Читать книгу Далекие Шатры - Мэри Маргарет Кей - Страница 7

Аш наслаждался свадебными торжествами не меньше любого другого, а четырехлетняя Каири впервые за свою короткую жизнь принимала участие в официальной церемонии в качестве принцессы Гулкота.

Как сестра ювраджа, именно Каири имела почетное право вручить невесте первые дары, что она и сделала, облаченная в непривычный пышный наряд и украшенная сверкающими драгоценностями, поначалу восхитившими малышку переливчатым блеском, но вскоре утомившими своей тяжестью и тем, что больно царапали кожу острыми краями. Но поскольку до сих пор единственным ее украшением была маленькая перламутровая рыбка, которую она носила на шнурке на шее как талисман (прежде безделушка принадлежала ее матери и являлась фишкой из китайского набора), девочка упивалась сознанием собственной значимости, придаваемой ей драгоценностями. Было замечательно хоть раз в жизни почувствовать себя важной особой, и Каири нашла облегчение в этом чувстве и выполнила свои обязанности с должной серьезностью.

Церемонии и празднества продолжались более недели, а когда они завершились и новобрачная и гости отбыли домой, все украшения у Каири мигом забрали и вернули обратно в один из многочисленных сундуков, теснившихся в сокровищнице раджи, и только потрепанные гирлянды, увядшие венки, застоявшийся запах курений и осыпавшиеся сухие цветы продолжали напоминать о знаменательном событии. Хава-Махал и раджа вновь погрузились в летаргический сон, а рани Джану-Баи принялась строить планы гораздо более зрелищных бракосочетаний для своих собственных маленьких сыновей.

Что же касается Лалджи, то, когда все возбуждение улеглось и осталось в прошлом, он обнаружил, что почетное положение женатого мужчины нисколько не прибавило ему значимости в глазах окружающих и что, несмотря на всю важность события, он вполне мог бы обойтись без этих долгих, утомительных церемоний. Свою жену он считал маленьким глупым существом, причем не особо привлекательным, и мог лишь надеяться, что с возрастом она похорошеет. Данмайя сказала, что непременно похорошеет, но Данмайя скажет все, что угодно, только бы он был доволен. После отбытия гостей отец потерял всякий интерес к нему, и Лалджи снова томился смертельной скукой и был раздражен и подавлен, как никогда прежде. По этой причине он постоянно ссорился со своими придворными и сделал жизнь Аша настолько невыносимой, что именно тогда, в тот унылый, тягостный период, последовавший за свадьбой, Аш впервые завел с Ситой разговор о побеге из Гулкота.

Сита пришла в ужас от одной этой мысли, но вовсе не потому, что беспокоилась о своем благополучии, ибо была готова пожертвовать всем ради любимого сына. Просто она считала, что лучше, чем здесь, Ашоку нигде не будет и что нынешнее его настроение является всего лишь естественной реакцией на грубое и вздорное поведение ювраджа, который скоро успокоится. Сита знала обо всех проблемах Лалджи, поскольку во дворце мало что оставалось секретом. И хотя женщину сердило, что он срывает свое раздражение на ее любимом сыне, она, как и Хиралал, не могла не испытывать жалость к лишенному матери, обделенному вниманием наследнику, чей отец не желал оказать ему никакой поддержки и чья мачеха молилась о его безвременной смерти. Безусловно, такие приступы хандры и вспышки жестокости вполне естественны для несмышленого мальчонки, оказавшегося в столь невыносимом положении, и Ашок должен смириться с ними и постараться не обращать на них внимания. Помимо всего прочего, юврадж никогда не позволит ему покинуть дворец, а значит, следует выбросить из головы всякую мысль о побеге. Бежать отсюда невозможно, а если даже получится – куда, спрашивается, они направятся? Где еще они смогут жить в таком же благополучии и безопасности, как здесь, во дворце раджи, и иметь высокое жалованье и положение придворных слуг?

– Значит, тебе платят жалованье, мама? – с горечью спросил Аш. – А вот мне не платят, хотя и обещали. Да, мне выдают еду и одежду. Но только не деньги. А если я спрашиваю, мне говорят: «Позже. В другой раз. В следующем месяце». У меня нет ни пайсы, чтобы дать тебе или потратить самому.

– Но, милый, мы оба сыты и одеты, – сказала Сита. – У нас есть крыша над головой и очаг, чтобы греться возле него. Кроме того, не забывай: в один прекрасный день юврадж станет раджой, и тогда он вознаградит тебя и осыплет своими милостями. Он всего лишь мальчик, Ашок, маленький несчастный мальчик. Вот почему он порой бывает несправедлив. Но с возрастом он поумнеет. Вот увидишь. Тебе нужно только потерпеть и подождать еще немного.

– Сколько еще ждать? Год? Два? Три? Ах, мама…

– Знаю, сынок, знаю. Но я уже не так молода, как прежде, и…

Сита не закончила фразы, но Аш внимательно посмотрел на нее и впервые заметил с легким испугом, что в последнее время мать сильно похудела, а серебряных волос у нее, прибавлявшихся с каждым годом, уже стало больше, чем темных, и теперь она скорее седая, нежели черноволосая. Она выглядела усталой, и Аш задался вопросом, не заставляют ли ее слишком много работать в отведенном Каири крыле дворца. Он должен поговорить с Каири, объяснить, что его маму нельзя расстраивать или обременять непосильным трудом. Однако в данный момент именно он расстраивал ее, и, осознав это, Аш крепко обнял Ситу в неожиданном приступе раскаяния и сказал, что, конечно, они останутся, он просто пошутил и, покуда она здесь счастлива, они не покинут Хава-Махал.

