправлять кого-то. Противоестественно и мерзко. Разве берется кто-то исправлять лист бумаги, когда он уже исписан? Это же сумасшествие. Чернила потрачены, белое испачкано, время назад не отмотать.

Ничего никогда не предотвратить. Если это так трудно понять, то я не знаю, кто из нас болен.

Назад.

Я делаю вид, что приобщаюсь к их мудрости, знаниям. Делаю вид, что меняюсь и подчиняюсь. Они играют свою роль, а я свою. Если не доиграть их до конца, пьеса никогда не закончится, верно? Если прервать ее, она начнется с самого начала. О, это я понял практически сразу, как попал сюда, на сцену. Отклонение рождает коллапс, коллапс расшатывает систему, и происходит сбой.

Мне приходится. Иначе отсюда никогда не выйти. А я все-таки на это надеюсь. У меня, знаете ли, и свои планы есть.

Откладывание неизбежного на потом. Ну разве не бессмысленно?

Их главная проблема даже не в том, что они в своей жизни не пережили ничего подобного тому, с чем столкнулись их пациенты, а потому и понять их не смогут, хотя обожают убеждать в обратном. Единственное, что они о нас понимают, это что с нами что-то не так, мы от них отличаемся, значит, это нужно исправить.

Втираться в доверие и изображать сострадание – это их любимое занятие номер один. Любимое занятие номер два – задавать хренову тучу неудобных вопросов, которые нет желания слушать, не то что бы там отвечать на них, да еще и честно.

А отвечать приходится.

Как и демонстрировать послушание, когда в горле клокочет густая вонючая ярость, словно бурлящий гудрон. Иначе ты отсюда не выйдешь, о нет. Очень многое приходится делать, чтобы иметь хоть призрачную надежду выйти отсюда, зачастую эти вещи противоречат твоим желаниям, внутренней сущности и просто справедливости. Даже страшно потерять личность, а она нужна мне, как и билет домой.

Так вот, их главная проблема не в том, что с ними не случалось дерьма, из-за которого люди оказываются в психушке, а в том, что они не могут уяснить очевидного: неизбежное случается. Почему я это понял, а они нет? Ответ очевиден: неизбежное случилось со мной, а не с ними. Вот так просто. Теперь, чтобы восстановить баланс, я и сам обязан совершить неизбежное.

Вернуть вселенной маленький должок, перекинуть минус из одной части уравнения в другую. Дерьмовые вещи случаются, и это неизбежно. Те, на ком они оставляют свой след, должны впоследствии и сами совершать такие вещи для восстановления равновесия и в мире, и в своей душе. Это метка, которую не отмыть.

Непоправимость.

Ну скажите, разве это не естественно, не логично? Это же и есть подчинение закону причинно-следственной связи. Не более. На мой взгляд, равновесие и справедливость – это добро в чистом виде, без исключений из правила. Я искренне не понимаю, зачем таких людей лишать свободы, переубеждать, пытаться переделать в скучных марионеток без цели и мечты? Ведь неизбежное все равно произойдет, прямо как приступы Сэма, которые не предотвратить. Только если остановить время, но такое в нашем мире невозможно, об этом позаботились.

Интересно, как наличие четкой цели концентрирует в человеке все силы и таланты во имя ее достижения. Как будто заранее знаешь, что стремление оправдано, что все гарантированно так и случится, нужно просто выложиться на максимум. Например, пробуждается умение притворяться и хитрить, обманывать и мимикрировать.

Взять хотя бы меня. Всю жизнь мне казалось, что я не умею врать, тем не менее, делал это часто и неграмотно, а потому бесполезно. Но как только я понял, что ложь и притворство – единственное средство достижения цели, то вошел во вкус. Настолько, что мое вранье становилось все более системным, продуманным, сложным, приобретало двойное и даже тройное дно. Легенда, приобретающая черты реальности, потому что все больше людей верят в нее, включая уже и автора.

Тот, кто решает вести столь сложную игру, обязан обладать хорошей памятью, чтобы не облажаться. Этим я тоже похвастаться не мог. Не было у меня и возможности фиксировать где-то, кроме собственного черепа, кому и как я ответил, какую эмоцию изобразил. Но и тут мне на помощь приходит невыразимо сильное желание попасть на свободу и осуществить свой план. Это больше, чем мечта, это смысл моей жизни. Им никогда до него не докопаться, ни за что его не понять, даже если бы я сам его поведал. Чего, конечно, не случится, ибо я намерен выйти отсюда – по-хорошему или по-плохому.

Пришлось намеренно завалить тест на уровень интеллекта, чтобы они не ожидали от меня многого. Убеждение в исключительной правоте тестов притупляет бдительность тех, кто не знает, как обходить вопросы. Если ты сообразителен, можешь убедить всех в обратном и воспользоваться этим.

С дурачков со школьным образованием троечника взятки гладки. Еще не хватало, чтобы ко мне тут относились, как к хитроумному психу, которому нельзя доверять, за которым нужно следить внимательнее, чем за остальными. Быть наивным и предсказуемым в их глазах гораздо выгоднее. Никто не ждет от тебя подвоха или действия, не совпадающего с твоим психологическим портретом, который они дотошно вымеряют. Словно гребаные алхимики с колбами и мензурками.

Вот только химические элементы не умеют юлить в своих целях, а пациент, отвечая на вопросы, вполне. Под микроскопом нужно вести себя прилежно. Я довольно быстро разобрался, что могу использовать против них их же оружие, и постепенно собрал образ тихого, безобидного, раскаивающегося невротика. Разумеется, было и что-то, что мне не удавалось скрыть или замаскировать, просто потому что это физически невозможно.

