Читать книгу Пейзажи этого края. Том 1 - Мэн Ван - Страница 10

Благоговейный трепет и самодисциплина в райских кущах

Как Аймилак потеряла руку

Появились аймугуки?

Побелил половину стены – остановись. Этой мудрости старших Асим всегда неукоснительно следовал. Образец для подражания, по мнению старшего поколения: «мы – народ послушный». Чтобы быть послушным, или почтительным, надо иметь благоговейный трепет. Старшие всегда должны внушать благоговейный трепет; а что иное внушит человеку такой же трепет и страх, как смерть? – ибо совершенно очевидно, что никто из живущих не может иметь в отношении смерти никакого личного чувственного опыта, или же, скажем, точных предвидений, или возможности ее избежать. Сельские старожилы, которых почтительно называют аксакалами – то есть серебрянобородыми – старейшины, часто советуют молодым каждый день каждый день по нескольку раз уделять время мыслям о смерти, думать о своем конце и конце этого мира; каждый человек должен помнить, что все имеет конец и предел. Когда есть осознание, есть трепет и страх конца – тогда есть уважение и самодисциплина, тогда будут поклонение и молитва, серьезность и искренность, будут твердость, уверенность, норма и образец, будут опора и пристанище. А не будет этого – и ты при лучшем раскладе станешь лишь песчинкой, беспрестанно гонимой ветром; но еще вероятней – рухнешь в бесовскую плавильню, и не будет зла, которого ты не сотворил бы; и преступления не будет такого, какого не было бы за тобой; и не будет горя, которое бы тебя не постигло. Вот ты, к примеру, идешь… Если нет в тебе благоговения и трепета, то неверный шаг влево – и ты падаешь в уже приготовленный тебе ад; неверный шаг вправо – и ты увяз в расставленной для тебя ловушке.

В свои пятьдесят четыре года крестьянин-середняк Асим был живым воплощением благоговения и дисциплины. Он был старшим братом Кутлукжана, хотя, услышав такое, вы не сразу бы этому поверили, потому что братья, хоть и родные, были между собой несхожи более, чем баран и осел. Асим с малых лет проникся мудрыми наставлениями старейших, их поучениями и правилами, а став взрослым, почитал самоконтроль и послушание высшими из добродетелей. Он всегда осознанно воспитывал и в себе, и в членах семьи священное чувство благоговейного трепета. Трепет и дрожь, как над бездной или на тонком льду – такое отношение к жизни в полной мере соответствует учению Конфуция, столь высоко ценимому ханьской нацией; при том, однако, что рассуждения и наставления Куна и Мэна[6] касаются по большей части жизни общества и мира людей. В принятой Асимом трактовке, даже когда ты вечером за ужином поднимаешь на кончиках пальцев пиалу с бульоном, в котором плавают пельмешки хуньдунь – или, как говорят на юге, вонтон – даже и в этот самый миг должно испытывать трепет. Потому что вкупе с этой пиалкой перед твоим лицом встают самые разные опасности и угрозы: горячая пельмешка может обжечь рот и горло; пережевывая еду можно прикусить язык; неверное движение руки – и пиала падает наземь; от пельменей может случиться несварение, начнутся проблемы с желудком… Так что если удалось спокойно опустошить пиалу пельменей – то сколько в этом ниспослано высшей милости, сколь явлено добродетели, сколько за этим трудов и хлопот, и какая же это, в конце концов, большая удача!

Пожалуй, до Освобождения и страх, и внутренний трепет не очень-то помогали брату Асиму; бедствия одно за другим сыпались на голову этого несчастного и очень хорошего человека. Дом его стоял на краю большой дороги, рядом с фруктовым садом толстопузого Махмуда, а поскольку Махмуд захотел расширить пределы своих владений и нашел предлог, чтобы прогнать соседа, то в итоге Асиму пришлось построить себе одинокий дворик здесь же, у села, но от самого села примерно с километр, с тем, чтобы отдалиться от неприятностей общения с другими людьми. Его старший сын в начале сороковых годов поехал как-то в город Инин – повез бахчевые на продажу; а в итоге и его, и тыквы с дынями захватили гоминьдановские солдаты, больше никто его не видал – ни слуху ни духу; потом люди говорили, что сгинул он где-то на дороге во Втором районе. Дочь Асима, Аймилак, когда ей было два года, играла на краю поля – кто ж знал, что именно там поскачет на охоту толстобрюхий Махмуд со своей сворой? – и неизвестно, что тому померещилось – может быть, он решил, что девочка помешает ему проехать, и он нарочно спустил злых собак – и те искусали правую руку девочки, рука распухла и загноилась. Асим побоялся идти в больницу и тратить деньги, решил так: если болезнь не серьезная, то сама пройдет; а если что-то тяжелое, то пилюлями тут не поможешь. Рука распухала все больше, и в конце концов пришлось ее отрезать по локоть. Чем больше боишься – тем чаще сыплются неприятности, чем больше несчастий – тем сильней боишься.

