Читать книгу Teologica. 1995–2016 - Maxim Berns - Страница 4

Свой наряд надела

Белая Принцесса,

И заря сгорела

Под покровом леса.

Где свободны крылья

Счастья и забвенья,

Мы покроем пылью

Фразы провидения.

Взмоем над мирами,

Долетим до неба,

Посидим с богами

И накормим хлебом.

Страха мы не знаем

Перед божествами,

Почему ж летаем

Горем над кострами?

Почему сковали

Нас оковы неба?

Чем околдовала

Пресвятая Дева?

Свой наряд надела

Белая Принцесса.

Там заря сгорела.

Там, в покровах леса.

Завоевали небо тучи,

Завоевала тьма леса.

В кого такой я невезучий?

Печальны в зеркале глаза,

И жрет зима остатки рая,

И плачет снег на волосах,

Ревниво корчась, плавно тая,

Смеются льдинки на устах.

Стоишь одна во мраке ночи,

Вплетая в волосы обман -

Чего хотела? Чего хочешь?

Идет по небу караван,

Стянула обручи лоза,

В уме лежат мечтания кучей,

Печальны в зеркале глаза.

В кого такой я невезучий?

Задач решение знаешь ты?

Молчит твой глас, глаза смеются,

Зачем в уме тогда мечты

Страдают, стонут, плачут, бьются?

Ты знаешь сотни разных слов,

Ты веришь в тонны глупых сказок,

И много рыцари голов

Сложили из-за черных глазок.

Иди ты к черту! Сон не мучай!

Течет в душе моей слеза.

За что такой я невезучий?

И чьи там, в зеркале, глаза?!

В старом доме нет дверей,

Окон тоже нет.

Дом не слышал звук людей

Вечность долгих лет.

Дом похож на саркофаг

С дырами для глаз.

Шпиль стоит, на шпиле флаг,

В нем огонь погас.

Стены дома холодны,

Мертвенен бетон —

Спрятал он стихов цветы

И предсмертный стон.

Бродит в доме злая тень,

Падая на пол.

В дыры смотрит новый день,

Видит стул и стол.

Видит тень и стоны те,

Что украл бетон,

А на каменной плите

От цветка бутон.

Старый, высохший бутон

Умер что давно,

Но его прозрачный звон

Слышен все равно.

Тень смеется и поет

Песни лет былых,

По ночам к себе зовет

Стариков седых.

Старики садятся в ряд

У плиты на пол,

Речи моря говорят,

Вглядываясь в дол.

Пляшет вальсы тень, кружит

Между бледных стен,

Как молитву все твердит:

"Нужно взять их в плен!"

Смертью пахнет в доме том

Вечность долгих лет.

Там увидим, как мой дом

Гложет юный свет.

Там сойдется ночь крестом

Тихо, не спеша.

Не могу разрушить дом,

Он – моя душа.

Мокрые парка аллеи

Жаждут моих сапог.

Юности архиереи

Пьют белоснежный сок.

Смех и глаза антилопы

В чарах могучих ундин —

Тайны и святы тропы

Где я брожу один.

Полнится мозг бездумьем,

Плавает плавно мак —

Я над великим раздумьем

Сильный и смелый маг.

Полный мечты и уменья

Гордый палач пучин —

Реки текут забвенья

Где брожу один.

Только свобода до неба

Даст мне испить пустоты,

Вечного бега снега,

Долгого дня воды.

Трудного сна аспирина,

Лучше уж пусть аспирин —

Полны могил долины

Где я брожу один.

Вплетается в воздух сырой и весенний

Отчаяние горной свирели.

Уже так далёки минуты последней

Задумчивой тающей трели.

Уже не потрогать мгновения страстной

Придирчивой тонкости песни,

Но понял я в ней, что конечно напрасно

Не прожили вечностей вместе.

Мой ангел! Ты знаешь все тайны желаний

И смысл одиноких раздумий.

Ты святостью полнишь минуты прощания

У мраморных стен полнолуния.

Ты тайно хранишь существа преступлений

В ларце Увядающей Силы,

Что ветреной птицы своё оперения

На подступах лунной могилы.

Я полон молитвы и отречения

От знания таен трактатов.

Мой ангел! Не бойся, всё – пляска лишь тéней

Под солнцем чужого заката.