Есть вещи, которые я не контролирую, которые я не выбирал… Но именно эти «оголенные провода», как я их сам называю, сделали подставную личность настоящей. А самое главное – они вызывали сострадание в моих конвоирах, правда, я никогда до конца не верил, что их сочувствие настоящее, скорее, они жалели меня, как бедного дурачка, который по глупости растерял все дорожки в нормальную жизнь. Который сам во всем виноват. А я и так знал, что сам виноват, мне их сочувствие нужно было только для того, чтобы приблизиться к цели.

Заподозрить меня в продолжительном притворстве мог разве что такой же скрытный лицемерный параноик, как я. К счастью, среди лечащих психиатров Вудбери исключительно здоровые люди. Но это как раз их проблемы.

Что касается меня, не считаю паранойю таким уж серьезным недостатком. Скорее это очень полезное природное чутье, безошибочно уберегающее от ошибок. Осторожность, возведенная в абсолют. А в таком месте, как это, осмотрительность – вещь необходимая, как баллон кислорода под водой, и единственное оружие, которое нам оставляют, потому что не могут отнять. Это вам любой пациент скажет. Потому что, если быть откровенным, любой пациент психиатрической лечебницы мечтает из нее выбраться, кого бы он из себя не изображал на приемах.

С течением времени освобождение и исцеление отождествляются в сознании больного, а могут и поменяться местами. Меня это стороной не обошло. Билет на выход и последующая возможность претворить план в жизнь станут для меня куда более действенным лечением, нежели все таблетки, микстуры, капельницы, процедуры и разговоры на протяжении года. Еще одного потерянного года.

Выход во внешний мир и возвращение к оставленному занятию – вот это меня освежит, вне всяких сомнений. Но, как обычно, понимаю это только я. Врачи уверены, что мне нужно совсем другое, противоположное. Объяснять я устал, это бессмысленно (ненавижу бессмысленные действия, не ведущие к цели), я пробовал в самом начале. Они не понимают, даже не слышат. Будто у них барабанные перепонки лопнули, и чтобы лечить пациентов, совсем не нужно понимать, что они говорят.

Пришлось разработать иную стратегию и строго ей следовать. Благо, свободного времени было предостаточно. Королем мира или великим иллюзионистом я себя не считал. Во-первых, я совершал ошибки, и поначалу их было непростительно много, я даже боялся, что меня могут раскусить. Но все мои выходки эти недотепы подгоняли под свои теории и невозмутимо продолжали лечение и наблюдение. Во-вторых, я был всего лишь скромным несчастным человеком с маленькой мечтой исправить ошибку, а не Гарри Гудини6, замышляющим побег века.

Азарта или удовлетворения от происходящего я не ощущал, как, впрочем, и не чувствовал угрызений совести от своего многоуровневого обмана. Самодовольство и совесть больше не имели значения. Я становился ближе к задуманной цели – вот, что действительно было важным. Важнее всего прочего, что существует в мире.

В чем же заключается мой план и почему я так отчаянно к нему спешу? Я уверен, что в нем отражается внутреннее стремление вещей занять истинное место в мироздании. Предназначенное им место. Правильное. Как я уже упоминал, неизбежное в любом случае происходит. Похищение моей сестры в тот вечер было неизбежным, а ныне таким является исполнение мной задуманного.

Не думаю, что моя воля играет здесь существенную роль. Она придаток, исполняющий функцию, доверенную свыше. Просто мир устроен так, а не иначе. Ничего не могу с этим поделать. Я подчиняюсь естественному порядку вещей. Не я же его придумал, в конце концов!

Мне нужно отсюда выйти, и никто, кроме меня, мне в этом не поможет. Хотя врачи были бы очень удивлены, я бы даже сказал неприятно шокированы, узнав, о чем на самом деле общаются пациенты, когда их не слышат.

Выйти так, чтобы никто не услышал.

Внутренняя жизнь миниатюрного социума психбольницы отличается высоким уровнем взаимопомощи. Все байки и истории, которые тебе расскажут по секрету, а не ради пустого трепа (как можно решить со стороны), обязательно к чему-то ведут, маскируют что-то еще. И это точно не развлечение. Зачастую это закодированная информация о каких-нибудь важных новостях, изменениях в расписании или ближайших планах, а еще о лазейках – не физических, а скорее бюрократических – по которым можно отсюда выбраться. Ну, или хотя бы приблизиться к этому.

Определенная модель поведения или последовательность действий, фраз (возможно, совсем незначительных), советы от информаторов в жанре как обойти тесты и какие лекарства лучше не глотать, или просто полезное знакомство, вещь, фраза, на которую врач реагирует специфическим образом. Мы боролись с системой, в которой жили, теми способами, которые останутся незаметны.

Если выполнять условия правильно, они срабатывают. Но была одна проблема: психически неуравновешенные люди зачастую не способны к терпению, концентрации, соблюдению алгоритмов или убедительному притворству, а еще у них плохая память. По этой причине выходят отсюда единицы, а не десятки. И это не выздоровевшие пациенты, хотя позиционируют себя именно так, выбора у них нет. Это те, кто знал больше, чем врачи – со своим образованием и докторскими, как ни парадоксально. Аферисты в мире психбольниц, я ими восхищался.

Кстати, это еще одно доказательство того, что я не так уж и болен, как они преподносят. Полностью здоровым я себя, конечно, не считаю, я же не слепой, но и полностью поехавшим тоже. Иначе не смог бы строго рассчитанными действиями добиться желаемого перевода в терапию. Уверен, это дело уже почти решенное.

Мы тут называем свое отделением колонией строгого режима, а терапию – умеренного, хотя и там несладко. Но все-таки на шаг ближе к свободе. Пусть для лечащих врачей это и не кажется очевидной истиной, но для нас, буйных, это именно так. После года пичканья транквилизаторами добиться, чтобы тебя перестали считать опасным, это, знаете, все равно что воды утром глотнуть. Воскрешает из мертвых.