Когда после Освобождения одно за другим происходили важные политические события, Асим по привычке встречал их с внутренней дрожью и холодеющим сердцем. Однако эти бурные перемены, заставлявшие Асима в ужасе замирать, все-таки приводили к тому, что порядка становилось больше, на сердце становилось спокойнее, жизнь налаживалась и становилась лучше и веселей. Коммунистическая партия учила, Коммунистическая партия приходила в дальние села, в дома и бараки, Коммунистическая партия говорила уверенно, серьезно, смело и красиво, не пускала ничего на самотек. Асим, тут и там слыша пропаганду, задерживал дыхание, прикрывал глаза и всякий раз взывал к Единственному и Великому: «Аллах акбар!»

Во время кампании за снижение аренды и против гегемонизма на общем собрании он не осмеливался даже взглянуть на сцену и уж тем более не решался выступить с обвинениями против Махмуда, причинившего столько зла его семье; однако когда обвинения достигли накала, Асим забыл обо всем: ведя за собой однорукую дочь, он вышел на сцену и – расплакался. В день, когда приговор Махмуду был приведен в исполнение, он не только не ощущал страха, но и собственноручно зарезал барана, чтобы вся семья поела плов. В теории он по-прежнему придерживался своей философии «самоустрашизма», однако на практике верх постепенно брали покой и самодостаточность: уже и то хорошо, что не холодно и не голодно. В его доме стало понемногу прибавляться керамической и деревянной посуды, ковриков. Старый домишко он снес и поставил на его месте новый, повернутый в южную сторону, из трех комнат, с просторными навесами вдоль стен дворика, с резными деревянными ставнями на окнах. Сад Асим полностью обновил, взяв в сельхозе воинской части по сходной цене хорошие сорта винограда, которым тут же заполнил огромные стойки для лозы перед домом – это принесло ему не только душевный покой, но и немалую прибыль.

Асим любил цветы; его дворик был полон самых разных цветов, оставался лишь узенький проход, и люди, входившие к нему, должны были пройти в этих зарослях метров десять, прежде чем можно было разглядеть сам дом. В детстве Асим слышал от одного старика, что цветы по сути своей – принадлежность небесного рая, его эмблема и знак; что Творец подарил людям лишь малую часть этого великолепия – чтобы утешить тех, кто живет на земле, и дать им весточку из небесного сада.

Конечно, фарфоровые пиалки, виноград «дамские пальчики»[7] и пламенные георгины вряд ли могут быть причиной для страха. Однако «философия», глубоко пустившая корни в душе Асима, не сдавалась; очень скоро у него обнаружился новый источник беспокойства – его дети.

Старшей дочери, Аймилак, в этом году двадцать лет; отучившись семь лет в сельской школе, она уехала в город, поступила в медицинский техникум. Тогда Асим это одобрял: однорукая девочка – много ли от нее проку; если останется дома – сколько будет трудодней? Пусть учится медицине; кто знает, глядишь – станет получать зарплату, юаней сорок в месяц; люди говорят, сейчас дочку иметь даже ценнее, чем сына; сын женится и во всем по дому будет слушать невестку, а девочка пусть и уйдет в другую семью, все равно будет заботиться о родителях. Но год назад мать Аймилак заболела и слегла, и это подкосило старика; не только потому, что они с сыном не умели печь лепешки, раскатывать и тянуть лапшу и не могли теперь поесть нормальной еды, а скорее потому, что им пришлось больше делать по хозяйству: больше косить травы, рубить хвороста, намного больше выбивать и подметать циновок – а это напрямую отражалось на доходах. Поэтому Асим решил, что Аймилак надо вернуться домой и заниматься хозяйством. Ход его мыслей изменился: все равно дочка великих дел не свершит, выйдет замуж и будет жить в чужой семье, так пусть пока в доме от нее будет хоть какая-то польза.

Кто мог подумать, что Аймилак, никогда не говорившая отцу ни слова поперек, даст ему решительный отпор? Она сказала, что умрет, но не бросит учебу. Только тогда до Асима дошло, насколько серьезный оборот приняло дело: дочка жила на стипендию медтехникума – вроде как это снижало расходы, даже можно было рассчитывать на какую-то выгоду; но в то же время уменьшилась ее зависимость от семьи. Дочь перестала его слушаться, как это так? – и, подумать только: в двадцать лет взрослая девушка живет в городе, в техникуме – раньше в этом возрасте у нее уже могло быть двое или трое детей! От этих мыслей у Асима без мороза бежала по телу холодная дрожь.

Сын Иминцзян, семнадцати лет, с детства был любимчиком Асима, нежно обожаемым баловнем. До Освобождения Асим сам ходил босой, но заказывал мастеру пару маленьких кожаных сапожек для Иминцзяна, и каждый раз, когда доводилось есть баранину, остававшийся на руках жир Асим втирал в маленькие сапожки, чтобы они у сыночка блестели. По правде говоря, в этих сапожках четырехлетнему Иминцзяну было не очень удобно, из-за них ему не раз доставалось: сынок Махмуда поколачивал его и, давая тумаки, приговаривал: «И у тебя, значит, тоже такие сапожки!»

