Читать книгу Модель Нового американского университета - Майкл Кроу - Страница 10

«Не что иное, как стремление освободиться от ограничений аристократического общества заставило многих наших предков пересечь океан и перебраться в Новый свет, – замечает сотрудник Брукингского института, Джулия Б. Айзекс. – Прибывших из Европы путешественников – таких, как Алексис де Токвиль – поражали экономическая динамика и социальная мобильность американского общества первой половины XIX в.»[117] С первых дней американской республики нарративная рамка нашего демократического эксперимента определялась допущениями о возможности успеха людей достойных – отсюда и миф об «американской мечте». Социологи Стивен Дж. Макнэйми и Роберт К. Миллер усматривают истоки такого мировоззрения в сочетании вполне очевидных детерминант: индивидуализма, присущего нашему национальному характеру, который найдет выражение в Американской революции и сможет закрепиться в поселениях «фронтира», и приверженности к капитализму свободного рынка. Авторы текста находчиво апеллируют к оценке Токвиля и его утверждениям, что в силу свойственного американцам индивидуализма и эгалитаризма они «привыкли всегда думать о себе своей головой и склонны полагать, будто их судьба полностью в их руках»[118].

И уже не так давно слияние экономических, политических и социальных течений, породивших «американский век», сделали возможной и «американскую мечту». Для миллионов в XX в. ее достижение оказалось отнюдь не простой риторикой. И вопреки вызовам настоящего, Америка все еще сулит неограниченные возможности тем, кто готов к самопожертвованию и тяжелому труду, что неизбежно должно повлечь более благополучную жизнь для детей и внуков. Макнэйми и Миллер предлагают следующее емкое резюме «американской мечты»: «Предполагается, что если вы работаете достаточно усердно и если достаточно одарены, вы сможете преодолеть любое препятствие и добиться успеха. Вне зависимости от того, где именно вы начинаете строить свою жизнь, возможностям для роста, судя по всему, нет предела. Вы можете забраться столь высоко, сколь то позволят ваши таланты и способности». Считается, что «при должном подходе» и если вы «сделаны из нужного материала», успех вам обеспечен. Но Макнэйми и Миллер убедительно деконструируют наши привычные предположения относительно «мифа о меритократии», которые могут опровергаться, и часто, в самом деле, опровергаются следующими проверками реальности: «Чтобы заработать, необходимы деньги (наследство); важно не что, а кого вы знаете (связи); важно быть в правильном месте в правильное время (удача); неравные правила игры (дискриминация); а также – женитьба на деньгах (брак)[119]. В качестве основной движущей силы индивидуального успеха и трамплина межпоколенной экономической мобильности высшее образование олицетворяет надежную перспективу для достойных, однако смещение социетальных тенденций ослабляет его потенциал.

Американская экономика, возможно, уже восстанавливается после финансового кризиса 2008 г., однако ставшее для нас привычным за последние 70 лет благосостояние, по всей видимости, все еще в зоне риска. Судя по прогнозам, после почти четырех веков обширного и значительного прогресса в уровне жизни, нынешнее поколение молодых американцев, видимо, станет свидетелем начала упадка, который затронет обширный спектр показателей. Данные, приводимые Национальной академией, возвестили о взаимосвязанном кризисе сферы образования, здравоохранения и снижении уровня благосостояния: «Впервые за несколько поколений, – замечают в подготовившем отчет комитете, – в нашей стране дети могут столкнуться с менее блестящими перспективами, чем их родители»[120]. Помимо снижения уровня образования в настоящем, множество свидетельств подтверждают и неблагоприятные прогнозы на будущее. В отчете ОЭСР, например, говорится, что среди ее стран-членов Соединенные Штаты занимают 24-е место по средней продолжительности жизни несмотря на самый высокий уровень расходов на здравоохранение как на душу населения, так и на долю ВВП[121]. Согласно другому отчету, продолжительность жизни наименее образованных американцев сокращается[122]. Впервые со времен Второй мировой войны ключевые критерии национальной конкурентоспособности предполагают, что лидерство Америки в сфере научных открытий и технологических инноваций также оказалось под угрозой[123].