Наше отделение, конечно, не ад на земле, но приходится сталкиваться со многими унизительными вещами, которые проще принять и пережить, если ты адекватный, а не неуравновешенный. Например, смирительные рубашки, привязывание к кровати, иные лишения подвижности или пищи, карцер для особо неугомонных, насильственные уколы различных веществ, сути которых мы зачастую не знаем, после которых тело само не свое, и голова тоже; ежедневное пичканье колоссальным количеством препаратов, едва откроешь глаза, бессмысленные процедуры, зачастую болезненные и безрезультатные, и многие другие нюансы, вся бессмысленность и оскорбительность коих доступна лишь тому, кто сталкивался с ними ближе, чем на страницах учебника.

Для человека, не лежавшего в отделении для буйных, где пациенты подсознательно воспринимаются каждым санитаром как потенциально неуправляемый скот, и это чувствуется во всем, нюансы, мной упомянутые, не будут иметь значения и останутся всего лишь мелочами, которым придают слишком много внимания. По этой причине я не буду их перечислять.

Но в продолжение темы скажу, что мы все ненавидим свои палаты. Они не тесные, комфортные, в них есть все необходимое, чтобы жить и не навредить себе. Кроме свободы. Наши комнаты – говорящий символ заточения, как шелковистые кандалы, которыми прикован к определенному пространству.

Никто из нас не явился сюда по собственной воле, никто. И все это помнят слишком хорошо. Меня, как прочих, привели в эти стены насильно, желая добра, конечно же, и удерживают тоже насильно. Разве это честно, разве законно? Гуманно? Но этот простой факт у них принято игнорировать, словно они где-то нашли безоговорочное оправдание своему поведению. Однако все это, как и мое состояние, волнует меня меньше всего. Важнее то, что я намерен сделать: вернуть баланс порядку вещей.

Миссия для настоящего героя, ничуть не меньше.

Как я заметил по их вопросам, меня считают то ли параноиком, то ли шизофреником с навязчивыми идеями (хотя идея у меня всего одна, и вполне естественная в моем положении). Я ведь не совсем идиот, понимаю наводящие вопросы, говорящие взгляды. К тому же Аарон довольно откровенен со мной – еще один хитрый прием, чтобы пробудить в пациенте искренность. Нет, в целом, он неплохой человек, вот только наивный и увлеченный своими теориями до слепоты. Мне это только в плюс.

По таким, как Крэнсби, сразу видно, что с ними не случалось неизбежного, и бремени вины на них не висит мертвой петлей, как и груза ответственности. За то, что обязан совершить в дальнейшем. От таких только и слышишь бездарное «все будет хорошо». Самое страшное, что они действительно в это верят. Проклятые оптимисты, живущие в собственных грезах, никогда не знавшие реальных проблем! Как будто розовые очки впаяли им в лицо, навсегда лишив рационального взгляда на мир.

И мне приходится притворяться таким же, хотя я ненавижу обманывать! На что только ни пойдешь ради достижения высшей цели. Кто оставил мне иной выбор? Кто?

Иногда у меня так хорошо получалось изображать постепенное выздоровление, что я сам начинал в него верить. Эта иллюзия временно притупляла обвинения совести. Самым главным и самым сложным было не перегнуть палку: после прилива вовремя изобразить отлив. Разбросать ракушки по берегу в таком порядке, чтобы все решили, будто вынес их сюда океан, а не человеческая рука. Если вы понимаете, о чем я.

Один-два неверных шага, и меня могли заподозрить, перепроверить, устроить очную ставку с собственной психикой, которая мне не так уж подконтрольна. А подозрения лечащего психиатра – первая трещина на льду у тебя под ногами. Двинешься дальше, и обязательно появится вторая. И стоять на месте вечно нельзя, так никогда отсюда не выйдешь.

Вперед.

Аарон добр ко мне и, кажется, даже привязался. Мой случай вызывает в нем сострадание. Но я все равно не очень его люблю – за плохо прикрытую жалость, в которой я не нуждаюсь, за излишнюю опеку и доверие, за социальный статус, в котором он – ученый, а я – лабораторная мышь. За то, что воспринимает меня не тем, кто я есть, а тем, каким я себя позволил видеть, хотя именно этого я и добивался (но разве так трудно разгадать мой спектакль? Неужели он так доверчив и глуп?).

Крэнсби никак не мог понять очевидные вещи, даже если слышал их неоднократно. Простой пример: сколько бы раз я ему ни объяснял, что вещи на его столе должны лежать либо параллельно, либо перпендикулярно друг другу, в следующий раз, как я приходил на прием, там снова все было в хаосе, который сводит с ума. Аарон при этом делала вид, что все нормально, будто его совсем не волнует, что предметы лежат неровно, под идиотскими углами друг к другу, и все углы разного градуса, это просто невыносимо; или что края предметов свисают с края стола, что совсем уже неприлично, вызывающе, вульгарно.

Я не мог общаться с ним, пока он не приведет рабочее место в порядок, за процессом чего я тщательно следил. Это одна из немногих вещей, которые я так и не научился в себе контролировать или хотя бы игнорировать. Утешал себя тем, что со стороны эта причуда, должно быть, безобидна. Но каждый раз, как я спокойно просил его привести стол в порядок, в трахее у меня клокотал один и тот же вопрос: почему Крэнсби не мог сделать все ДО ТОГО, как я приду?! Он ведь хорошо знал, как меня это раздражает. Ответа я так и не нашел.