Мы – дети у Дьявола, внуки у Бога,

Сливаясь в последних объятиях,

Накапаем воском у века порога

Слова мирового проклятья.

Из засохших цветов надеваю венок,

Из промокших шелков надеваю наряды.

Не сберег я того, кто всё время был рядом

И стихов про любовь написать мне не смог.

Почему же заря улыбается мне?

Отчего же смеются морские пейзажи?

Белоснежной зимой показалась мне сажа

И рубин просиял на закатном огне.

К нам приходят отцы, к нам восходят извне

И с тоскою глядят на засохшие розы,

Растворяясь на стансах моей лакримозы1,

Обращаясь в мотив заклинанием в вине:

«Выпьем, други мои, за весенние дни!

За расцвет хрусталя и узоры на море,

За орлов в нескончаемом небесном просторе!

За здоровье врагов и за строки мои!»

Пальцы вязнут в воске на бокале,

Нами обещания забыты.

Мы поем о грязи, о морали

И о том, как стены слов размыты.

Мы несем распятия на Голгофу,

Мы снимаем шляпы пред бесами —

Ты прости меня за эти строфы

И за стих, забытый небесами.

Были мы камнями в старых стенах

И бетоном, кроющем безумье,

Чувствовали пульс в холодных венах

В час, когда ровняли полнолунья.

Песни наши знают только ветры

И жрецы, сокрытые в пещерах,

Но молчат седые километры

О пустых прощениях и верах.

Нам знакомы камни и дороги,

Стоны и закаты суеверия —

Там чернеют мрачные чертоги,

Там слагают дикие поверья.

Там стоит пустынная Голгофа

И кресты, что принесли мы сами.

Господи, прости за эти строфы

И за стих, забытый небесами.

Это было давно в бреду —

По тропинке лесной иду,

Воспеваю труды Дали,

Вспоминаю сны-корабли.

Напеваю мотив чужой,

Наступаю в сапог травой,

Я пью воду сухих ручьев,

Разряжаю ружьё в соловьев.

И курил папиросы «Луч»,

Расписался чернилами туч

На контракте с самим собой

И ставил печать – прибой.

Я смеялся смехом совы,

В первый раз был с собой на «вы»,

Воспевая труды Дали,

Проклиная сны-корабли.

Под колокольный звон от солнечных часов

Я запрягаю в колесницу стоны дыма,

Из тысяч лиц отчаянных отцов

Я отыскал прощающего сына.

Я стер улыбки с крапа старых карт,

И в миг боязни перед скрипом двери

Я из звезды придумал миллиард

В концах начала темного тоннеля.

Там голосила пьяная ундина

И я шептал значения чуждых слов:

«Я отыскал прощающего сына

Из тысяч лиц отчаянных отцов».

Все двери закрыты —

Выхода нет,

Все мысли зарыты

В солнечный свет,

И спрятаны фразы

В глаза Сатаны,

Как в темные фазы

Мертвой луны.

У гор поднебесья

Полки храбрецов

Придания месят,

Ругают отцов.

Мечи и рубины

Горят в факелах,

Сжигают картины

И плоть в хрупкий прах.

И им, заражаясь,

Сплетают войну,

Крестам подражая

И самому дну.

Подайте алмазов

Голодной страны,

Как темные фазы,

Как утро луны.

В фуриáнтэ2 закружится день,

В черном танце запутает ночь,

Упадет невесомая тень

На мою неуснувшую дочь.

Я усядусь на крыши бордюр,

Свешу ноги в бездонность ночи,

Обману миллион авантюр

И огромные губы свечи.

Напою нараспев белый стих,

Забаюкаю мысли ко сну,

Нанесу три оттенка и штрих.

На мольберты небес глубину

Я вдохну. И шагну в эту ночь,

Заступлюсь за карниз и уйду.

(И моя нерождённая дочь

Взглянет вверх и увидит звезду).

Страшно. Свечей белизна

Тихо и медленно тает —

Крылья сложила весна

И от зимы умирает.

Падает бархатный снег

На зеркала и ресницы,

Звезды замедлят свой бег

В звонких просторах страницы.

Перьями тихо кропя,

Поздно напившись в каморке,

Пишет сюжеты заря,

Плачет в оконные створки.

Странно. От скрипа двери,

Нервною ланью пугаясь,

Сказочной песни цари

Прячутся в буквы, ругаясь.