Аш никогда больше не заводил разговора на эту тему и впоследствии всегда делал вид, будто при дворе ювраджа все в порядке. Он изо всех сил старался не показывать матери, что недоволен или несчастен. Каири, которую он строго отчитал за недостаточно уважительное отношение к Сите, горячо заверила мальчика, что ее обязанности вовсе не тяжелы.

– Думаю, она устает, потому что старая, – осмелилась предположить Каири после минутного раздумья. – Старые женщины всегда устают, ты же знаешь. Данмайя постоянно жалуется на усталость.

Но мама вовсе не старая, подумал Аш, совсем не такая, как сморщенная, седовласая Данмайя. И он снова почувствовал страх. Именно под влиянием страха он заговорил с Каири грубо и сказал, что она глупая, безмозглая и ничего не понимает и что он сам не знает, зачем тратит время на разговоры с ней или почему позволяет, чтобы она бегала за ним, точно бездомный котенок, не давая ему ни минуты покоя. «Мяу! Мяу! Девчонки!» – с чисто мужским презрением произнес Аш и зло добавил, что, к его счастью, у него нет сестер. Каири горько расплакалась и не успокоилась, пока он не разрешил повязать себе на запястье шелковый шнурок, став таким образом ее «браслетным братом» в согласии с древним обычаем, позволяющим женщине подарить или отослать браслет любому мужчине, который, приняв дар, впоследствии обязан всегда приходить к ней на помощь по первому зову, как к настоящей сестре.

Но хотя упорное обожание Каири зачастую досаждало Ашу, в конце концов он искренне полюбил маленькую девочку и проникся к ней чувством собственности, какого не испытывал со времени смерти Туку. В качестве преданного ручного существа Каири устраивала мальчика даже больше, чем Туку, ведь она умела разговаривать. Как и Туку, малышка любила его, повсюду ходила за ним и зависела от него, и со временем она заняла в сердце Аша пустое место, прежде принадлежавшее маленькому мангусту. Было приятно сознавать, что наконец-то у него есть живое существо, которое можно ласкать и защищать без всякого опасения, что Лалджи или кто другой причинит ему вред. Но из осторожности он велел Каири не проявлять слишком открыто своих нежных чувств к нему.

– Я всего лишь слуга твоего брата, а потому Лалджи и остальным это может не понравиться, – объяснил он.

Несмотря на свой малый возраст, Каири все поняла и впоследствии редко заговаривала с Ашем при посторонних – только когда они находились наедине или с Ситой. Они придумали способ общаться друг с другом через разговоры, происходящие у них с третьими лицами, и вскоре научились извлекать подлинный смысл из ничего не значащих с виду фраз, обращенных к Лалджи, к одному из придворных или же, чаще всего, к попугаю либо ручной мартышке. Они оба находили удовольствие в такой игре и вскоре настолько в ней наловчились, что никто, кроме Хиралала, от чьего внимания ничего не ускользало, ни разу не заподозрил, что болтовня маленькой девочки и редкие брошенные вскользь замечания мальчика имеют двойной смысл. Таким образом они часто открыто договаривались о встрече в определенные часы дня и в определенных местах, для каждого из которых придумали кодовое название: либо во дворике Ситы, либо на балконе Павлиньей башни, где они кормили птиц и белок, обсуждали последние события во дворце или сидели в приятном молчании, задумчиво глядя на далекие снежные вершины.

В тот год Аш лишился одного из своих немногочисленных друзей. Осенью Зарин покинул Хава-Махал, чтобы присоединиться к своим старшим братьям, служившим соварами в Корпусе разведчиков.

– Зарин – прирожденный наездник, и я научил его всему, что знаю сам об искусстве стрельбы и владения мечом, – сказал Кода Дад. – Настало время ему самому пробивать себе дорогу в жизни. Война – мужское дело, а на границе всегда идут бои.

Кода Дад позаботился о том, чтобы сыну выдали лучшего коня во всем Гулкоте. Поступить в Корпус разведчиков стремились многие, но принимали туда только самых искусных наездников и самых метких стрелков из длинного списка претендентов. Ни Аш, ни Зарин ни минуты не сомневались в успехе, и Зарин уехал прочь, уверенный в своих силах, на прощание пообещав Ашу вернуться в первый же свой отпуск.

– А когда ты станешь совсем взрослым, то приедешь в Мардан и тоже станешь соваром, – заверил мальчика Зарин. – Мы с тобой будем ходить в атаки и участвовать в разграблении городов. Так что постарайся научиться всему, чему может научить тебя мой отец, чтобы мне не пришлось краснеть за тебя, когда ты явишься туда в качестве новобранца.

После отъезда Зарина жизнь в Хава-Махале показалась еще скучнее, чем прежде, и, когда из Мардана пришло известие, что он вступил в рисалу (кавалерию) и стал соваром, владевшее Ашем беспокойство возросло, а вместе с ним укрепилось намерение последовать примеру друга и стать солдатом. Поэтому мальчик никогда не упускал возможности поупражняться в верховой езде и стрельбе с Кодой Дадом, хотя Сита всячески старалась отговорить его от новых планов на будущее. Одно упоминание о разведчиках приводило в ужас Ситу, чье враждебное отношение к Коду Даду и Зарину объяснялось главным образом их связью с этим полком. Она испытала сильнейшее потрясение, когда поняла, что даже здесь, в Гулкоте, где она полагала себя в полной безопасности, Ашок завел дружбу с людьми, которые однажды могут обратить на него внимание его дяди-ангрези. И она сделала все возможное, чтобы предотвратить такую беду.