Баланс должен быть везде, включая чьи-то вещи и документы. Моя задача: трансформировать хаос в порядок. Вот, зачем я здесь. Вот, почему со мной все это случилось. Весы стремятся к равновесию. Я – весы.

Еще мой психиатр делал вид, что не может понять, каким образом некоторые ощущения приобретают вкус и цвет. Для меня было в порядке вещей, что стены в моей палате на вкус как прокисший йогурт (лежа у себя, я часто ощущал, будто вместо языка у меня кусок свернувшейся молочной кислятины), а воспоминания о случившемся вызывают во мне липкий аромат ярости, который как будто оживает в груди, и, перебираясь в горло, превращается в кипяток.

Порой я думаю, не сильно ли умничал и стоило ли все это ему выкладывать. Но убедительность требует от нас честности, и временами я выкладывал почти все, что чувствую: мне и самому это становилось нужно. В моменты особо близких разговоров хотелось искренне рассказать Аарону, что самым действенным лечением будет выпустить меня отсюда и позволить сделать то, что я должен сделать. При мысли об этом у меня пылали щеки и накатывались слезы, я готов был вывернуть душу наизнанку и во всем признаться взамен на освобождение…

Но во мне было четкое осознание, что Крэнсби не поймет меня и не будет содействовать. Все нужно делать своими силами.

То и дело я слышал, что помешался на случившемся «инциденте», так они все его называли, что у меня навязчивое желание заново пережить его, но в другой роли, и даже то, что у меня якобы триггер на маленьких девочек, возраст которых примерно соответствует возрасту моей похищенной сестры, когда я видел ее в последний раз. Я спрашивал, что означает триггер. Он показывал мне фотографии детей и просил описать, что я чувствую. Но я не мог, потому что злился. Меня выводило из себя, что на мои вопросы не отвечают, при этом все время задают свои – было бы легче, если бы я их не слышал.

А еще меня злило вот что: они старались сглаживать углы с невероятной фальшивостью и называли вещи не своими именами. Например, слово «инцидент». Зачем они его употребляли, почему именно его? Что вообще значит это слово и почему кто-то решил, будто оно подходит в моем случае? Если слышать его десятки и сотни раз, как слышал я, начинаешь сомневаться, существует ли вообще слово «инцидент» в языке, оно становится просто набором звуков без значения, за ним больше ничего нет – нет того, что оно призвано скрывать, затерлось от злоупотребления, вывелось, как пятно. Почему нельзя было сказать, как было? Не «до инцидента», а «до того, как твою сестру похитили по твоей невнимательности». Не «после инцидента», а «после того, как ублюдки украли маленькую девочку, пока ты пил пиво с дружками».

Может, если бы я чаще слышал правду, как она есть, а не неуклюжие попытки ее сокрыть, сгладить, припрятать от моей психики, мне и становилось бы легче. Но они как будто старались убежать от реальности, в то время как я стремился ей навстречу. Всегда стремился навстречу, не боясь столкновения. Потому что столкновение неизбежно. За этим я здесь.

Я ненавидел слово «инцидент» и слово «триггер». Как можно пичкать научные термины человеку, чью маленькую сестру украли у него прямо под носом? Забрали беззащитного ребенка и сделали с ним неизвестно что. Разве можно называть ТАКОЕ тошнотворно-спокойным словом «инцидент»? Весь тот сюрреалистичный ужас происходящего, что пришлось испытать мне и моей семье, вся боль, страх и отчаяние, когда следствие не давало результатов, бессилие, когда ее тело так и не нашли… Всего лишь «инцидент» для тех, кто лечит меня. Думает, что лечит меня.

Кто на моем месте не испытывал бы чувства вины? Да я возненавидел себя так, как ничего и никогда. Боль от побоев отца и взглядов матери была сладкой пилюлей, на время приглушавшей внутренние терзания самобичевания. Крэнсби полагает, будто травма головы сделала меня таким, каков я сейчас, фанатиком, параноиком, но я так не считаю. Цель у меня появилась не сразу.

Долгое время в самом начале я понятия не имел, как мне жить дальше и что предпринять, чтобы меньше ненавидеть себя, или хотя бы эквивалентно уровню родителей. Не думаю, что существенно изменился с тех пор, как отец выбил из меня все дерьмо, чего я, безусловно, заслужил, и пережил бы еще раз. Когда я лежал на полу в прихожей, сломленный напополам, не мог вдохнуть и ощущал щекой что-то густое и теплое, как сироп, мне было хорошо. Я очищался через страдание. Кажется, для этого существует специальный термин, но я не силен в искусстве.

Не отрицаю, что поступок отца многократно усилил во мне нечто, к чему я потом все равно бы пришел, но точно не поменял меня. Ускорило процесс – безусловно. Однако я оставался собой: никчемным человеком, которого впервые не волновал его социальный статус. А еще – никудышным братом, которого тихо презирают члены семьи и даже соседи. То, что я видел в их взглядах, безмолвно-красноречиво обращенных в мою сторону, усиливалось внутри меня, как будто проходило через увеличительную призму, и обрушивалось новой волной порицания.

Вудбери – небольшой город, всего чуть больше ста тысяч человек, а ведь даже в крупных городах все знают друг друга через два рукопожатия. Стоит ли озвучивать, что подобные инциденты (ха-ха-ха!) случаются у нас, может быть, раз в пятьдесят лет, и население было обескуражено. Испуганные люди, как правило, забывают сочувствовать. Все свое негодование они выпустили с поводка не на того, кто это сделал (ведь никто не знал виновника), а на того, кто позволил этому произойти (и сам пострадал). Я понимал их поведение. И не понимал одновременно.