Вечность венчального сна

Эта печаль предрекает —

Крылья сложила весна

И от зимы умирает.

Я безвременно стар,

Я нечаян и глуп,

Я разбойник-корсар

У девчоночьих губ.

Мои тайны зарыты

В шаманский экстаз,

Свечи вóлнами смыты.

Ничего, кроме фраз.

Я с собой исполняю

Тот старый вальсок,

Что в паркете растает

И войдёт в кровоток.

Мои судна разбились,

Матросы мертвы,

Обещанья зарылись

В рыданиях совы.

Влага девичьих губ,

Как божественный дар —

Я безвремен и глуп,

Я нечаянно стар.

Я пущу в эти вены

Дурманящий газ,

Будут крови и пены,

Станет смысл без фраз.

И напьюсь волчьим воем

В полночной тиши,

Как спиртовым настоем

Любви анаши.

Там, за тихой рекою

Похоронят тебя,

Перекрестят рукою,

Воспоют с алтаря.

В небо взмоют вороны,

Веселясь и смеясь,

Пряча перьями стоны

В свою черную масть.

Маловеры пойдут

Там, где зреет дурман,

Пусть они не поймут,

Что ты мертв, а не пьян.

Пусть запомнят меня,

Как жреца пустоты,

Как монаха, бубня

Наложившим персты.

Пусть утонут в морях

Моих стонущих глаз,

В берегах ноября.

Ничего. Кроме фраз.

Экзáрх3 взывает к божествам,

Сжигает плоть и травы.

Колдует, возносясь к верхам,

Во сферы к проклятым богам -

Он похоронит душу там

В обители отравы.

Спустилась ночь и год прошел,

А новый не явился.

Сошла на Землю пустота,

Великолепна и чиста,

А новый год к скале прибрел,

Сорвался и убился.

Слепцы увидели мираж,

Глухие услыхали гул,

Как отзвуки вражды,

Но то над гладями воды

Смеялся сумасшедший страж

И ветер дико дул.

На проклятой моей земле

Воссели Ми́нос4 и Эак5,

Радáмант6 с ними суд вершит.

Архангел бьется и трубит,

И гром гремит в его трубе,

И стонет тайный знак.

Морфей чеканит сажу снов,

Вселяет в них кошмары сил,

Но Зороа́стр7 с огнем идёт.

Несчастных он с собой ведет,

А кто не с ним – моря гробов

И тысячи могил.

Рано утром он ушел, захлопнул двери,

Рано утром он платил свои долги.

Он шатался у зажженной колыбели.

Он дрожал. Он слышал Их шаги.

Заколдован насмерть верным словом

Пьяный сад у моря и песок.

Плелся он за пожелтевшим гробом

И смеялся, что уйти не мог.

Убегали в бархат облаков

И дождем зализывали раны,

Просыпались от кошмарных снов,

Вырывались из зубов капканов.

Кто-то не хотел, чтоб жили мы,

Кто-то не хотел, чтоб умирали —

То бросал нас в ужасы войны,

То крутил по вековой спирали.

Улетать в окно

В тихий летний сад,

Разбивать крыло

И лететь назад.

Жить под весом призм,

Превращаться в пар,

Понимать, что жизнь

Не тюрьма, а дар.

Стать самими собой

И писать стихи,

Обрести покой,

Отмолить грехи.

Верить в тех, кто слаб,

Помнить всех, кто смог —

Тех, кто с виду раб,

А внутри как бог.

Она хотела засмеяться

И бросить карты на сукно,

Святой водой к вину догнаться,

Но то был яд, а не вино.

Она хотела падать тенью

На камни старых мостовых,

В них примерять наряд осенний

Под гимн церквей и храмов стих.

Мечталось ей прильнуть губами

К губам таинственных имен,

И резать тишь садов шагами,

Считать, что это только сон.

Она хотела улыбаться

Кострам, где тлела синева,

Саму себя в стекле бояться,

Но ведь… Она была мертва.

Сочи, 31.01/04.02.96 г.

Я ненавидел старый дом

И эти стены

За их тюремный профиль

На заре,

За то, что в них я резал

Свои вены

И выл, как пес

В дырявой конуре.

Я ненавидел слабонервных и

Пророков,

И в тесноте церковной

Плен Огня,

Но больше ненавидел

Свои строки,

Что как наркотик

Мучили меня.