Солдаты – люди грубые, утверждала Сита; они получают низкое жалованье и ведут опасную, беспорядочную жизнь; спят в палатках или на голой земле и у них никогда нет крыши над головой или уютного дома для семьи. С чего вдруг Ашок решил пойти в солдаты?

Она казалась такой расстроенной и встревоженной, что Аш оставил всякие разговоры на эту тему и сделал вид, будто просто пошутил. Он решил, что мысль о военной службе не понравилась матери только потому, что ее подсказали Кода Дад и Зарин, всегда вызывавшие у нее неприязнь, и даже не заподозрил, что у Ситы есть иные причины для возражений. Мальчик никогда больше не заговаривал о своих планах с Ситой, но продолжал обсуждать их с Кодой Дадом и часто заводил речь о своем решении стать солдатом с Каири, которая, несмотря на свой малый возраст и недостаток понимания, оказалась благодарным и сочувственным слушателем.

Каири была готова часами слушать любые рассказы Аша, и он обнаружил, что ей не надо ничего объяснять – она, похоже, понимала его интуитивно, хотя вряд ли что-нибудь задерживалось у нее в памяти надолго, кроме историй про долину. Каири отдавала предпочтение этому предмету перед всеми прочими, долина стала для нее таким же реальным местом, как и для Аша, и девочка считала само собой разумеющимся, что она тоже отправится туда и поможет строить дом. Двое детей придумывали план дома комната за комнатой, добавляя новые помещения и различные декоративные элементы, постепенно превращая скромную хижину во дворец, но в конце концов, утомленные великолепием, уничтожали все взмахом руки и начинали планировать заново – на сей раз крохотное жилище с низкими потолками и тростниковой крышей.

– Но даже такой домик будет стоить уйму денег, – встревоженно говорила Каири. – Много, много раз по десять рупий.

Она умела считать лишь до десяти.

Однажды девочка принесла Ашу серебряную монетку достоинством в четыре аны, сказав, что пора начинать копить деньги на дом. Мальчик уже давно не держал в руках даже такой мелкой монеты, и она показалась ему целым состоянием. Он с удовольствием потратил бы ее на множество разных вещей, но вместо этого спрятал под расшатавшимся камнем в полу балкона Павлиньей башни, сказав Каири, что они будут добавлять к ней другие монетки по мере их поступления. Они так ничего больше и не добавили к своим накоплениям, поскольку жалованье в Хава-Махале платили крайне неохотно, хотя кормили там сытно и новую одежду исправно выдавали, когда старая приходила в негодность. Прежняя жизнь в городе представлялась Ашу чудесной порой благополучия и свободы, и он с тоской вспоминал о своем скромном жалованье конюшонка у Дуни Чанда.

Было унизительно сознавать, что сейчас он не в состоянии внести в общее дело даже такую скромную лепту, какую внесла Каири, и что, даже если он когда-нибудь получит разрешение оставить службу у ювраджа и преодолеет предубеждение Ситы против военной карьеры, он все равно не сможет присоединиться к Зарину. Кода Дад говорил, что в кавалерию разведчиков может поступить только силладар, то есть тот, кто является в полк со своим конем, а также с деньгами на покупку обмундирования, и эта сумма возвращается ему по увольнении. У Зарина были и конь, и деньги, но Аш не смог бы достать ни того ни другого.

– Когда я выйду замуж, я дам тебе столько денег, сколько нужно, – утешила мальчика Каири.

Вопрос о ее помолвке уже обсуждался на женской половине Хава-Махала.

– Да какой в этом толк? – неблагодарно ответил Аш. – Будет уже слишком поздно. Ты не выйдешь замуж еще много лет – ты ведь совсем ребенок.

– Мне скоро исполнится шесть, – с горячностью возразила Каири, – а Аруна говорит, что в таком возрасте уже выходят замуж.

– Тогда тебя увезут далеко-далеко отсюда, на расстояние многих дней пути, и, какой бы богатой ты ни стала, ты не сможешь переслать деньги в Гулкот, – ответил Аш, настроенный смотреть на вещи мрачно. – В любом случае твой муж может и не дать тебе денег.

– Даст, даст, не сомневайся. Если я стану махарани, у меня будет много кроров[8] рупий, как у Джану-рани. И еще алмазы, жемчуг, слоны и…

– И старый, жирный, лысый муж, который будет тебя бить, а потом помрет, когда ты будешь совсем молодой, и тебе придется стать сати и сгореть заживо на погребальном костре вместе с ним.

– Не говори так!

Голос Каири задрожал, ее маленькое личико побледнело. Ворота сати со скорбным фризом из красных отпечатков рук всегда наводили на нее ужас, и она не могла без содрогания видеть это трагическое напоминание о десятках и сотнях женщин, оставивших там эти отпечатки, – жен и наложниц, которых сожгли заживо вместе с телами покойных раджей Гулкота и которые окунали ладони в красную краску и прижимали к камню, когда выходили через Ворота сати из дворца, отправляясь в свой последний короткий путь к погребальному костру. Такие изящные маленькие ручки, иные размером не больше, чем у нее самой. Британцы запретили варварский обычай сожжения вдов, но все знали, что он по-прежнему практиковался в отдаленных и независимых княжествах, где белые люди появлялись редко, и добрая половина жителей Гулкота помнила, как бабушка Каири, старая рани, горела в пламени, пожиравшем тело ее мужа, вместе с тремя младшими женами и семнадцатью наложницами.

– На твоем месте, Джали, я бы вообще не стал выходить замуж, – сказал Аш после минутного раздумья. – Это слишком опасно.