Несколько месяцев я всерьез думал о самоубийстве. Боли я не боялся, она казалась спасением от ежедневного самочувствия. Я искал подходящие способы. В такие минуты настроение у меня улучшалось. Я думал, если меня не станет, всем вокруг станет легче, особенно родителям. Точно знал, что они не способны любить человека, по вине которого произошла катастрофа, даже если этот человек – их сын. Вторых детей всегда любят больше, это аксиома. Относиться ко мне по-старому не будет никто, на прощение я не рассчитывал, в притворстве жить не хотел.

Узнав, что я выбрал уйти из жизни, они вздохнут с облегчением и смогут оправдать меня – в глубине души. Жизнь за жизнь. Только радикальный шаг мог искупить мою вину. Только мертвый сын мог снова вызвать сочувствие и привязанность в их окаменевших сердцах, помочь начать все с чистого листа. Да, Нону это не вернет, зато хотя бы я перестану маячить перед глазами живым и ненавистным напоминанием, что ее не вернуть.

Некоторые вещи недоступны для понимания, пока не произойдут с нами лично, и выглядят как великое открытие, покуда не захочешь приобщить к нему остальных. Тогда и заметишь, что окружающие давно разгадали эту тайну и держат рот на замке. Словно существует негласное табу, запрещающее делиться важными доводами, достигнутыми путем индивидуальных ошибок. В моменты осознания этого запрета я начинаю ненавидеть тех, кто предпочитает молчать, за то, чего они раньше мне не рассказали. И чувствую себя идиотом, который заново изобрел велосипед.

Несколько лет пролетели, словно месяц, проведенный в болезненном бреду кошмарного сна. Бесконечного кошмарного сна из повторений, стыда и желания самоуничтожиться. Из чужих взглядов и движения губ, заговорщицки переговаривающихся обо мне. Из моего собственного взгляда, направленного на меня прямо из зеркала. Если бы этот взгляд мог убить, я бы давно решил проблему своего существования.

От суицида, способного устранить мои страдания вместе со мной самим, меня остановило только одно: они не нашли тело. На языке сухих фактов это означало, что смерть не установлена точно, абсолютно и конкретно, и человек считается пропавшим без вести, а не убитым. Так они говорили сами. И тогда я понял: пока не найдено тело, моя сестра не может быть мертва. Я не имею права так думать, а тем более – опускать руки. Точнее всего следует сказать, что она и жива, и мертва одновременно. А если есть шанс, что Нона жива, самый мизерный шанс размером с атом, я тоже не хотел умирать, хотя жизнь, какой она у меня была, подталкивала меня к этому шагу, вынуждала.

Единственное, о чем я сейчас жалею больше всего, состоит в том, что я слишком много времени потратил на сожаления и ненависть к себе. Я упустил несколько лет, пытаясь прийти в себя, а нужно было действовать сразу, молниеносно. Взять себя в руки и идти по горячим следам, задушить собственное бессилие. Я был размазней для этого. Я совершенно ничего не мог, кроме как лежать в постели, плакать да размышлять, как всем будет хорошо без меня и как мне самому станет хорошо без себя. А думать следовало о другом. Но разве способен человек, переживший горе, слышать хоть что-то, кроме жалости к себе? Самый громкий инструмент в оркестре.

Со временем какой-то частью сознания я стал понимать, что Нону найдут. Предчувствие туманило взор как бельмо на глазу, как полупрозрачная соринка, которую не можешь вытащить, и игнорировать тоже не можешь, но оно клубилось и разрасталось, пока не стало катарактой, полным поражением глаз… и моим новым зрением. Новым взглядом на прошедшие события и предвосхищением будущих.

Наверное, я понял это еще в тот вечер, когда сам не нашел ее в проклятом парке аттракционов, куда поперся со своими квазидрузьями7, чтобы охрененно провести время. Лучше бы я выбрал остаться дома, тогда бы и Нона осталась, и всего этого не произошло бы. Жизнь могла сложиться совершенно иначе под влиянием крошечного поступка. Но я повторяю для тех, кто еще не запомнил: неизбежное обязательно случится.

Кто-то забрал ее у нас, забрал у меня лично.

Долго ли этот человек ходил за нами, или Нона попалась ему на глаза случайно, сгенерировав спонтанный план действий? Видел ли он меня, когда забирал ее, или вообще не знал, что девочка в парке с братом? Братом, которому стремно было возиться с ней при других пацанах, который в тот вечер больше всего мечтал от нее избавиться.

Что ж, мечты сбываются.

Каждый раз, как я думаю, что с ней сделали, зачем конкретно ее забрали, что ей пришлось пережить, меня охватывает даже не ярость, а паника. И желание спрятаться куда-нибудь в параллельную реальность, где не существует людей с их омерзительной привычкой скрывать в себе чудовищ. Становится до тошноты жутко от картин, услужливо возникающих в воображении (как правило, фантазия работает очень активно, если имеет возможность продемонстрировать нечто негативное, внушающее ужас или отвращение). Рот наполняется вязкой кислотой, ладони потеют и воняют ржавым железом, а в висках начинает бурлить кровеносный грохот.

Таков был вкус и запах моих видений, от которых я рыдал по ночам, не помня себя. Сестра в них всегда была такой, какой она осталась на фотографии в моем мобильнике, которую я в тот вечер показал половине парка: босая, в мокром платье и идиотских красных нарукавниках для плаванья. Вот такой она и осталась в моей голове навсегда. Я видел рядом с Ноной мужчин, всегда наполовину раздетых. Чего бы они ни планировали изначально, я слишком хорошо знал, что могут сделать с пятилетней девочкой взрослые мужчины без моральных принципов, прежде чем убить. Даже если похищали ее не ради этого, рано или поздно их мысли склонились бы в эту сторону. Все равно за это им ничего не будет, так зачем же упускать шанс?

