Читать книгу Все нечестные святые - Мэгги Стивотер - Страница 7

Утро после чуда всегда солнечное.

Это потому, что практически каждое утро в Бичо Раро выдается солнечным. Колорадо давно кичится тем, что триста дней в году наслаждается солнцем, что, строго говоря, не совсем верно, но недалеко от истины. Утро после чуда Тони Ди Ризио не опровергло этого утверждения. За несколько часов солнце проворно вскарабкалось вверх по голубому небосводу Колорадо, и в Бичо Раро потеплело.

Беатрис Сория проснулась раньше всех, несмотря на поздний отход ко сну накануне. Пока она бодрствовала, ее разум напряженно работал, не прекращал этого занятия даже во время сна, а посему Беатрис обычно не тратила много времени на сон. В тот день до рассвета она воспользовалась своим секретным втяжным мостом, чтобы выбраться из своего окна, не разбудив находившуюся в соседней комнате мать. Потом Беатрис пробралась через спящее поселение прямо к телескопу.

Телескоп, точнее параболический радиотелескоп, в ширину раскинулся на шестьдесят футов и возвышался над землей футов на восемьдесят – этакая похожая на котлован тарелка, состоящая из металлических прутов, оптимистично нацеленная в небо. Скелетообразная тень телескопа двигалась вокруг его основания, точно гигантские солнечные часы. Телескоп был построен в пятидесятые годы благодаря совместным усилиям наиболее смекалистых в обращении с налогами членов семьи Сория, якобы в целях наблюдения за погодой, а на самом деле – чтобы шпионить за русскими, и был списан после одного-единственного использования. Главный инженер проекта ни за что не стал бы докладывать о том, какие сигналы перехватила его команда за время работы на этой радиолокационной станции слежения, чтобы все, кто этих данных не видел, могли и дальше спокойно спать по ночам. Позднее все члены его команды потихоньку перебрались жить в далекие страны с более холодным климатом.

Теперь Беатрис использовала телескоп в качестве места, где можно спокойно поразмыслить в тишине. Время от времени она забиралась по лестнице на металлическую платформу и обозревала окрестности Бичо Раро с сорокафутовой высоты. Иногда она снимала туфли и залезала еще выше: упиралась ступнями в металлические брусья, цеплялась согнутыми коленями за оборотную сторону тарелки, повисала на руках, а добравшись наконец до края тарелки, залезала в нее. Потом она лежала в этом огромном металлическом «гнезде», смотрела в небо и представляла, что ее разум, будучи важной частью ее существа, переместился далеко-далеко в небо. Мысленно она витала в облаках часами; если мысли вдруг начинали клониться к земле, она вновь возвращала их ввысь. Потом она снова возвращала воспарившие мысли в Бичо Раро и рассматривала с открывшейся ей высоты свой дом. Беатрис чувствовала, что с высоты в тысячу футов многое предстает в новом свете.

Иногда к ней присоединялся Даниэль – до сих пор лишь с ним Беатрис могла разделить свое убежище. Кузены были очень разными, но имели одну общую черту характера: они никогда не пытались изменить других людей и редко их осуждали, кроме тех случаев, когда ценности другого человека напрямую воздействовали на их жизни. В случае Даниэля это выражалось в том, что до приснопамятного случая с иконой он тусовался с молодыми людьми, которых другие сочли бы весьма подозрительными личностями. В случае Беатрис это выражалось в том, что она часто разочаровывала Джудит, отказываясь принимать ту или другую сторону в морально-нравственных дискуссиях и спорах.

Зато эта же черта характера делала Даниэля и Беатрис прекрасными собеседниками. Дебаты, в ходе которых не рождается ни крупицы истины, вполне можно вести бесконечно и в мирном ключе. Одна из первых дискуссий кузенов, развернувшаяся в радиотарелке, вращалась вокруг вопроса о том, кому может быть даровано чудо. Один из пилигримов только что бросил в Бичо Раро норовистого жеребца, и в те дни в семье Сория только и разговоров было, что о приснопоминаемом норове коня. Беатрис и Даниэль – им тогда было десять и двенадцать лет соответственно – смотрели на обширное пастбище с большой высоты и строили предположения на тему: могут ли они, будучи Сория, явить чудо на животном.