Констелляция факторов – экономических, социальных и политических – породила «американское столетие», но все более разительное неравенство в нашем обществе подрывает значительную часть этих достижений, а экономическая мощь, которую американцы воспринимали как само собой разумеющуюся, к концу 1970-х годов также стала слабеть. Как показывают экономисты Клаудиа Голдин и Лоуренс Кац, XX в., эпоха беспрецедентного технологического прогресса и экономического роста, должна рассматриваться как взаимодействие двух различных фаз: «В течение большей части первых трех четвертей XX в. стремительно растущая производительность вылилась во всеобщее благосостояние и поразительный рост уровня жизни, по всем доходным группам». И даже если для многих рост благосостояния был «огромным и практически непрерывным», пропорционально такая структура не закрепилась. Анализ тенденций неравномерного распределения доходов с 1970-х годов показывает, что годовые темпы роста семейных доходов в нижнем квинтиле пребывали практически в застое, тогда как темпы роста доходов в верхнем квинтиле резко возрастали: «Столь глубокого неравенства не наблюдалось в США после 1940-х годов, названные тенденции привели страну к самой неравномерной структуре распределения доходов и заработной платы среди стран с высоким уровнем дохода» (рис. 2)[124]. Согласно Джозефу Стиглицу, «если мы посмотрим на ситуацию в мире, Соединенные Штаты не только характеризуются высочайшим уровнем неравенства среди развитых промышленных стран, но уровень этого неравенства растет в абсолютном выражении по сравнению с другими странами». Он добавляет: «Теперь мы приближаемся к уровню неравенства, характерному для неблагополучных обществ – то есть того клуба, в который мы явно не желали бы вступить и который включает Иран, Ямайку, Уганду и Филиппины»[125].

Рис. 2. Верхние доходные квинтили и верхние 5 % домохозяйств, 1967–2011 гг., в постоянных долларах 2011 г.

Источник: U.S. Census Bureau, Current Population Survey, Annual Social and Economic Supplements.

Новый «позолоченный» век сомнительной славы привел к самой насыщенной концентрации доходов и благосостояния, не наблюдавшейся, как утверждают экономисты Томас Пикетти и Эмманюель Саес, со времен Великой депрессии. Великая рецессия, последовавшая за экономическим кризисом 2008 г., обострила неравенство в нашем обществе, но Пикетти и Саес показывают и то, до какой степени выход из кризиса обогатил верхушку общества. New York Times так обобщает результаты их исследования: «На верхние 10 % работников пришлось более половины всех доходов страны в 2012 г., и это высочайший уровень, зафиксированный с того момента, как правительство начало собирать соответствующие данные столетием ранее… На верхний 1 % пришлось более одной пятой всех доходов американцев, и это одно из высочайших значений, зафиксированных с 1913 г., когда правительство ввело подоходный налог». Саес так оценивает распределение средних реальных доходов в расчете на семью: «Доходы богатейшего 1 % выросли на 34 % с 2009 по 2012 г., тогда как нижние 99 % доходов выросли лишь на 0,4 %. Следовательно, верхний 1 % населения завладел 95 % полученных доходов в первые три года выхода из кризиса». Несмотря на заключения, к которым Пикетти приходит на основе исторических данных о роли унаследованного богатства в укреплении неравенства, Саес подчеркивает, что захватившие прибыль в ходе последних десятилетий представляют собой «крайне малочисленную элиту» – новый слой «работающих богачей», а не новое поколение «рантье», получавших доходы от унаследованных ими состояний: «Рынок труда в последние 30 лет породил намного больше неравенства, огромнейшая доля прибыли, получаемая за счет роста производительности, переходит к самой верхушке работников»[126].