Возможность изнасиловать малолетнего ребенка, ни в чем себе не отказывая, выпадает нечасто (хотя у людей их ремесла она, наверное, случается чаще, чем у среднестатистического человека), чтобы ее проигнорировать. И я уверен: они ее не проигнорировали. Отвратительно, я знаю. Но именно так устроен мужчина (подавляющее большинство порождает правило, исключения его подтверждают своим малым количеством): даже от мысли о такой возможности у многих из нас неосознанно встает. Если не в штанах, то в голове эрекция случается точно. Я видел подобное в интернете и на дисках старшеклассников, поэтому знаю, о чем говорю.

Я понимаю противоестественность такого возбуждения и сам бы так никогда не поступил. Фантазировать – одно, делать – другое. Между мыслью-развлечением и мыслью-намерением целая пропасть. Но не уверен, что для похитителей маленьких девочек все обстоит именно так. Если есть вариант безнаказанно претворить в жизнь самые смелые фантазии, они это сделают, я это знаю, черт возьми, знаю так же точно, как и то, что солнце всходит на востоке. Любой парень это понимает яснее ясного.

Знать, на что способны другие мужчины, потому что ты сам мужчина, – омерзительно и неизбежно, даже если ты совсем другой. И ведь это самое ужасное. Пропасть разницы как будто подчеркивает всю лицемерность мизерного сходства.

Однако я не мог ненавидеть себя еще сильнее. Особенно за это.

По ночам я слышал, как сестра кричит. Сначала от испуга, потом от боли. Это точно был ее голос, хотя в реальности мне не доводилось застать ее в таком состоянии. Прошло два года, семь месяцев и двадцать один день с того вечера, а я до сих пор слышу в голове исступленный крик, на который никто не откликнулся, и никакие лекарства, беседы и процедуры, хоть тысячу лет меня здесь держи, не продезинфицирует меня от этого него.

Какова вероятность, что они не убили ее в процессе? Я не знаю. Если не так, то потом – скорее всего. Может быть, только за этим и похищали. Но пока не было тела, и я собственными глазами его не увидел и не опознал, мой мозг упорно отказывался верить в смерть Ноны. Хотя следователи не раз подводили нас к этой мысли. Обо всех сопутствующих ужасах они, разумеется, молчали. Мое воображение и без них было богато на подробности, в прошлой жизни я часто смотрел криминальные сводки.

Они говорили, что если никто не потребовал выкуп за последующую неделю после похищения (слава богу, хотя бы в полиции называли вещи своими именами, а не раздражающе нейтральными терминами), то похищали не ради выкупа. Жертва педофила, секс-рабство или органы. Такими были их основные версии. Они работали над ними, но результатов это не давало. Моя мать продолжала ждать письмо от похитителей даже спустя месяцы. Уверен, она до сих пор ждет.

Помню, как она тщательно проверяла почту, иногда даже соседскую, и первая бежала к телефону, если он звонил. Конечно, это проще, чем смириться или хотя бы представить, что твою пятилетнюю дочь изнасиловали и убили, или кому-то продали, или распотрошили и продали по частям. Отец пил, и пил страшно. Думаю, потому что легче было сбежать из реальности, в которой он, как и я, понимал все слишком отчетливо и знал, на что способны другие мужчины. Мама этого не знала либо игнорировала.

А ведь сейчас Ноне почти восемь лет. Интересно, какой она стала? Вот бы посмотреть…

Со временем наши визиты в полицию становились все более бессмысленными и безрезультатными. Никакой новой информации. И нас начали подводить к мысли, что мертвый ребенок лучше, чем живой, но все это время страдающий. Сама по себе такая альтернатива звучала абсурдно и дико, я бы принципиально отказался выбирать на таких условиях, но видел, что родители иного мнения. Они слишком устали страдать и ждать. А я был полон сил переживать это снова и снова, идти до конца.

Я быстро понял, что наше дело считают безнадежным и медленно ведут нас к смирению, как скот на бойню. Делали ли они хоть что-то сверх положенной меры, чтобы найти Нону? Мне казалось, что нет, и до сих пор так кажется. Да, обыскали парк и окрестности, да, опросили часть людей, которые в тот вечер точно были в Глэдстоун, но на этом, похоже, их рвение закончилось, ведь зацепок не было. Сначала это пробуждало ярость, но со временем я признал, что не ожидал от них ничего иного. Они делали вид, что сочувствуют, но у продавцов мороженого в парке аттракционов было ко мне больше сострадания и желания помочь. Нону увезли оттуда задолго до прибытия полиции, но кто это сделал и на какой машине, как ее увели и куда именно увезли, оставалось загадками, к которым не нашлось ключей.

Потом мне стало очевидно, что я сам должен заняться этим, что обязательно справлюсь, если начну. И непонятно, почему не начал сразу же, а потерял столько времени. Никто не желал найти мою сестру и вернуть домой сильнее, чем я. Ни родители, ни следователи, ни соседи, ни тинэшники8, прибывшие в Глэдстоун за пять минут до полиции и напавшие с камерами и микрофонами на меня, зареванного подростка. Упустить такой прекрасный инфоповод они не могли, ведь, будем честными, суть их деятельности базируется на том, что людям нравится в деталях узнавать о чужих несчастьях. Они жаждут знать всю подноготную, чтобы вкус собственной жизни казался слаще. Тут-то и появляется работа для криминальных журналистов, особенно таких наглецов, как тинэшники.

Похищение ребенка потрясло тихий Вудбери и соседние городки, из которых все съезжались в Глэдстоун, наш маленький аналог Диснейленда. «TINA», тогда еще не очень известные, воспользовались громким делом, чтобы сделать себе имя. Они заявили, что проведут собственное расследование, чем гарантировали себе приток клиентов. Ведь все хотели быть в курсе событий, а полиция обычно менее многословна, чем журналисты.