Даниэль с жаром доказывал, что отсутствие у коня человечности является непреодолимым препятствием для второго чуда. Даже если святому удастся сделать тьму животного явной, у коня не хватит разума, чтобы понять, как от этой тьмы избавиться. В таком случае второе чудо не произойдет, и, следовательно, конь либо до конца жизни будет мучиться из-за обитавшей в нем прежде тьмы, и его страдания только усугубятся из-за того, что теперь тьма стала видимой.

Беатрис признала отсутствие у коня человечности серьезной помехой, но полагала, что святой не сумел бы явить даже первого чуда. Она утверждала, что человечность необходима для существования тьмы. Без понимания самого понятия тьмы, морали и прочих экзистенциальных понятий неприглядная сущность человека не может быть тьмой, но является, по сути своей, просто человеческой природой, а посему не может быть исцелена чудом – если вообще подлежит исправлению.

– Стало быть, этот конь навсегда останется ужасным? – спросил Даниэль.

– Не думаю, что тьма – это нечто ужасное. – Десятилетней Беатрис требовалось довольно много времени, чтобы подобрать нужные слова. Она по-прежнему училась жить с тяжким осознанием того, что ее самые интересные мысли обычно исчезали из памяти до того, как она успевала облечь их в слова. – Скорее, это нечто постыдное.

Даниэль перебрал в памяти всех пилигримов, которых навидался за свои двенадцать лет.

– Думаю, ты права.

– Мы почти пришли к соглашению в начале, – добавила Беатрис, чтобы проявить милость победительницы.

Даниэль широко улыбнулся.

– Почти что.

В день после явленного Тони чуда Беатрис в одиночестве забралась на платформу, успевшую покрыться темным слоем пыли. Потом она сидела, чувствуя, как восходящее солнце согревает ее, разгоняя кровь по жилам, и наблюдала за пробуждением ее родного Бичо Раро. Со своего насеста она видела почти всё поселение, ибо оно занимало не так уж много места. В самой его сердцевине располагалась голая, пыльная площадка-парковка, а вокруг нее, точно тянущиеся к огню руки, собрались постройки. Лишь около дюжины построек остались относительно целыми: три дома, три амбара, оранжерея ее отца Франсиско, дом-автоприцеп ее тети Розы, три хижины, Рака.

Через поселение тянулась изрытая колеями дорога, огибала прудик и вливалась в шоссе – единственную мощеную трассу на многие мили вокруг. И разбитая дорога, и шоссе едва ли намного отличались от покрытой низкорослым кустарником земли – собственно, при наличии подходящей машины по здешнему бездорожью вполне можно было ездить. Кое-кто ездил по нему даже на неподходящих машинах, особенно под покровом ночи, ибо какая, в сущности, разница, что у тебя под колесами – потрескавшийся асфальт или пыльная равнина? Без света фар заблудиться тут ничего не стоило (как и в любом другом месте, если вам вздумается ехать в темноте).

Вокруг поселения простиралась та самая пустыня, в которую влюбился Пит и которая ответила ему взаимностью. Ландшафт разбавляли лишь рассыпанные тут и там кустики тамариска и шалфея, а также почти невидимые нити колючей проволоки – и так до самых гор.

Беатрис обозревала всю эту картину с высоты своего насеста, уделяя больше внимания природе, нежели снующим внизу малюсеньким людям. Она не особо любила физический труд, зато с удовольствием наблюдала, как им занимаются другие. Ей нравилось смотреть, как люди делают множество совершенно ненужных вещей. В конце концов, если хочешь увидеть истинное лицо человека, мало просто смотреть, как он работает – надо видеть, как он что-то делает, превозмогая себя.