Великая рецессия еще больше потрепала и без того неплотную «ткань» общества: произошла поляризация навыков и зарплат и «выхолащивание» среднего класса. «Поляризация занятости означает растущую концентрацию рабочих мест в наиболее высоко- и низкооплачиваемых сегментах рынка труда, тогда как промежуточные, средние рабочие места исчезают», – объясняют Нир Хаимович и Генри Сью. Но в то время как профессии, требующие средней квалификации, обычно носят рутинный характер, высокооплачиваемые профессии – нестандартны и требуют определенных когнитивных навыков, приобретаемых благодаря высокому уровню образования: «Это выхолащивание средних слоев связано с исчезновением рабочих мест, организованных вокруг “рутинных” задач – то есть тех видов деятельности, которые требуют выполнения стандартного набора процедур». Хаимович и Сью зафиксировали рост числа вакансий, связанных с нерутинными видами деятельности, как в умственном, так и в ручном труде, но спад – в рутинных видах деятельности[127]. Экономист Дэвид Аутор из Массачусетского технологического университета сходным образом показал, что с 2007 по 2009 г. занятость в сегменте с высокой оплатой и высокой квалификацией оставалась стабильной, в сегменте с низкой оплатой и низкой квалификацией даже наблюдался слабый рост. В сегменте же профессий со средним уровнем оплаты, требующих средней квалификации, как, например, в сфере продаж, канцелярии, производственной администрации наблюдалось сокращение числа рабочих мест на 7-17 % от общей занятости в данных секторах[128]. За последние десятилетия, пишет Джозеф Стиглиц, «средний класс Америки оказался выпотрошен, поскольку “обычные хорошие” рабочие места среднего класса, требующие “средних” навыков – как, например, в автосервисе, – словно бы исчезали, по сравнению с рабочими местами, требующими минимум навыков, и рабочими местами, требующими сложных навыков»[129]. Согласно более свежим данным Бюро переписи населения США подобное сокращение сегмента рабочих мест для среднего класса сохраняется и сегодня. Если ориентироваться на материалы его последнего ежегодного доклада о доходах и уровне бедности, медианные доходы домохозяйства в 2011 г. упали до уровня 1996 г. с поправкой на инфляцию, а неравенство доходов достигло своей высочайшей отметки с 1967 г. В 2011 г. 46 млн американцев, т. е. 15 % населения, жили в бедности[130].

Рис. 3. Поступившие в университеты выпускники школ, по доходам, 1987–2012 гг.

Источник: College Board, Education Pays, 2013. Fig. 2.1. Адаптировано с разрешения авторов.

Несмотря на расхожее мнение, что Америка – бесклассовое общество с неограниченными возможностями для готовых тяжело и упорно трудиться, поразительное неравенство жизненных шансов, коренящееся в неблагоприятных социоэкономических обстоятельствах – обусловленных доходами семьи и уровнем образования родителей, – становится все более труднопреодолимым барьером для межпоколенной экономической мобильности и доступа к высшему образованию[131]. Корреляция между социоэкономическим статусом и уровнем образования следует устойчивой модели, начиная с момента зачисления в колледж. Согласно информации Комиссии по приему в вузы, «в 2012 г. около 82 % выпускников школ из семей с доходом выше 90 500 долл, в год сразу же поступили в колледж; из квинтиля со средними доходами (34 060-55 253 долл, в год) и из семей с доходами ниже 18 300 долл, в год в колледжи поступили соответственно 65 и 52 % школьников»[132]. Анализ набора студентов из социально уязвимых семей выставляет дилемму в особенно мрачном свете. Согласно Боуэну и др., в 2006 г. доля студентов колледжей в первом поколении из семей нижнего доходного квартиля не превышала 3,1 % набора по стране[133]. Комиссией зафиксирована и корреляция межтиля, получают степень бакалавра к 24 годам и лишь один из трех – в семьях из второго квартиля сверху.

Рис. 4. Средний балл за тест SAT и размер годового дохода домохозяйства, 2012 г. Источник: College Board,Total Group Profile Report, 2012.

В нижней половине доходного распределения степень бакалавра к 24 годам получает менее чем один из пяти человек в третьем квартиле сверху и менее чем один из десяти в беднейшем квартиле»[134]. Эксперт в области высшего образования Том Мортенсон приводит схожие цифры: в верхнем доходном квартиле степень бакалавра к 24 годам получают 79,1 % американцев, в нижнем квартиле – лишь 10,7 %. По его оценкам, в среднем 30,1 % американцев данной возрастной группы получают степень бакалавра (рис. 5, 6)[135]. В другом исследовании говорится, что лишь 9 % индивидов из нижнего квартиля оканчивают колледж или университет, тогда как в верхнем квартиле их доля составляет 54 %[136].

Рис. 5. Распределение индивидов, окончивших бакалавриат к 24 годам, по доходным квартилям, 1970–2011 гг.

Источник: Postsecondary Education Opportunity. Oskaloosa, IA, 2013.

Рис. 6. Доля окончивших бакалавриат к 24 годам относительно поступавших на первый курс, по доходным квартилям, 1970–2011 гг.