Иминцзян с малолетства был окружен отцовской безграничной любовью и заботой, неустанными поучениями и наставлениями; но он не превратился в кроткого котеночка за пазухой у Асима. Он пошел в школу, вступил в пионеры, и постепенно в нем проступило, как бы сказать, «второе дно». Революционные истории, которые рассказывали вожатые, он слушал с явно большим интересом, чем нотации отца о правилах и добродетелях. Судя по участию в школьных песенно-танцевальных мероприятиях и соревнованиях по играм с мячом, Иминцзян постепенно сворачивал на другую дорожку. В конце концов Асим велел сыну уйти из пятого класса – все равно не быть ему кадровым работником, а пяти классов учебы хватит с лихвой; к тому же быть наследником фруктового сада, домика, ковров, фарфора и дойной коровы – это покруче любой кадровой работы. Иминцзян поплакал и пошел работать в бригаде. Кто ж думал, что Абдулла и Турсунай из комсомольской ячейки станут и дальше донимать Иминцзяна, и через два года он вступит в комсомол… При одной только мысли об этой бойкой девушке Турсунай, которая часто прибегала то позвать Иминзцяна на собрание, а то и поговорить, у Асима холодели руки и ноги и перехватывало дыхание.

Серьезный, надежный, всегда внушавший Асиму доверие и уважение замначальника бригады Жаим – и вдруг каким-то непонятным образом вырастил с головы до ног совершенно не соответствующую представлениям старшего поколения дочь, эту девчонку, которая еще и наперекор всем нормам к имени своему прибавляла «бейвей»: Турсун-бейвей – то есть «наставница»! Это уж совсем все с ног на голову! Чтобы защитить своего сына, никогда особенно не общавшийся с людьми Асим специально нанес «визит вежливости» Жаим-джану, а там и задал родителям этой Турсун-бейвей три вопроса: во-первых, почему она до сих пор не замужем? – во-вторых, почему иной раз повязывает головной платок на шею и ходит с непокрытыми волосами? – в-третьих, почему Турсун-бейвей, работая на пшеничном поле, надевает не юбку, а штаны? После Асим высказал еще и два пожелания. Первое: усилить контроль за Турсун-бейвей. Второе: больше не позволять ей общаться с его сыном.

Жаим ничего не сказал, а мать Турсунай, Зайнаф, начала громко смеяться.

– Вай, брат Асим! Ты что же, думаешь, твои штаны отвечают старым традициям? Пойди спроси старцев-мусульман: разве раньше в Кашгаре мужчины не носили юбки с разрезом впереди? А что до женщин, то раньше не то что волосы – лицо нельзя было показывать! Теперь, раз можно выставлять наружу и нос, и глаза, и рот – то почему же нельзя волосы?! неужели волосы опасней, чем рот? И к тому же Турсунай-бейвей следит за чистотой: она каждую неделю два раза голову моет – не то что уважаемая сестра Нишахан, у которой по волосам ползают насекомые. Что же до замужества, то вам, уважаемый, сперва бы подумать о своей Аймилак!

Визит Асима кончился ничем. Мало того, что развязное поведение Зайнаф добавило нового беспокойства, так еще и – ну совсем нельзя было такого ожидать! – Жаим тоже сказал:

– У молодежи своя жизнь, свой путь.

Ну просто ужас!..

Однако если сказать, что Асим ни днем ни ночью места себе не находил от волнений или был на грани нервного срыва, то это будет не совсем правдой. Другой бы кто спросил: ну как же человеку жить с такой тяжелой ношей, не чувствуя вкуса пищи, не находя себе покоя? В действительности же чрезмерное постоянное переживание и тревога могут стать привычными, перейти в обычное состояние настороженности: человек всегда неукоснительно соблюдает правила и благодаря этому достигает особого душевного равновесия. Если бы не было этой тревожности, Асим не чувствовал бы жизни и собственного бытия, и вот тогда-то он, может быть, и не мог бы спокойно есть и спать; как, например, неподготовленный человек, попавший в состояние невесомости. Вот тогда-то и было бы ему тяжелей и страшнее во сто крат! Заметим еще, что страх и тревожность вовсе не противоречат тактике самоуспокоения и самодостаточности; иногда они так же неотделимы друг от друга, как две стороны одной монеты. Вот, к примеру, переживая за судьбу Иминцзяна, Асим отнюдь не переставал чувствовать и некоторое умиротворение: комсомол – хорошая организация, во всем учит молодежь идти верным путем; Иминцзян любит труд, любит помогать людям; он не говорит глупостей, не курит, не пьет, никогда не путался с бестолковыми сверстниками…