Например, со своего помоста Беатрис видела, как ее второй кузен Луис чинит изгородь из колючей проволоки, через которую пробежали коровы во время последней сильной грозы. Одни сегменты он отрезал, другие снова натягивал. Однако время от времени Луис шевелил растопыренными пальцами, будто перебирая невидимые струны, и Беатрис наверняка знала: он мысленно тренируется играть на гитаре. Еще она видела, как бабушка обихаживает кусты томатов, растущие за ее домом. Преклонив древние колени, она выпалывала сорняки, но Беатрис дважды видела, как старушка садится на пятую точку и со вкусом вгрызается в свежий помидор. Также Беатрис видела, как тетушка Роза (мать Хоакина) несет в свой дом перцы и малышку Лидию, чтобы приготовить (перцы, а не ребенка). Роза шагала медленно, часто останавливалась, что-то напевала и целовала Лидию в макушку; Беатрис знала по опыту, что соотношение этих действий к концу дня поменяется таким образом, что останутся одни поцелуи, а работа так и останется несделанной.

Внимание девушки привлек пронзительный крик, и она подняла глаза от земли к сияющему небу. Прищурившись, она обнаружила, что на ободе тарелки у нее над головой сидят несколько сов, и их когти со скрипом царапают металл. Компания подобралась разношерстная: две сипухи, пестрая неясыть и еще одна маленькая сова, род которой Беатрис не смогла определить. По правде говоря, мало кому доводилось прежде видеть таких сов – это был редкий светлолобый мохноногий сыч, происходивший из далекого Перу. Чудеса манят сов со страшной силой, поэтому Беатрис, как и все Сория, привыкла к постоянному присутствию этих птиц, зато, в отличие от прочих членов семейства Сория, проводила много долгих часов в размышлениях о том, к добру ли это или к худу. В конце концов, есть существенная разница между цветами, притягивающими колибри, и электрическими лампочками, вынуждающими мотыльков лететь на свет.

Сверху слетело, кружась, пестрое перо. Беатрис попыталась было его схватить, но ее резкое движение поколебало воздух, перо качнулось в сторону и продолжило медленно опускаться к земле.

– Почему вы до сих пор здесь? – просвистела она на языке, который сама изобрела.

Звук ее голоса не испугал сов. Напротив, они продолжали таращиться на девушку широко открытыми глазищами. Светлолобый мохноногий сыч, забравшийся так далеко от дома, повернул голову набок, чтобы получше рассмотреть Беатрис. Девушка не знала, те ли это совы, что собрались в Бичо Раро накануне, однако призадумалась: если это те же самые, что же привлекает их на этот раз?

– Здесь нет тьмы, – просвистела она. – Чудес не будет.

Птицы смотрели так пристально, что Беатрис невольно поглядела вниз: может, в поселение прибыл новый пилигрим, а она и не заметила? Однако увидела лишь, как Майкл, муж Розы, втыкает лопату в кучу земли. Сколько Беатрис его помнила, Майкл только работал и спал. Чтобы понять Майкла, достаточно было понять, какой проект стоит на повестке дня, а в настоящее время таковым проектом являлась гостиница, которую вчера упомянула Беатрис. Пока что гостиница состояла из четырех воткнутых в землю деревяшек. Здание пребывало, мягко говоря, в зачаточном состоянии, и дело не двигалась с мертвой точки – не из-за нежелания Майкла работать, а скорее потому, что каждый этап строительства становился причиной жарких споров. Не только Джудит доказывала, что гостиницу вообще не надо строить.

Проблема заключалась не в гостинице, а в пилигримах.

Есть такое растение – оно и по сию пору растет в Колорадо, – называется тамариск. Еще его кличут соляным кедром. Растение это не местное. В 1930-х годах в центральную часть Соединенных Штатов пришла пыльная буря и свирепствовала там несколько лет. Дабы все штаты от Колорадо до Теннесси не сдуло с лица земли, фермеры высадили миллионы кустов тамариска, чтобы удержать на месте землю.