Некоторое время палату, в которой я валялся после избиения, атаковали репортеры. Очень уж им хотелось узнать подробности моих взаимоотношений с отцом и пропавшей (похищенной, – мысленно поправлял я) сестрой. Но в конечном итоге тинэшники оказались такими же любителями чесать языком и вынюхивать все, что не относится к теме, как и следователи. Только более настырными. Ничего они не могли придумать, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки. В отличие от меня.

И вот когда я это очень хорошо понял, когда все стало зависеть только от моих действий, родители сделали один звонок, и меня забрали в царство рубашек с длинными рукавами. Иронично. На родителей я не злился. Должно быть, они искренне верили, что этот поступок – проявление заботы обо мне. Я не успел поделиться с ними своими планами, а потом, когда они меня навещали (не очень часто, кстати), я был уже в образе и не мог такого озвучивать.

Цель важнее, чем отношения с родителями. Цель важнее чего бы то ни было.

Если бы мне сообщили, что через полгода человечество неизбежно погибнет в апокалипсисе, я бы не отклонился от намеченного курса. Так почему же увещевания врачей и пребывание на стерильном отшибе Вудбери, в царстве рубашек с длинными рукавами, должно отклонить меня от задуманного? Никто не ощущал решимости, которой я преисполнился, а потому не смог бы предугадать истинную форму моих стремлений: не вылечиться, чтобы освободиться, а освободиться, чтобы вылечиться.

Чуть более года меня мягко убеждали, что я ненормален и нуждаюсь в помощи, что я слаб и измучен, что инцидент (похищение, – поправлял я мысленно) – это не повод отказываться жить дальше. Что я ни в чем не виноват (дерьмо собачье, виноват здесь только я). И, конечно же, что меня вылечат и все будет хо-ро-шо. Как будто что-то может стать, как было, когда твою сестру украли, скорее всего изнасиловали, а потом либо убили, либо продали. Но если бы ее убили, то от трупа избавились бы. Очевидный факт. Рано или поздно все тела находятся. Как в кошмаре, прошло два года, а Нона считалась без вести пропавшей. Следующий год я провел в лечебнице, вынашивая свой план, и она все еще считалась без вести пропавшей.

Пока для других вероятность того, что Нона жива, сокращалась пропорционально течению времени, для меня все было наоборот. Чем дольше не могли обнаружить тело, тем активнее тлела надежда, что это неспроста. Может, и нет никакого тела. Нечего находить. Может быть, она еще жива. День за днем этот вывод казался все более логичным. Теперь я даже мог улыбаться, со мной случалось хорошее настроение, что помогало обманывать врачей, в частности Крэнсби.

Все-таки льстит, что никто из них в действительности не знал, что происходит у меня в голове. А ведь они использовали так много средств, чтобы туда забраться! Помню, читал когда-то: если оставить человека в покое, его состояние придет в норму гораздо быстрее. Посторонний шум мешает услышать самого себя.

В часы отдыха, благословенные часы тишины, когда никто не задавал мне вопросов и ничего от меня не хотел, когда не нужно быть в образе, я лежал в своей мягкой палате с прокисшими стенами и раздражающим комфортом, призванным внушить мне иллюзию свободы. Лежал и прислушивался к тому, что происходит у меня в голове, в области лба, который я считаю проектором мышления. Я слышал потрескивание, как будто ешь конфеты с маленькими шариками, которые взрываются на языке.

Очень тихое, осторожное потрескивание.

Я назвал его кристаллизацией.

В фоновом режиме в глубине деформированного мозга кристаллизировался строгий план действий, граненый и блестящий. Я мог, если хочу, заглянуть на несколько лет вперед и точно сказать, что меня там ожидает. Потому что в какой-то момент жизни после инцидента (похищения) я дал себе слово, что теперь только я решаю, что со мной будет происходить, а чего не будет. Хватит. Никаких больше непредвиденностей, никаких оплошностей. Если идешь к цели, с тобой должно случаться только запланированное, уж позаботься об этом, иначе, будь уверен, тебе ее никогда не достигнуть.

Я двигался по расписанию. Запланировал перебраться из строгого режима в умеренный, сделал для этого все и получил результат. Кто-то скажет, что я мог запланировать побег прямо отсюда и добиться его своей чрезмерной амбициозностью. Но я ведь не идиот. Я знаю: быстрое достижение цели не может быть верным, а зачастую оно еще и невозможно физически. Мыслить и действовать нужно рационально. Какой толк в планировании побега, который я не смогу совершить? По крайней мере, он недостижим из отделения для буйных.

Гораздо логичнее дробить цель на множество субзадач, протяженных во времени, требующих подготовки, а потому умеренно выполнимых.

Мир подчиняется причинно-следственным связям. Я достаточно здоров, чтобы это понимать и использовать в качестве подспорья. Невозможно за месяц убедить лечащего психиатра, что тебе лучше, ведь он видел, в каком состоянии тебя сюда доставили, и обладает профессиональной компетентностью, внимательностью, подозрительностью. Он тоже не дурак, в том и сложность. А если речь идет о промежутке, допустим, в двенадцать раз длиннее месяца, это становится выполнимым, это меняет дело.

Терпение. Ключ ко всему на свете – терпение и способность выжидать момент.

Невозможно найти похищенную сестру, пока сидишь в психиатрической лечебнице и убеждаешь всех, будто как раз этого ты не собираешься делать. Но стоит выйти отсюда, и нет ничего невозможного для человека, который действительно стремится к цели. В своем успехе я не сомневался. Любой человек в мире мог бы достичь желаемого, обладая хоть четвертью моей мотивации. Но люди предпочитают кратчайшие пути с минимумом усилий, поэтому ничего не добиваются. Я же избрал путь тяжелый и длинный, но гарантированно ведущий к мечте.