И все же в последнее время события, происходившие вокруг, намного превосходили то, к чему привык и с чем мог находиться в равновесии Асим. Он совершенно не понимал, что произошло и что произойдет. В прежние годы он слышал от некоторых ученых старцев, что в мире через сколько-то лет появляется нечисть, бесы, имя которым – аймугуки, они устраивают в Поднебесной великую смуту, и кости мертвых устилают поля. Во времена опустошительного Западного похода среди не знающих себе соперников монголов, а также и татар, как раз затесались такие бесы, и было уничтожено большое число поселений и городов; пришедшие потом японские черти тоже были из этих айму-бесов; и прежде доходившие до Или банды Ма Чжунъина тоже большей частью были из них же, из чертей. Освободились потом, десяток с лишним лет пожили спокойно и счастливо, не слышали о сеющих смуту аймугуках; а сейчас почему-то опять на душе у людей стало тревожно… Не появилась ли снова где эта нечисть? Особенно не дает покоя то, что случилось вечером тридцатого апреля, ведь он своими глазами это видел… Испугался так, что три дня не вставал с кана.

На четвертый день встав, первым делом он отправился в Инин и пришел в медтехникум за дочерью: если умирать – так уж лучше вместе. Дочки не было на месте; в приемной сказали, что выпускники на практике в больнице. Тогда он пошел в больницу. Дочь была в операционной, и он ее не увидел. Он снова вернулся в техникум, стоявший в тени деревьев, и попросил, когда встретят Аймилак, передать ей, что дома очень срочное дело, и пусть она со скоростью огня возвращается домой. Потом, в полном изнеможении, он вернулся в село, и первое, что увидел, войдя во двор, – старуха взялась белить стену раствором известки и половину уже побелила. Он велел ей остановиться. В такие-то времена белить стены – это просто безумство, безрассудство какое-то, вызов Небу[8]… Сумасброды всегда первыми получают несчастья на свою голову; Асим же, сам не понимая как, надеялся остановкой побелки стены выразить Истинному Владыке, миру и домашним свой страх и трепет, с тем чтобы избежать беды и отвести несчастье.

Прошел день, и еще один, и две недели – а дочь не возвращалась. Снова идти за ней у Асима уже не было сил. За это время Асим ни разу не ходил на работу в бригаду; неужели, чтобы выразить свой страх? Вряд ли. Может быть, он считал, что когда мир рушится, сельхозработы в бригаде, запись баллов и трудодней в книге учета – все это не имеет смысла? Нет, так глубоко он не рассуждал; ядовитые речи Малихан не повлияли на него. Бросить этот кусок земли, на котором он так осторожно работал и жил несколько десятков лет, и отправиться в другую страну? Такая мысль даже мимолетно не посещала его голову. Когда Асим отправлялся, скажем, в город, чтобы купить чего-нибудь, время мучительно тянулось для него; как только солнце начинало клониться к западу (а на самом деле еще вполне себе стояло прямо над головой Асима) – он уже думал о доме. Возвращаясь, он всегда спешил, чтобы скорее толкнуть калитку, войти в свои кущи; убедиться, что садик и домик на прежнем месте; что корова, барашки, ослик, старуха, дети – все живы-здоровы; заняться своими делами, всеми конечностями забраться внутрь к себе в домик и тысячу раз, десять тысяч раз повторить: «Благодарю Тебя, Истинный Господи, за милость Твою!» – и глубоко-глубоко вздохнуть. Так почему же он не выходил на работу в поле? Просто у него совершенно не было сил: наверное, и вправду заболел. Можно сказать, заболел, но это не значит, что он сидел без дела: то пощупает печку, то подергает упряжь для ослика, то вдруг бросится в погреб снимать с прошлогодней капусты подсохшие и подпортившиеся листья. Поработает так немного – и снова уронит руки, переведет дух: голова кружится, подташнивает…

Позавчера к вечеру Аймилак все-таки вернулась. Асим и плакал, и смеялся, и укорял, и обнимал. Живая и невредимая вернулась дочка, из гибельного места – можно сказать, на волосок от погибели была. Аймилак, взглянув на отца, забеспокоилась и сразу же проверила его пульс; осмотрела горло и язык, измерила температуру – все было в пределах нормы. Она дала отцу несколько дрожжевых таблеток. Отец не слушал разъяснений дочери, принял обеими руками таблетки да так и держал их, все более ощущая, насколько серьезно он болен. От старших он раньше слышал, что эти белые таблетки придумали в Европе, а Европа – это совсем не то, что тут у нас. Они там очень… очень… еще хлеще русских. Ну вот, раз ему теперь надо съесть это придуманное европейскими людьми лекарство – значит, болезнь его и в самом деле серьезна?..

Асим сказал дочери, что теперь, раз она вернулась, не надо ей больше ездить в техникум; вот установится в Поднебесной тишь да порядок – тогда и поговорить можно. Дочь ему отвечала, что в городе и рабочие, и служащие, и жители – все трудятся, живут совершенно нормально, и ничего не происходило такого, чтоб из ряда вон. Асим же раз за разом повторял: «Кто убоится – тот сохранится, кто не страшится – тому конец!»