Выполнив, что от него требовалось, предприимчивый тамариск собрал вещички и перебрался в юго-западный угол Соединенных Штатов. В пору цветения тамариск очарователен: его маленькие розовые цветы удивительного нежного оттенка долго не вянут. Во все остальные поры это здоровенное, на редкость крепкое растение, настолько подходящее для жизни в Колорадо, что стоит ему где-то появиться – и все остальные растения не выдерживают конкуренции. Массивные, неуклюжие корни зарываются глубоко в почву, выпивают всю воду, вытягивают всю соль, так что в конечном счете единственным соседом тамариска остается еще один тамариск.

Пилигримы наводнили Бичо Раро подобно кустам тамариска.

Они прибывали постоянно, а жить оставались надолго. По какой-то неведомой причине им не удавалось получить второе чудо так же быстро, как это делали в прошлом их предшественники. Так что частично измененные паломники околачивались тут и там, с готовностью вытягивая из Бичо Раро все ресурсы. Сория не осмеливались помогать. Все они были осведомлены об опасности, с которой сопряжено вмешательство в чудеса, и никто не желал навлечь на себя и своих близких тьму.

Самым простым решением было бы выбросить всю эту толпу паломников в пустыню и предоставить им возможность самим о себе заботиться. Но даже если бы в поселении не было Даниэля, который решительно противился такой бесчеловечности, остальных членов семейства Сория останавливала память о Элизабет Пантазопулос. История эта произошла в 1920-е годы. Элизабет Пантазопулос прикатила в Бичо Раро с простреленной рукой, одетая в полосатую тюремную робу, причем мужскую.

Здоровой рукой она прижимала к себе длинношерстную кошку (одна из лап животного тоже была прострелена). Элизабет не стала уточнять, как дошла до такой жизни; она просто получила первое чудо и осталась в Бичо Раро до тех пор, пока ее огнестрельная рана не зажила, а кошка не перестала вздрагивать от каждого хлопка. Потом ей удалось явить на себе второе чудо, а на следующее утро она уехала. Больше Сория ничего о ней не слышали, однако четыре года спустя из Нью-Йорка пришла посылка, в которой лежали три вещи: 1) листок бумаги со словами: «Спасибо. Искренне ваша Элизабет Пантазопулос»; 2) пуля, предположительно извлеченная либо из самой Элизабет, либо из ее кошки; 3) пачка наличных, благодаря которым Бичо Раро сумело пережить самые трудные годы Великой депрессии.

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Поэтому пилигримы оставались, а Сория нехотя строили гостиницу.

Беатрис перевела взгляд с Майкла на огромный, обшитый деревянными панелями грузопассажирский автомобиль «Меркури», припаркованный в пыли рядом с будущей гостиницей. Девушка приложила согнутые ладони к лицу, чтобы защититься от солнца, и пригляделась к машине, точнее к тому, кто находился внутри нее. Через заднее окно автомобиля она видела ботинки Пита Уайатта: парень либо спал, либо умер. Со всё возрастающим изумлением Беатрис осознала, что желание коснуться большим пальцем кожи этого парня ничуть не уменьшилось, даже несмотря на то, что со своего места она не видела его локтей. Она попыталась беспристрастно проанализировать это чувство и ощутила, как оно растет, поднимается вверх над телескопом, в надежде вырваться из ее ненадежного тела. Однако окончательно покидать ее тело чувство не пожелало, и это встревожило Беатрис.

Некоторые чувства так глубоко укореняются в теле, что существовать без него уже не могут, и это чувство, это желание оказалось именно таким. Беатрис знала о подобном виде влечения – исключительно из наблюдений, а не из личного опыта. Она немного поразмыслила об отсутствии тут всякой логики, а потом подумала о более эмоциональных членах своей семьи и задалась вопросом: неужели они постоянно испытывают нечто подобное?

Беатрис так долго и напряженно смотрела на ботинки Пита и взвешивала свои сбивающие с толку чувства, что не заметила ни как улетели сидевшие наверху совы, ни как внизу появилась Марисита Лопес.

Марисита стояла у основания телескопа, подняв руку, чтобы защититься от непрестанно падающих на нее капель дождя. Песчинки на земле вокруг нее разлетались грязными каплями, не выдержав напора осадков. Бабочки на ее платье вяло шевелили крылышками, но не улетали.