Европейцы крайне редко посещали Гулкот. Хотя после мятежа сипаев 1857 года княжество официально стало частью территории, подпадающей под юрисдикцию Британской короны, отсутствие там дорог и мостов по-прежнему отпугивало путешественников, а поскольку Гулкот не доставлял никаких неприятностей, власти временно оставили его в покое и сосредоточились на более насущных проблемах субконтинента. Осенью 1859 года раджа, желая предупредить вмешательство в дела Гулкота, отправил своего премьер-министра и делегацию из представителей знати договориться о заключении союза с новыми правителями, но только весной 63-го полковник Фредерик Бинг из политического департамента нанес официальный визит правителю Гулкота, прибыв в сопровождении нескольких своих секретарей и отряда сикхской кавалерии под командованием британского офицера.

Данное событие вызвало огромный интерес у гулкотских подданных, чье знакомство с европейцами до сих пор ограничивалось упомянутым выше колоритным казаком-наемником Сергеем Водвиченко и его злополучной дочерью-полукровкой, фаранги-рани. Гулкотцам не терпелось увидеть, как выглядят сахиб-логи и как они станут вести себя. А еще больше всем хотелось насладиться празднеством, которое устраивалось по случаю сего знаменательного события. Торжества обещали стать поистине великолепным праздником, и никто не ждал его с бо́льшим нетерпением, чем Аш, хотя Сита ясно дала понять, что крайне не одобряет визитов чужестранцев в княжество, и всячески старалась отговорить сына от участия в каких-либо церемониях или даже от присутствия при дворе во время пребывания там англичан.

– С какой стати они приезжают сюда и суются в наши дела? – ожесточенно говорила Сита. – Нам вовсе не нужно, чтобы какие-то фаранги указывали нам, что можно и что нельзя, и причиняли всем беспокойство и неприятности… задавали разные вопросы. Обещай мне, Ашок, что ты и близко не подойдешь к ним.

Страстность матери приводила в недоумение Аша, который так и не забыл высокого седого мужчину, часто читавшего ему лекции о преступности всякой несправедливости. Больше о том мужчине он не помнил ничего, если не считать странного и неприятного воспоминания о мертвенно-бледном безжизненном лице, мельком увиденном в тусклом свете лампы, и еще о злобной грызне шакалов в пустынном лагере – эти звуки вселили в него такой ужас, что он до сих пор не мог слышать шакальего воя без содрогания. Но Аш давно понял, что матери не нравятся любые упоминания о прошлом, и потому решительно не желал о нем заговаривать. Возможно, когда-то фаранги обошлись с ней дурно, и именно поэтому сейчас она так старается оградить его от встречи с английскими гостями. Однако с ее стороны неразумно рассчитывать, что он оставит свои служебные обязанности на время пребывания британцев во дворце: это никак невозможно, ведь в ходе предстоящего визита Лалджи потребуются услуги всех придворных.

Однако накануне прибытия полковника Бинга Аш по непонятной причине тяжело занемог, поев приготовленной матерью пищи, и следующие несколько дней пролежал пластом в постели в комнатах Ситы, не в силах думать ни о чем, кроме жестокой головной боли и мучительных желудочных колик. Сита самозабвенно ухаживала за ним, со слезами и горькими сетованиями виня себя в том, что накормила бедняжку испорченной пищей. Она не пустила на порог хакима, посланного к больному Хиралалом, и отпаивала Аша травяными отварами собственного приготовления, которые оказывали усыпляющее и отупляющее действие. Ко времени, когда мальчик оправился, гости уже уехали, и ему пришлось довольствоваться рассказами Каири, Коды Дада и Хиралала о минувшем празднестве.

– Ты немного потерял, – сардонически сказал Хиралал. – Полковник был старый и жирный, а его секретари – молодые и глупые, и один только командир эскорта говорил на нашем языке более или менее бегло. Сикхи сказали, что он чистый дьявол – в похвальном смысле слова. Ты уже выздоровел? Каири-Баи выразила уверенность, что тебя отравили ядом, чтобы ты не увидел торжеств, но мы велели ей не болтать вздора – кому какое дело, увидишь ты их или нет? Лалджи уж всяко здесь ни при чем, что бы там ни думала его маленькая неразумная сестренка. Наш любимый юврадж последние дни слишком исполнен сознания собственной значимости, чтобы занимать голову такими вещами.

Последнее утверждение соответствовало истине: будучи наследником престола, Лалджи играл значительную роль в официальных торжествах в честь полковника Бинга и упивался всеобщим вниманием. Эти мероприятия оказались гораздо более увлекательными и гораздо менее утомительными, чем растянутые церемонии по случаю его бракосочетания, а так как отец среди всего прочего рассчитывал ослепить варваров блеском роскоши, выданные ювраджу наряды и украшения затмили своим великолепием даже его свадебный костюм. Лалджи любил щеголять в пышных одеждах, а поскольку такая возможность представлялась крайне редко, он с восторгом воспользовался случаем покрасоваться рядом с отцом в ярких узорчатых нарядах, жестких от золотого и серебряного шитья, в усыпанных алмазами газовых тюрбанах, в жемчужных бусах и ожерельях из сверкающих драгоценных камней, с мечом в бархатных ножнах, расшитых мелким жемчугом.

Толстый англичанин, скверно говоривший на хиндустани, держался в высшей степени любезно и обращался с ним как со взрослым мужчиной, и хотя отец представил гостям и старшего сына нотч, маленький Нанду не произвел на них благоприятного впечатления: будучи испорченным, капризным ребенком, он постоянно вопил, ныл, хныкал и так плохо вел себя, что раджа потерял с ним всякое терпение и отослал прочь в середине первого торжественного приема. Больше Нанду не разрешалось показываться на глаза, и только Лалджи, один Лалджи сидел, стоял, шествовал или ехал на коне рядом с отцом в течение всех четырех дней празднества. А когда все закончилось, великолепные наряды и украшения у него не забрали, а оставили ему на хранение, и отец по-прежнему требовал его присутствия рядом и обращался с ним на удивление ласково.