Сегодня спозаранку Аймилак, взяв что-то из одежды и пару маленьких круглых лепешек, собралась обратно в свой техникум; Асим от этого чуть не помер.

Он решительно не позволил ей никуда ехать. Полдня Аймилак терпеливо ему все объясняла; а он дрожащими губами повторял еле слышно одно и то же: «Не пущу!». Иминцзян поддержал старшую сестру – сказал несколько слов; а потом даже Нишахан, подруга жизни, весь век свой хоть, может быть, и имевшая свои другие воззрения, но ни словом ни делом ни разу не перечившая Асиму – и та сказала свое:

– Пусть идет! Ей скоро кончать, а кончит – будет врачом, это же хорошо! Она девочка молодая, будет как ты весь день дома сидеть – со скуки помрет!

Почувствовав поддержку, Аймилак подняла сумку и собралась идти, но Асим загородил дверь и, не сдерживаясь, беззвучно зарыдал:

– В такое-то время… Вы все меня не слушаете… Вы у меня такие хорошие… Вы все лучше меня!

Нишахан сжалилась над стариком и, смягчившись, спросила у дочери:

– А может, ты завтра пойдешь, а?

Аймилак взвилась. Сейчас выпускная практика и самое напряженное время, а вот уж полдня впустую потрачено – и еще ждать? Еще полдня?!.. Что изменится завтра в характере отца, который всю жизнь такой! Что?! Аймилак хотела идти немедленно. Нишахан дрогнула и тоже расплакалась. Аймилак вспомнила о своем горе, о том, что у нее нет руки и как это неудобно, как некрасиво, и что она – неполноценная девушка… ну что за судьба окаянная! Лишь только Аймилак при новой жизни, согретая ее теплом и светом, смогла пойти учиться, стала культурной, и вот-вот станет востребованным на селе, уважаемым медицинским работником (да, калека, но не бесполезная вещь!), а впереди – светлый и славный путь… Но тут – глупый отец и мягкотелая мать, которые ни капли не понимают и не думают ни о твоих перспективах, ни о твоей жизни, а только и делают, что мешают твоей учебе и тянут назад! И сколько еще ее будет, этой бестолковщины и глупости!.. Тут Аймилак не выдержала и тоже заплакала.

Иминцзян вспомнил, как бросил учебу, как обещал на комсомольской ячейке повлиять на отца и уговорить его спокойно выходить на работу, хорошо трудиться – но отец у него такой тупой, ничего-то не понимает! Он и злился на отца, и жалел мать, и сочувствовал сестре, и так переживал, что не смог выполнить порученного ему комсомолом задания… И у него из глаз покатились слезы.

В этот, прямо скажем, трудный момент в их дверь шагнул Ильхам.

Спозаранку, еще до утреннего чая, Ильхам, руководство и активисты Седьмой бригады провели летучку. Ильхам по разнарядке работал в первой половине дня в поле с того края села, где стоял дом Асима, и, закончив, зашел к нему. Не случайно именно Ильхам пришел проводить работу с Асимом: тот его уважал и слушался, хоть и был намного старше. Среди прочего на то была одна простая причина – Ильхам спас ему жизнь.

Шесть лет назад, в 1956 году, когда только-только образовался под руководством Лисиди самый первый в районе сельскохозяйственный кооператив высокой ступени, Ильхам, погоняя принадлежащую кооперативу повозку, ехал в Чапчал на шахты за углем для повседневных нужд членов кооператива.

В Или уголь из Чапчала считается лучшим. В то же самое время еще не вступивший в кооператив единоличник Асим на своей одноконной повозке с деревянными колесами тоже ехал в Чапчал, и на переправе вместе с Ильхамом въехал на паром. Паром был очень большой, на нем за один раз можно было перевезти много машин, телег и просто пеших людей. Через реку над ее пенящимися и бурлящими водоворотами был протянут толстый стальной трос; сам паром крепился к тросу шкивом – скользящим по этому тросу колесом – и, при правильном положении и под нужным углом, используя силу стремительно несущейся воды, без человеческих усилий и машинной тяги, плот мог переправляться на южный берег и так же возвращаться на северный. Ильхам и Асим, управляя каждый своей повозкой, въехали на этот паром – в бурлящую толпу больших телег, маленьких тележек, грузовиков, велосипедов и пешеходов. Через довольно продолжительное время паром пересек клокочущие мутные потоки реки Или и прибыл к ее южному берегу, но когда все собрались сходить на берег – лошадь Асима вдруг испугалась затарахтевшего рядом грузовика и дернулась. Асим, испугавшись, что лошадь упадет в воду и утащит за собой тележку, шагнул вперед, чтобы удержать ее. Кто ж знал, что плот там окажется неровным!.. Осадив лошадь, Асим не уследил за собой и оказался в реке. Стоявшие вокруг люди закричали. Молодой и сильный двадцатитрехлетний Ильхам тут же, быстрее, чем это можно рассказать, скинул через голову ватник и бросился в водоворот, пока река не унесла Асима, ухватил того за ремень и выволок на берег из пронизывающей до костей ледяной бурлящей воды. Все это продолжалось не дольше двадцати секунд, но река унесла их за это время метров на пятьдесят вниз по течению, подумать только! На другой день никогда не слывший общительным и гостеприимным Асим велел своей Нишахан приготовить лепешек на сливочном масле и лично отправился пригласить Ильхама к себе в дом, где он его самым учтивым образом угощал и одаривал: выложил два с половиной метра замечательной мягкой ткани и полкирпича чая в знак признательности. Ильхам не взял ни того ни другого, зато вдоволь наелся лепешек и, пока ел, рассказывал хозяину – крестьянину-середняку – о преимуществах кооператива, о светлой перспективе социализма; пропагандировал. Вскоре после этого Асим и вступил в кооператив.