Источник: Postsecondary Education Opportunity. Oskaloosa, IA, 2013.

Хотя в основе «американской мечты» – по-прежнему возможности межпоколенной экономической мобильности, полюса социоэкономической лестницы все более затвердевают; экономисты называют это явление «липкостью/жесткостью на концах» доходного распределения. Данные проекта экономической мобильности благотворительного фонда Пью показывают, что 70 % американцев в нижнем квинтиле доходов остаются ниже медианы дохода, тогда как 63 % представителей верхнего квинтиля попадают выше медианы. Не менее удручает тот факт, что «лишь 4 % выходцев из нижнего квинтиля достигают вершины социоэкономической иерархии в зрелом возрасте»[137]. По оценке Джулии Айзекс, «шансы американцев достичь успеха в жизни отнюдь не равны – они сильно зависят от экономических возможностей родителей. Эти шансы неуклонно уменьшаются по мере снижения семейных доходов»[138]. Межпоколенная экономическая мобильность связана с уровнем образования, но возможности индивидов «существенно разнятся», что подтверждает недавний отчет Министерства финансов США (рис. 7а, б), и зависят от того, сумел ли индивид получить степень бакалавра:

Дети, не имеющие диплома об окончании университета и рожденные в нижнем доходном квинтиле, с вероятностью 45 % останутся в этом квинтиле на всю жизнь и с вероятностью 70 % – окажутся в одном из двух низших квинтилей. А вот окончившие университет выходцы из нижнего квинтиля останутся в этом же квинтиле с вероятностью менее 20 % и имеют приблизительно равные шансы попасть в любой из квинтилей с более высоким уровнем дохода[139].

Рис. 7. Межпоколенная мобильность индивидов (детей) в зависимости от наличия высшего образования, по разным доходным группам родителей

Источник: Chances of Getting Ahead for Children with and without a College Degree, from Families of Varying Incomes; Education and Economic Mobility// Isaacs J., Sawhill I., Haskins R. Getting Ahead or Losing Ground: Economic Mobility in America. Washington, DC: Economic Mobility Project, an Initiative of the Pew Charitable Trusts, 2008.

Иными словами, «выпускников вузов отличает восходящая мобильность с нижних квинтилей, и они с меньшей вероятностью покидают верхние и средние квинтили»[140]. Сопоставления с другими развитыми странами оказываются не в пользу США: «Как это ни странно, – замечает Айзекс, – американские дети из семей с низким уровнем доходов, судя по всему, относительно менее мобильны, нежели их сверстники в пяти странах Северной Европы»[141].

Высшее образование, долгое время преподносившееся как эффективный меритократический механизм социальной и экономической мобильности, в последние десятилетия все чаще выступает фактором социальной стратификации. Энтони Карневале назвал его «набирающим силу механизмом передачи привилегий от поколения к поколению»[142]. Карневале и его коллега Джефф Строл развивают эту мысль: «В постиндустриальной экономике уровень образования, в особенности после окончания средней школы, заменил индустриальную концепцию класса как первичного критерия социальной стратификации»[143]. Дэвид Брукс отметил серьезные последствия этого тренда для этнических, расовых и классовых различий: «Когда-то социальная структура нашего общества определялась происхождением: протестанты оказывались в одном классе, иммигранты – в другом, афро-американцы – в третьем. Теперь мы живем в обществе, стратифицированном по уровню образования»[144]. Стэнфордский социолог Шон Риардон приводит данные о «разрыве в уровне максимальных возможных доходов» для разных социальных групп: различие перспектив между детьми из 90-го и 10-го процентилей сегодня «более чем вдвое больше, нежели различие между белыми и чернокожими детьми», тогда как «полвека назад различие между принадлежностью к расе белых или чернокожих оказывалось в 1,5–2 раза более существенным в сравнении с принадлежностью к изначальной доходной группе». Кроме того, этот «разрыв в жизненных шансах между детьми из семей с высокими и низкими доходами на 30–40 % больше среди детей 2001 г. рождения, чем среди рожденных двадцатью пятью годами ранее»[145].