Лалджи был счастлив, как никогда прежде, и его счастливое расположение духа проявлялось буквально во всем. Он перестал дразнить свою маленькую сестру или мучить ручных животных и стал относиться к придворным милостиво и доброжелательно. Перемена, произошедшая с гневливым, вздорным ювраджем, премного всех обрадовала, и один только Хиралал предсказывал скорую беду. Впрочем, Хиралал был известным циником. Остальные придворные Лалджи наслаждались мирной атмосферой, установившейся в покоях молодого господина, и видели в ней свидетельство, что мальчик превращается в мужчину и наконец вознамерился оставить ребяческое поведение. Всех также приятно удивило, что раджа продолжал искать общения со своим старшим сыном. Придворные полагали, что оно прекратится с отъездом гостей, и были изумлены, когда юный юврадж стал ежедневно проводить значительное время в обществе отца, посвящавшего его в курс государственных дел. Все это доставляло великую радость многочисленным врагам нотч, которые истолковали сложившуюся ситуацию как признак ослабления ее власти, тем более что последний ребенок, недавно рожденный ею своему супругу, оказался тщедушной, болезненной девочкой. Однако последующие события показали, что они снова недооценили нотч.

Джану-рани пришла в страшную ярость, когда визжащего Нанду удалили из зала для торжественных приемов, а его ненавистный сводный брат, наследник престола, произвел на всех самое благоприятное впечатление. Она рвала и метала два дня, а следующие семь дней ходила мрачнее тучи. Но обычного результата не достигла. Раджа в ответ просто стал обходить стороной покои жены и проводить время на своей половине дворца в ожидании, когда она успокоится, и такая неожиданная реакция испугала рани в той же мере, в какой обрадовала ее врагов.

Джану посмотрелась в зеркало и увидела то, что до сих пор отказывалась замечать: она утратила былую стройность и начала полнеть. Возраст, роды и праздная жизнь сделали свое дело, и обольстительная девушка с золотистой кожей превратилась в низенькую пухлую женщину, которая уже теряла прежний нежный цвет лица и скоро растолстеет, но пока еще не утратила ни своего ума, ни влияния, ни очарования. Трезво оценив ситуацию, Джану поспешно устроила примирение с супругом, и настолько успешно, что в скором времени снова оказалась на коне. Однако она не забыла того короткого приступа ужаса и теперь, к великому удивлению двора, принялась добиваться дружбы своего пасынка.

Это было непросто, ибо ревнивая ненависть мальчика к женщине, занявшей место фаранги-рани и поработившей его отца, успела расцвести пышным цветом и глубоко пустить корни. Но на свою беду, Лалджи всегда был падок на лесть, и нотч тешила его тщеславие неискренними комплиментами и щедрыми подарками. Отказавшись от прежней политики, она настойчиво советовала радже уделять больше внимания старшему сыну и в конечном счете добилась если не дружбы, то хотя бы перемирия с Лалджи.

– Кто-нибудь, – сказал Кода Дад, нисколько не тронутый внезапной переменой настроения рани, – должен напомнить мальчику о тигре из Титагунджи, который притворился вегетарианцем и пригласил буйволенка на обед.

Придворные тоже поначалу отнеслись к новому положению дел скептически и предсказывали, что оно не продлится долго. Но недели текли одна за другой, а рани по-прежнему оставалась в добрых отношениях со своим пасынком. В конце концов ситуация утратила новизну и со временем стала восприниматься как должное, что очень радовало раджу и нравилось почти всем придворным ювраджа, кроме старой Данмайи, которая решительно отказывалась доверять нотч, и Хиралала, разделявшего ее мнение.

– Никогда не доверяй змее или шлюхе, – сардонически процитировал он известную поговорку.

Положение Аша тоже ненадолго улучшилось с переменой обстановки при дворе. Ювраджу, счастливому и довольному жизнью, хотелось загладить прежнюю несправедливость к мальчику, который все-таки однажды спас ему жизнь, хотя Лалджи больше не подозревал свою мачеху в причастности к тому происшествию. Теперь он не сомневался: то был несчастный случай, а коли так, значит у него больше нет необходимости настаивать на присутствии Ашока во дворце и нет никаких веских причин ограничивать его свободу. Казалось естественным разрешить мальчику выходить в город, когда он пожелает. Но Лалджи был невероятно упрям, и гордость не позволяла ему отменить однажды отданный приказ. Однако он решил впредь обращаться с Ашоком лучше.

На какое-то время юврадж восстановил Аша в прежнем положении своего товарища и доверенного лица. Но это продолжалось недолго. Мальчик не знал за собой никакой вины и не понимал, почему он снова попал в немилость, как не понимал и того, почему недавно юврадж неожиданно опять приблизил его к себе. Но факт оставался фактом: Лалджи вновь без всякого видимого повода ополчился против него и с тех пор относился к нему с беспричинной и неуклонно возрастающей враждебностью. Положенная не на место вещица, разбитая безделушка, порванная занавеска или захворавший попугай – эти и десятки других мелких неприятностей вменялись в вину Ашу, и он нес должное наказание за них.

– Но почему я? – спросил Аш, озадаченный необъяснимой переменой настроения Лалджи, по обыкновению делясь своими бедами с Кодой Дадом. – Что плохого я сделал? Это нечестно! Почему он так обращается со мной? Какая муха его укусила?