– Говорят, вы плохо себя чувствуете? Вот, пришел вас проведать, – первым заговорил Ильхам.

– А-а… О-о… – Асим не знал, что сказать. Иминцзян поспешно вытер глаза и усадил Ильхама на почетное место. Тот медленно вытащил из-за пазухи лепешку – члены коммуны, приходя в село на работы, всегда брали с собой сухой паек, а в обед расходились по домам местных жителей, где их поили чаем. Это заставило Нишахан очнуться и задать несколько вежливых вопросов о здоровье Цяопахан и Мирзаван, после чего она пошла было готовить чай, но тут увидела, что под навесом стоит большой мешок.

– Это чье?

– Мы кукурузу прореживали. Собрал для вашей коровы, – ответил Ильхам.

– Это нам? – Нишахан обрадовалась, но и удивилась: – А вам, что же, не надо? Вам, ведь, наверное, тоже лишним не будет!

– У нас одна коза, у себя травы насобираем – ей хватит.

Разговор между Нишахан и Ильхамом о побегах кукурузы пробудил в Асиме живой интерес – он не удержался и вышел к ним. Как это – тихонько принес целый мешок! – и теперь что? так вот и будут тут сохнуть?! Кто же не знает, что молодые побеги кукурузы для коров – все равно что ароматный плов для людей! Он обнял мешок и приподнял: мешок был тяжелый, набитый плотно, под завязку. Асим бросил в сторону Ильхама ласковый и благодарный взгляд: ну какой же милый, какой хороший и трудолюбивый он человек! Тут же Асим поспешил под навес к своей корове, обеими руками стал вынимать из мешка побеги. Свежие ярко-зеленые сочные листья пахли молодой кукурузой; корова замычала, подошла и стала жевать с явным удовольствием, захватывая помногу за раз, отряхивая липнущий сухой корм. Вслед за коровой, ритмично мотающей и головой и хвостом, радостный Асим тоже стал раскачиваться и причмокивать. Как будто и у него пошли слюна и желудочный сок; настроение стало улучшаться, и в темных тучах, грозно сгустившихся над его головой, вроде бы забрезжил просвет. По крайней мере, он осознал очевидную необходимость выходить на работу в поле.

Пока Асим радовался вместе с коровой, Иминцзян потихоньку сказал Ильхаму, что отец не отпускает сестру учиться. На лице Асима, вернувшегося наконец в дом, появился легкий румянец, но взгляд был виноватый – с большим запозданием он, наконец, обратился к Ильхаму:

– Садитесь, пожалуйста! Садитесь! – после чего сел сам и стал сбивчиво отвечать на вежливые вопросы Ильхама о самочувствии.

– Вам, кажется, неспокойно? Боитесь, что вернутся аймугуки? – участливо спросил Ильхам.

– Как! И вы про них знаете? – Асим был поражен, услышав это слово от Ильхама. То, что он человек «знающий», для работников Седьмой бригады не было новостью. Асим, с одной стороны, даже обрадовался: можно теперь с авторитетным человеком обсудить этот вопрос. С другой стороны, смутное беспокойство только усилилось – ведь, получается, Ильхам тоже признает их существование, этих… аймугуков…

– Раньше действительно были аймугуки, – сдерживая улыбку, сказал Ильхам.

– Были?.. – изменился в лице Асим, и только что вернувшееся к нему и корове хорошее настроение мигом улетучилось.

– Что такое аймугуки? Это, по старым поверьям – кометы, предвещающие беду, это злодеи, губящие людей и приносящие народу несчастья злые духи и оборотни. Разве мало таких было? Гоминьдан, землевладельцы, старые обычаи, банды Оспана и Ма Чжунъина – вот они и есть самые настоящие аймугуки.