Она неуверенно смотрела вверх, на Беатрис. Данное ей поручение было настолько срочным, что Марисита решилась нарушить правило, запрещающее всякие разговоры с членами семьи Сория, и всё же ее терзали сомнения. Возможно, она колебалась из-за того, что Беатрис порой могла казаться очень пугающей. Прямо сейчас la chica sin sentimientos неподвижно застыла на растянутом между опорами телескопа помосте, точно статуя или призрак. Ни движения, ни звука, ни взмаха ресниц. Беатрис во многом походила на тех сов, что еще недавно восседали у нее над головой, особенно на сипух, чьи мордочки так похожи на загадочные лики призраков.

Марисита пришла в Бичо Раро из Техаса, и на границе, где она жила, к совам относились с подозрением. Проблема заключалась не столько в самих совах, сколько в лечузах, ведьмах, умеющих превращаться в сов с человеческими лицами. Марисита верила в благие намерения членов семьи Сория, но не сомневалась в наличии у них сверхъестественных способностей. Она полагала, что католическая церковь поступила неправильно, выгнав семейство Сория из Абехонеса. Однако Марисите несложно было увидеть, что ей, как и остальным беспокойным пилигримам Сория, не место в церкви.

Просто-напросто Марисита не видела особой разницы между святыми и ведьмами.

А Беатрис была наиболее святой из всех Сория, разумеется, после Даниэля.

Короче говоря, Марисите недоставало храбрости прокричать о том, что Даниэль Сория передал ей письмо для Беатрис. Поэтому она просто засунула письмо между металлической ступенькой лестницы и металлической подступенькой, потом убедилась, что письмо не вывалится; она действовала быстро, чтобы не повредить бумагу своими промокшими из-за дождя пальцами.

Марисита не знала, что написано в письме: ей было сказано не читать письмо, и она не прочитала. Ей и в голову не могло прийти, насколько их всех потрясет содержание этого послания.

«Беатрис! Беатрис Сория! У меня для тебя кое-что есть!» – закричала она, правда, мысленно. Марисита часто говорила, не открывая рта. Это, как правило, не слишком-то эффективный способ общения, поскольку мало кто из людей умеет читать чужие мысли, кроме разве что Делесты Марш, получившей дар мыслечтения в далеком 1899 году в результате своего первого чуда. Но Делеста давно умерла, ее застрелил один аббат (за это его тут же отлучили от церкви), ныне тоже покойный.

Поэтому Марисита просто стояла, сцепив пальцы в замок, и надеялась, что Беатрис заметит ее и спустится за письмом.

Беатрис ее не замечала, и храбрости это Марисите не прибавило.

Марисита даже немного всплакнула. Она рыдала не только от беспокойства. Слезы текли легко, потому что недавно пролитые слезы уже проложили дорогу для новых. Накануне ночью, когда в Бичо Раро приехали Тони и Пит, она уже почти приняла ужасное решение. Вот какое это было решение: Марисита во что бы то ни стало уйдет в пустыню, не взяв с собой ни крошки еды, и будет идти до тех пор, пока не забудет о том, кто она. Если вы думаете, что это весьма болезненный способ расстаться с жизнью, то знайте: Марисита выбрала его именно по этой самой причине. Она полагала, что заслуживает самой страшной смерти. А теперь Даниэль дал ей это письмо, да еще и попросил его доставить, сказав, что это важно. Марисита не могла уйти в пустыню, не узнав, что всё это значит.

Она почувствовала, что угодила в ловушку. На самом деле вчера ночью ей не хотелось уходить, но и оставаться она не желала. Из-за этого душевного раздрая вкупе со страхом перед Беатрис у Мариситы так сдавило сердце, что слезы хлынули ручьем.

Вот только слезы не принесли ей облегчения, а посему бедняжка оставила письмо на лестнице, дожидаться, когда же его найдут.

«Беатрис, – так начиналось письмо. – Я влюблен в Мариситу Лопес».