Неважно, сколько мне придется ждать и как долго петлять по лабиринту, если я в конечном итоге точно выйду из него. Я в этом уверен так же, как и в том, что добрый Дадс подпишет бумаги о моем переводе. Крэнсби его убедит. Потому что я убедил Крэнсби.

Что касается Аарона. Строго говоря, что повезло с лечащим психиатром. Я не мечтал заполучить кого-то столь увлеченного и податливого. Он старался понять меня, заставлял себя сострадать мне, поддерживать. У него бы это обязательно получилось, если бы я был тем, за кого себя выдаю. Делая вид, что доверяю ему, я отстранялся, потому что, обманывая, мы становимся противны сами себе. Никто не знал, о чем я размышляю по-настоящему, в отдаленном уголке мозга, надежно спрятанном от скальпелей психиатров.

Аарон любил повторять, что у меня «триггер на маленьких девочек». Звучит до оскорбления двусмысленно. Возможно, ненормальностью этой фразы он стремился меня припугнуть, привести в чувства. Не знаю. У меня было предостаточно времени подумать над тем, что я о себе слышу в опостылевших стенах. А слышал я множество причудливых терминов. Но почему-то этот «триггер» запомнился лучше всего. Потому что единственный соприкасался с реальным положением вещей, в чем я бы себе не признался? Могу вот что сказать: настоящий триггер был у того, кто увел Нону в тот вечер, а не у меня.

Но у нас же так любят перекладывать вину и ответственность на жертву.

В стерильном королевстве, правителем которого был небезызвестный Дадс Добрый, я не позволял себе такую роскошь как слезы, хотя и испытывал порой сильную потребность от них избавиться. Невыплаканное как будто гнило во мне, бродило, становилось чем-то еще: не водой, не кровью, не лимфой, а… компостом из слез. Уверен, именно поэтому со мной время от времени случался конъюктивит, и глаза воспалялись.

На приемах, слыша слова и фразы, задевающие меня, я почти срывался. Но заплакать означало выйти из образа, подпустить к себе слишком близко, позволить нащупать слабые места в приступе эмоций. Все это отдаляло от цели, только ради нее и я держался, позволяя себе грустить только по ночам, когда никого не было рядом. Ночью почему-то уже не хотелось плакать, вместо этого я обдумывал детали предстоящего будущего, прокручивая и пересматривая план, который имел возможность держать только в голове.

Я думал слишком много для простака, которым выставлял себя и которым меня с облегчением считали. Удивительно, как мало от тебя ожидают, если притвориться наивным придурком. В моменты полной темноты и освежающей тишины я мог, наконец, побыть собой, и это меня спасало от полной потери личности. То были короткие часы, когда на свет выбирался, чтобы немного пожить, настоящий я. Он спрашивал: действительно ли все эти вещи говорят о нем? Может, люди в халатах не так глупы и способны заглянуть глубже, чем ему позволено? Чем нам с ним позволено.

Попробуй не испытывать волнения и нервного возбуждения при виде девочки такого же возраста, как похищенная по твоей вине сестра. За которой ты не уследил, потому что повел себя как самовлюбленный кусок дерьма (спасибо отцу за цитату, попадание прямо в яблочко). В тот вечер в каждом ребенке ее роста я готов был признать Нону, бегая по парку в поисках. И не нашел. Просто не успел.

Спустя время я заметил, что не могу находиться на улице, в толпе людей. Потому что это слишком напоминало мне переполненный в тот день Глэдстоун, потому что там всегда были дети, а я не мог на них смотреть, меня бросало в жар. Этих беспечных детей хотелось забрать с улицы и упрятать по домам, чтобы с ними не случилось ничего плохого. Но что я мог сделать? Кому-то везет, а кому-то нет. Пусть идут своей дорогой, а я не стану препятствовать неизбежному.

Так устроена жизнь. Чьих-то детей похищают в парке аттракционов, до отказа забитом другими детьми, а чьих-то за руку приводят к радиорубке, чтобы передать родителям, целых и невредимых, не успевших даже испугаться.

Как ту девчонку тогда.

Она ведь запросто могла оказаться на месте Ноны. Почему не оказалась? Почему? У них даже имена похожие, а от перестановки мест слагаемых глобально сумма не меняется. В масштабах мироздания в любом случае получился бы одинаковый исход: один похищенный ребенок – одна разбитая семья, один найденный – одна семья счастливая и живет дальше.

У жизни нет любимчиков, ей все равно, кого бить под дых. В этот раз ударили меня, да так, что я до сих пор не отдышался. Если мы утверждаем, что мир подчиняется закону причины и следствия, нужно еще вот что обговорить: неизбежность – это причина, а несправедливость – разумное следствие. Или я не прав?

Но у всех есть шанс исправить свои ошибки. В этом и заключается моя цель. Чем дольше я нахожусь здесь, тем яснее становится мое сознание, но от врачей приходится это скрывать. Я действую и говорю обратное тому, что сделал бы и сказал, будучи на свободе. Так выглядит моя жизнь.

Меня зовут Йен Флинн, и мою сестру похитили. Я собираюсь найти ее и вернуть домой. Я знаю, что она жива, не спрашивайте, откуда. Просто знаю. Когда я окажусь на свободе, смогу разузнать, где она находится, и возвратить в семью. Уверен, те гады, что забрали ее, поменяли ей имя и отдали другим людям. Возможно, имя ей присвоили какое-нибудь похожее, ведь она уже привыкла к своему и должна отзываться. Черт меня возьми, если это не так! В любом случае она найдется, это неизбежно.