Японские империалисты, напавшие на Китай, негодяи, разрушившие счастливую жизнь людей, – тоже аймугуки. И сейчас есть еще аймугуки, которые пытаются разрушить созданное нами, вредят нам; они говорят: «что мое – то мое, а что твое – тоже мое!» – так ведут себя аймугуки. Они хотят посеять у нас смуту, они грабят на пожаре, тянут руки, чтобы в хаосе поживиться. Они – самые настоящие бесы и оборотни…

– Вы это говорите…

– Конечно, я говорю о реальной борьбе. Разве может взаправду вылезти из-под земли черт с длинными рогами на голове? Но там, где есть люди, всегда есть аймугуки – точно так же, как тени там, где есть солнце. Это называется классовый враг, классовая борьба. Именно потому, что есть классовый враг и классовая борьба, – именно потому есть компартия.

– То есть всегда враги? Всегда борьба? И в мире опять будет хаос? – тревожно спросил Асим.

– Какой хаос? Кто хочет хаоса и смуты, ты? я? Компартия тверда и прочна, как горы Тяньшань. Сейчас на полях в рост пошла пшеница, поднимается кукуруза, уже можно снимать первый урожай люцерны; солнце встает на востоке, вода по арыкам течет на поля – где тут хаос? Конечно, есть такие люди, которым только смута и нужна; а есть и такие, которые могут на время поддаться смуте из-за своей робости, по глупости. Но это не беда. Раньше, столкнувшись с трудностями, люди говорили: «Велик бог!» – и, говоря так, находили в сердце своем опору. Ладно, мы и дальше будем обращаться к богу; но теперь у людей появилось новое выражение: мы теперь говорим в сложной ситуации – «Велика сила организации!» – а это значит, что у нас есть партия, есть Председатель Мао!

– Вы это очень хорошо говорите, но мне все равно страшно…

– Чего вы боитесь, что вас пугает? В народе хорошо сказано: страх – это бес; бесов вообще-то нет, но если человек боится беса, то бес появляется и цепляется к нему…

– Да-да… Вы это… чаю выпейте, – промямлил Асим, и как раз вошла Нишахан с чайником.

Утершая слезы и умывшаяся Аймилак вышла из внутренней комнаты и сказала:

– Отец, я ухожу…

Асим вытаращил глаза, но сказать не мог ни слова – словно держал во рту вареное яйцо.

– Отпустите ее, пусть идет! Учеба – дело хорошее. Какая славная девушка! – негромко сказал Ильхам Асиму.

Асим по-прежнему молчал. Ильхам вместо него ответил Аймилак:

– Ступай, учись хорошенько. Выучишься – станешь хорошим врачом! Только старайся теперь еще усерднее, а в воскресенье наведывайся домой, чтобы отец с матерью были спокойны. Договорились? – И это «договорились» относилось к обоим – и к дочери, и к отцу.

Аймилак кивнула, и Асим что-то неразборчиво буркнул – не то «да» не то «нет». Аймилак бросила на Ильхама взгляд, полный признательности, повернулась и вышла.

За чаем Ильхам нарочно критиковал Иминцзяна:

– Ты, брат, что-то разленился! Совсем расслабился! Так же нельзя, смотри – стена побелена наполовину и брошена; это все равно что побрить половину головы – одна половина белая, другая черная, ну куда это годится!

Иминцзян хотел было оправдаться, но Ильхам сделал знак, чтобы он помолчал.

– После обеда закончим – вместе побелим, я помогу!

Когда речь зашла о побелке, старикам стало неловко, и тогда Ильхам переменил тему разговора:

– Какие у вас замечательные розы! Я как вошел во двор, так и замер от вида этих распускающихся бутонов! Какой насыщенный красный цвет! А розовые – такие нежные!..

– Что, розы уже распустились?

– Как это? Вы что же, не знаете, что у вас в саду происходит? – засмеялся Ильхам.

– Так ведь… пока сажаешь-сажаешь… Все оно вот оно, перед носом, а и не видишь… Кто ж знал, что за эти дни, когда голова занята… этими… – тихо бормотала Нишахан.

– А?.. Э-э… Вы, значит, любите розы? – Асим в смущении не нашелся, что еще сказать.

– Конечно. Все любят розы, особенно те, кто из района Кучар. Брат Рахман говорит, что там все подряд – и мужчины, и женщины, и стар, и млад – все любят втыкать розу себе в волосы или под край шапки. А тех, кто приходит в гости с букетом роз, – тех принимают особенно радушно.

– А мы уйгуры из илийского Таранчи – ведь на монгольском это значит «люди, выращивающие хлеб», – еще при Цинской династии нас переселили сюда из Кашгара в Южном Синьцзяне, чтобы усилить границу и заниматься тут земледелием, потому что в Или крестьян не хватало. Мы не хуже тех, кто в Кучаре! – вмешался в разговор Иминцзян. – Я помню, как в четвертом классе наш учитель литературы пришел с огромным букетом роз и так с ним и забрался на кафедру! Рассказывает нам урок, а сам то и дело опускает голову и нюхает розы. Тут директор школы зашел на урок, увидел это дело и, говорят, потом сделал учителю замечание. А учитель с ним не согласился! И они спорили-спорили, да так и ничего не решили! – тут Иминцзян громко расхохотался, рассмеялся и Ильхам. Асим смотрел то на сына, то на гостя – и тоже засмеялся.