– Одному Аллаху ведомо, – пожал плечами Кода Дад. – Возможно, какой-нибудь придворный возревновал к благосклонности, которую юврадж снова стал проявлять к тебе, и нашептал ему клеветнические измышления против тебя. Благосклонность принцев порождает зависть и вражду окружающих, а тебя многие не любят. Например, некто по прозвищу Биччху.

– Ах, он! Биджурам всегда меня ненавидел, хотя я понятия не имею почему. Я не делал ему ничего плохого и никогда не становился у него на пути.

– В этом я не слишком уверен, – сказал Кода Дад. Аш вопросительно взглянул на него, и Кода Дад сухо произнес: – Тебе никогда не приходило в голову, что он может работать на рани?

– Биджурам? Но… но такого быть не может, – пробормотал ошеломленный Аш. – Он не стал бы… ведь он пользуется чрезвычайной благосклонностью Лалджи и получает от него дорогие подарки, и… Нет, он не пошел бы на такое…

– Почему? Не сам ли юврадж прозвал его Биччху? И с полным на то основанием. Говорю тебе, у Биджурама такая же холодная кровь, как у его тезки. Более того, в моих родных краях за Хайбером есть поговорка: «У змеи, скорпиона и шинвари[9] нет сердца», и, видит Аллах, в отношении шинвари это истинная правда. Послушай, сынок, в городе, да и здесь, в Хава-Махале, поговаривают, что этот человек – ставленник рани и получает от нее хорошие деньги за свою работу. Если это правда, в чем я не сомневаюсь, тогда и у него, и у этой женщины есть все основания ненавидеть тебя.

– Да. – Голос мальчика прозвучал еле слышно, и он зябко поежился, почувствовав, что земля уплывает у него из-под ног. – Бедный Лалджи!

– Поистине бедный, – спокойно согласился Кода Дад. – Разве я не говорил тебе много раз, что у высокопоставленных особ жизнь не всегда легка и безмятежна?

– Да, но в последнее время он так сильно переменился к лучшему. Он стал гораздо счастливее – и добрее тоже. Со всеми, не только со мной. Но теперь вдруг я оказался единственным, кого он постоянно бранит и наказывает, причем всегда за то, чего я не делал. Это несправедливо, Кода Дад! Это несправедливо!

– Чушь! Это слова малого ребенка, – проворчал Кода Дад. – Люди всегда несправедливы – и молодые, и старые. Тебе уже давно пора понять это, сынок. А что говорит Хиралал?

Но Хиралал просто подергал свою серьгу и сказал:

– Я же предупреждал: быть беде.

А поскольку он не пожелал ничего добавить к данному замечанию, оно не особо помогло делу.

Спустя несколько дней Лалджи обвинил Аша в порче своего любимого лука, сломавшегося во время стрельбы по мишени. Мальчик заявил, что не притрагивался к нему, но Лалджи не поверил и велел крепко вздуть его. Именно после этого Аш попросил у ювраджа разрешения оставить службу и покинуть Хава-Махал. На свою просьбу он получил отказ и вдобавок был поставлен в известность, что он не только остается на службе, но и отныне не имеет права покидать крепость ни при каких обстоятельствах. Иными словами, ему запрещалось сопровождать Лалджи и раджу во время выездов на соколиную охоту на равнины или в предгорья и выходить в город с Кодой Дадом или любым другим человеком. Хава-Махал наконец превратился в ту самую тюрьму, которой представился Ашу, когда он впервые вошел во дворец: ворота закрылись за ним, и пути к бегству не было.

С наступлением холодов Сита простудилась и начала покашливать сухим кашлем. В этом не было ничего необычного: она и прежде частенько простужалась. Но на сей раз она никак не могла оправиться, хотя отказалась обратиться за советом к хакиму и заверила Аша, что хворь пустяковая и пройдет, как только свежие зимние ветры прогонят влажную жару затянувшегося сезона дождей. Однако жара на плато уже спала, и дувший с гор прохладный ветер приносил слабый запах сосновой хвои и снега.

Из Мардана пришли вести от Зарина, но вести плохие. Разведчики вступили в сражение с одним из пограничных племен, и его брат Афзал, средний сын Коды Дада, пал в бою. «Такова воля Аллаха, – сказал Кода Дад. – Написанного в Книге Судеб не изменить. Но он был самым любимым у матери».

Это была печальная осень для Аша, и она была бы еще печальнее, если бы не стойкая поддержка маленького, но преданного союзника – Каири-Баи. Ни порицания, ни прямые запреты не оказывали никакого действия на Каири. Она ускользала от своих служанок с легкостью, приобретенной за годы практики, и каждый день тайком прибегала к Ашу на балкон Павлиньей башни, очень часто принося с собой фрукты или сласти, либо утаенные из своей собственной порции, либо украденные у Лалджи.

Лежа там и глядя на белые пики Дур-Хаймы, двое детей придумывали бесчисленные планы побега Ашока из дворца – или, вернее, Аш выдвигал разные варианты, а Каири слушала. Но все планы обсуждались не всерьез, поскольку оба понимали, что Аш не оставит свою мать, слабевшую с каждым днем. Сита, всегда такая деятельная и энергичная, теперь часто устало сидела в своем дворике, прислонившись спиной к стволу сосны и уронив вялые руки на колени, и дети по взаимной договоренности старались не упоминать при ней о неприятностях Аша. А неприятностей у него было много, и не последней из них являлась уверенность, что кто-то снова предпринимает попытки убить наследника престола.

Три года – немалый срок для ребенка, и Аш уже почти забыл давнюю историю с отравленными пирожными в беседке Лалджи, когда внезапно похожий эпизод пробудил в нем неприятные воспоминания.