Отталкиваясь от оценок Карневале и Риардона, Томас Эдсолл делает более общие выводы: «Высшее образование – больше не трамплин, способствующий социальной мобильности, как в первые десятилетия после Второй мировой войны; сегодня оно лишь закрепляет социальную стратификацию: среди американцев 25–29 лет, получивших степень бакалавра, подавляющее большинство родились в семьях с уровнем дохода выше среднего». Подтвердждая результаты исследований Боуэна и коллег, Эдсолл сообщает: «74 % студентов наиболее престижных университетов – таких, как Гарвард, Эмори, Стэнфорд и Нотр-Дам, – родились в семьях из верхнего доходного квартиля, и лишь 3 % студентов происходят из семей нижнего квартиля»[146]. Наблюдая тенденцию, характерную для ведущих государственных университетов страны, Дэвид Леонхардт сообщает, что среди первокурсников Мичиганского университета львиная доля происходит из семей с доходами свыше 200 тыс. долл, в год – эта группа более многочисленна, чем доля всех первокурсников из нижней половины доходного распределения[147]. Согласно недавней оценке, «в наиболее селективных 193 колледжах и университетах страны соотношение студентов из состоятельных семей (из наиболее обеспеченного социоэкономического квартиля) и студентов из экономически неблагополучных семей (из нижнего квартиля) составляет четырнадцать к одному»[148].

Остается открытым вопрос, справляемся ли мы как общество с проблемами, порождаемыми стагнацией в росте личных доходов и растущим неравенством между богатыми и бедными. Подобное неравенство неизбежно, однако степень нынешней диспропорции не предвещает каких-либо продуктивных социальных или культурных последствий и грозит социальными потрясениями. Рост доходов сегодня становится исключительной прерогативой состоятельных, тогда как на безбедное существование справедливо рассчитывают представители «творческого класса», воспетого Ричардом Флорида: интеллигенция, включающая художников, музыкантов, писателей, дизайнеров, архитекторов, инженеров, ученых и других «работников умственного труда», для кого творческий процесс является важным источником доходов[149]. Однако для тех, кто не имеет доступа к высшему образованию в силу культурных, экономических либо социальных обстоятельств, надежды на рост и продвижение выглядят тщетными. И наблюдаемая тенденция к сокращению доли мужчин в возрастной когорте традиционного университетского отдыха может объясняться как раз вот этим отказом от надежд – что, в свою очередь, ведет к следующему витку социоэкономической стагнации. Демографические тренды свидетельствуют, что США превращаются в страну, разделенную на динамичный высший класс, статичный, осаждаемый проблемами средний класс и неблагополучное большинство – к нему принадлежат «работающие бедные» и все те, кто в силу своих социальных и экономических обстоятельств не способен реализовать «американскую мечту». Размышляя об американском исследовательском университете, мы представляем себе учебное заведение, обладающее определенным потенциалом для того, чтобы переломить тенденции социального неравенства и запустить в рост показатели социального благополучия.

В своем знаменитом исследовании неравенства Том Пикетти, говоря о «сокращении и подавлении неравенства», называет распространение знаний «основным фактором социального сближения»: «Главными движущими силами социального сближения являются распространение знаний, инвестиции в обучение и профессионализм». Более того, «распространение знаний и профессионализма – вот ключ к общему росту производительности и сокращению неравенства как внутри отдельных стран, так и между странами». Он продолжает свою мысль: «Как показывает исторический опыт, основным механизмом социального сближения на международном и национальном уровне является распространение знаний. Иными словами, бедные смогут сократить отставание от богатых настолько, насколько им будут доступны те же технологические ноу-хау, профессиональные навыки и образование». Но подобная коррекция неравенства посредством распространения знаний «в значительной мере зависит от образовательной политики, доступа к образованию и возможностям приобретения определенных профессиональных навыков в соответствующих учебных заведениях»[150]. Однако, согласно оценке Сюзанны Меттлер, перспективы политики, направленной на расширение доступности образования и удержание студентов в вузе, кажутся пока неутешительными: ее искажает «политическая поляризация – партии в Конгрессе идеологизированы и, если анализировать последнее столетие, сегодня менее всего настроены на сотрудничество, а также плутократия – политическая система чутко реагирует прежде всего на интересы состоятельной части общества и власть имущих»[151]. Хотя подобные политические и социальные силы препятствуют образовательным достижениям на массовом уровне, мы считаем, что новые институциональные модели, включая и нашу модель, предлагают решение проблемы «узкого горлышка», допускающего к исследовательской среде и производству знаний.