– Заходите после работы, возьмите себе роз – и бабушке Цяопахан отнесете, и сестричку Мирзаван порадуете, – предложила Нишахан.

– Ладно, спасибо. Брат Асим! – просто и прямо заговорил Ильхам. – Когда цветут розы – как раз самая горячая пора на полях! Судьба годового урожая решается именно сейчас! Настоящие земледельцы в это время не сидят по домам. Брат Асим, как я погляжу, болезнь ваша – от уныния. Может, это жена помещика – Малихан – нашептала какую-нибудь околесицу?..

– Нет… я… – лицо Асима то краснело, то бледнело.

– Иминцзян, уже наелся? Готовь известь! – скомандовал Ильхам. – Давай сюда кисть!

– Нет-нет-нет! Я сама! – разволновавшаяся Нишахан стала отбирать у Ильхама малярную кисть из конского волоса, но Ильхам не отдавал.

– Да вы увидите – я не хуже русских женщин умею белить! – Ильхам громко захохотал.

…Приход Ильхама был как порыв теплого весеннего ветра. Бывает, что кое-где по углам, с теневой стороны, куда не попадает солнце, сугробы лежат чуть не до начала лета – и не тают; лежат, ждут, пока прилетит такой вот теплый весенний ветер.

Корова все еще смачно жует сочную молодую зелень, принесенную Ильхамом. Стена уже докрашена, в доме стало чисто, светло, свежо и радостно. Аймилак ушла, пообещав вернуться в субботу – всего-то пять дней осталось. Иминцзян весело тарахтит без умолку. Пока они белили домик, Асим тихонько сидел на корточках у своих роз и чинил тяпку. Иминцзян отчитался перед Ильхамом: какие именно подрывные беседы вела со стариками Малихан – насколько они их запомнили. Ильхам не спешил с расспросами, чтобы не переполошился старик; а когда собрался идти, Нишахан сорвала самую большую, самую яркую, красивую розу и дала Ильхаму еще раз напомнив, чтобы он после работы зашел снова…

В обеденное время Ильхам сделал крюк в сторону дома Асима не только для того, чтобы проведать этого «почтительного и послушного слугу Истинного Владыки», как иногда горделиво говорил про себя Асим; было у него и другое важное дело: он хотел осмотреть тот участок арыка, где вода прорвала дамбу ночью тридцатого апреля, а находился он как раз рядом с этим домом. Раньше здесь была низина, канал проходил по ее верхнему краю. А дальше к югу, от сада Асима, начинался пологий подъем, и там было больше сорока му земли, куда вода не доходила, там росли кое-где одни только ирисы, лисохвост, дикий овес да крапива. В 1958 году, в период Большого скачка, Ильхам предлагал продлить арык метров на двадцать и распахать эту пустующую землю: в первый год посеять тыкву, на второй год – горох, и получать хороший урожай. Но там, где низина, надо было делать высокую дамбу, чтобы поднять воду до этих сорока пустующих му, напор был бы сильный, и если бы прорвалась вода, остановить ее было бы трудно. Тогда Ильхам был полон решимости засадить полезными культурами эти сорок му и считал, что все зависит от человека: можно так построить, чтобы вода не прорвала дамбу. Когда они строили этот рукав арыка, они использовали все подходящие инструменты, которые только имелись у строителей: трамбовки, вальки, катки – наращивали слой за слоем дамбу и каждый слой уплотняли, так что получилось довольно прочно. А по бокам арыка с двух сторон сделали очень пологий склон, чтобы даже тяжелая телега на деревянных колесах не повредила дамбу. Прошло несколько лет, и ни разу не было никаких происшествий; насыпь проросла травой, корни травы переплелись и сделали дамбу еще прочнее. Но в тот раз вода пробила в ней дыру метра два шириной. За десять с лишним дней ил, собравшийся в низине, высох под жаркими лучами солнца и потрескался причудливыми узорами, напоминающими черепаший панцирь. Кроме этого двухметрового участка, в котором свежие комья глины перемежались с пучками соломы – их использовали, чтобы заделать брешь, – остальная часть дамбы была цела, и не было на ней заметно никаких следов разрушения – ни выбоин от копыт, ни колеи от колес, ни нор, прорытых земляными крысами. Выйдя от Асима, Ильхам уселся напротив этого колена арыка и долго сидел, наблюдая и размышляя. В тот злополучный день дежурил на поливе известный на всю округу Нияз-дерьмо. Этот «подарок Неба». Только сейчас, по слухам, он с приятелями отправился в горы собирать дикие травы и уже много дней не был дома.