Однажды они обнаружили коробку халвы с орехами, любимого лакомства Лалджи, на мраморной скамье в беседке у пруда, и юврадж сразу схватил халву, предположив, что она оставлена здесь одним из слуг. Но в следующий миг в памяти Аша, словно высвеченное яркой вспышкой, возникло отвратительное видение трех жирных карпов, плавающих вверх брюхом среди кувшинок, и он прыгнул вперед и вырвал коробку из руки ювраджа.

Он действовал чисто инстинктивно и оказался в западне, когда Лалджи в бешенстве потребовал у него объяснений. Никому не рассказав про отравленные пирожные тогда, он не мог рассказать про них и сейчас, не навлекши на себя обвинения во лжи или в сокрытии факта покушения на жизнь ювраджа. Правда не сослужила бы ему доброй службы, и потому Аш прибег ко лжи: мол, халву оставил здесь он, но она непригодна в пищу после того, как к ней ненароком прикоснулся метельщик – представитель низшей касты, а он, Аш, принес сюда оскверненное лакомство, чтобы скормить голубям. Лалджи в ужасе отшатнулся, и Аша сурово наказали за то, что он принес нечистую пищу в сад. Однако воспоминание трехлетней давности не обмануло мальчика: позже вечером он бросил кусочек халвы вороне, и ворона издохла. Но поскольку он промолчал раньше, то не осмелился заговорить и сейчас.

На следующей неделе произошел еще один пренеприятный случай, связанный с коброй, непонятно каким образом заползшей в опочивальню Лалджи. Дюжина слуг могла поклясться, что змеи там не было, когда юврадж укладывался спать, но в первые часы после полуночи она точно находилась там, ибо что-то вдруг разбудило Аша среди ночи и через несколько минут он услышал, как часы пробили два раза. Его соломенный тюфяк лежал у самого порога комнаты ювраджа, и никто не мог проникнуть туда, не разбудив мальчика, даже змея. Но, лежа в темноте и напрягая слух, он услышал звук, который не мог спутать ни с каким другим: сухой шорох чешуек по не покрытому ковром полу.

Аш испытывал перед змеями всю меру свойственного европейцам ужаса, и инстинкт самосохранения приказывал ему лежать тихо и не шевелиться, чтобы не привлечь внимания ползучей твари. Но звук доносился из комнаты ювраджа, а Аш знал, что Лалджи спит беспокойно и в любой момент может откинуть руку в сторону, перевернуться на бок или сделать любое другое резкое движение, способное спровоцировать атаку. Поэтому Аш поднялся на ноги, дрожа от непреодолимого страха, и ощупью добрался до занавешенного портьерами дверного проема, ведущего в наружное помещение. Там тускло горела масляная лампа с прикрученным фитилем, и Аш вывернул в ней огонь до предела и разбудил слуг.

Кобра, обследовавшая фрукты и питье на низком столике у кровати Лалджи, была убита под пронзительный визг последнего и вопли переполошенных слуг, придворных и стражников. Никто так никогда и не выяснил, каким же образом змея ухитрилась проникнуть в опочивальню, хотя все склонились к мнению, что она проползла по сточному желобу ванной комнаты. И только Данмайя увидела в появлении кобры злой умысел против своего любимца.

– Она глупая старуха, эта Данмайя, – сказала Сита, выслушав рассказ Аша о ночном происшествии. – У кого хватило бы духу поймать живую кобру и пронести во дворец? А если бы они и сумели сделать такое, их непременно заметили бы, ведь змея-то была не из мелких. Помимо всего прочего, кто здесь, в Гулкоте, может желать мальчику зла? Уж всяко не рани: всем известно, как она полюбила Лалджи в последнее время. Она обращается с ним ласково, будто со своим родным сыном, и уверяю тебя: совсем не обязательно самой произвести ребенка на свет, чтобы полюбить его всем сердцем. Ювраджа родила не Данмайя, однако она тоже любит мальчика, да так сильно, что повсюду видит заговоры и злые умыслы против него. Она сумасшедшая.

Аш промолчал и не рассказал Сите о найденных давным-давно пирожных и об отравленной халве, совсем недавно подброшенной в тот же сад, как не упомянул о словах Коды Дада насчет рани и Биджурама. Он понимал: подобные мерзкие истории только напугают мать. Но очень скоро скрывать их от нее стало невозможно. Каири случайно узнала нечто такое, что изменило жизнь Ситы и Аша так же круто, как это сделала холера ужасной весной, когда умерли Хилари и Акбар-хан.

Принцессе Анджали – Каири-Баи, «маленькому незрелому плоду манго» – тогда едва исполнилось шесть лет, и, родись она в любой западной стране, она бы еще считалась малым ребенком. Но девочка родилась не просто на Востоке, а в восточном дворце, и благодаря раннему знакомству с заговорами, кознями и интригами индийского двора ум у нее изощрился и развился не по годам.

Помня предостережение Ашока и зная о неблагосклонном отношении к нему Лалджи, Каири никогда не заговаривала с мальчиком и даже не смотрела в его сторону при посторонних. Но система условных знаков и кодовых слов, посредством которых они могли незаметно общаться на глазах у придворных, верно служила им, и через три дня после случая с коброй девочка вбежала в покои ювраджа и ухитрилась подать Ашу сигнал срочного вызова, использовавшийся лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах. При первой же возможности Аш незаметно выскользнул из комнаты и поспешил на балкон Павлиньей башни, где его ждала Каири, бледная и вся в слезах.

– Ты сам виноват, – прорыдала Каири. – Она сказала, что ты выбросил какие-то сласти и спас его от кобры. Я вовсе не хотела подслушивать, но побоялась, что она рассердится, если найдет меня в своем саду, а Миан Митау залетел туда, и я должна была поймать его… должна была. В общем, когда раздались шаги, я спряталась в кустах за беседкой и слышала… слышала все, что она говорила. О Ашок, она плохая! Плохая и злая. Она хотела убить Лалджи и теперь злится на тебя из-за кобры и еще из-за каких-то сластей. Она сказала, что ты слишком много знаешь и они должны убить тебя немедленно, и не важно, каким способом, потому что ко времени, когда тебя хватятся, коршуны и вороны уже покончат с тобой, а кто станет поднимать шум из-за смерти базарного мальчишки… Это про тебя, Ашок, она говорила, про тебя. А потом она велела им сбросить тебя со стены, чтобы все решили, будто ты залез туда и сам свалился. Я правду говорю. Они собираются убить тебя, Ашок. Ой, что же нам делать, что делать?

Каири бросилась к нему, завывая от ужаса, и Ашок обнял девочку и принялся машинально убаюкивать ее, лихорадочно обдумывая услышанное. Да, это, несомненно, правда: Каири в жизни не придумала бы такого разговора. Джану-рани всегда хотела убить Лалджи и поставить своего сына на его место, и она достоверно знает, что Ашок как минимум три раза помешал ей осуществить задуманное – или четыре, если учесть, что именно он нашел и выбросил отравленные пирожные несколько лет назад. Знает ли она об этом? Вряд ли кто-то видел его тогда. Но сейчас это не имеет значения. Рани намерена позаботиться о том, чтобы он больше не нарушал ее планов, и убить его будет гораздо легче, чем Лалджи, ибо кто станет тщательно расследовать смерть или исчезновение столь незначительной особы, как сын одной из служанок никому не нужной Каири-Баи? Он так и не рассказал Лалджи про отравленные пирожные и халву, и уже слишком поздно рассказывать. К тому же Лалджи давно убедил себя, что падение плиты песчаника было всего лишь несчастным случаем, и два дня назад обозвал Данмайю старой злонамеренной смутьянкой, которой следует отрезать язык, когда старуха выразила свои подозрения по поводу истории с коброй. От ювраджа ждать помощи не приходится.

«Джали права, – в отчаянии подумал Аш. – Я сам виноват, что ничего не рассказал Лалджи и не показал карпов, подохших от пирожных, и ворону, умершую от отравленной халвы». Теперь у него нет никаких доказательств, и даже располагай он таковыми, это не поможет, ведь ныне Лалджи совершенно уверен, что рани – его друг, а он, Ашок, не может доказать ее причастность к покушениям или рассказать о разговоре, подслушанном Каири, поскольку все сочтут это детскими выдумками. Но рани-то будет знать, что никакие это не выдумки, и, не исключено, убьет и девочку тоже, а также Ситу, если та станет задавать слишком много вопросов по поводу его смерти…

Под куполом балкона Павлиньей башни начинали сгущаться сумеречные тени. Каири, обессилевшая от рыданий, тихо лежала в объятиях Аша, который мерно покачивал девочку, глядя поверх ее головы на заснеженные вершины гор. Слабый ветерок дышал зимней свежестью; октябрь подходил к концу, и дни становились все короче. Солнце уже почти скрылось за горами, и пики Дур-Хаймы казались подобием бледно-розовых и золотисто-желтых островерхих шатров на фоне опалового неба, где мерцала единственная звездочка, похожая на один из бриллиантов Джану-Баи.

Аш зябко поежился и, отпустив Каири, отрывисто произнес:

– Нам пора идти. Скоро совсем стемнеет, и, возможно, меня станут искать.

Но они оставались на балконе до тех пор, пока далекие снега не сменили цвет с розового на фиолетовый и только самый высокий пик Дур-Хаймы – Таракалас (Звездная башня) – еще тускло светился последними отблесками закатного солнца.

Сегодня Аш не принес с собой риса, но на запястье у Каири был браслетик, сплетенный из поздних роз, и мальчик взял у нее нехитрое украшение и рассыпал розовые бутоны на краю балкона, надеясь, что Дур-Хайма примет во внимание чрезвычайные обстоятельства и простит, что он не принес свой собственный жертвенный дар.

– Помоги мне, – обратился Аш с мольбой к своему личному божеству. – Пожалуйста, помоги мне! Я не хочу умирать.

Багровые отсветы заката на высоком пике постепенно погасли, и вся горная гряда виделась сиреневым силуэтом на фоне темнеющего неба, где уже мерцала не одна-единственная звездочка, а целая тысяча звезд. Крепчающий ночной ветер смел с балкона розовые бутоны, и Аш несколько успокоился, решив, что Дур-Хайма приняла жертву. Двое детей разом повернулись кругом, ощупью спустились вниз по лестнице полуразрушенной башни и направились во дворик Ситы, крепко держась за руки, напрягая зрение и слух в попытке уловить самый тихий звук, самое незаметное движение, которые выдадут соглядатая, притаившегося в густой тени.

Сита стряпала ужин, и Аш оставил Каири с ней, а сам сломя голову помчался в покои ювраджа по лабиринтам коридоров и внутренних дворов, занимавших треть Хава-Махала. Сердце у него бешено колотилось, и он ощущал неприятный холодок между лопаток – в месте, куда запросто могли всадить нож. Мальчик испытал огромное облегчение, обнаружив, что никто не заметил его отсутствия, поскольку Лалджи получил в подарок от рани набор украшенных драгоценными камнями шахматных фигур и сейчас играл в шахматы с Биджурамом.

С десяток льстивых придворных стояли вокруг игроков, выражая бурное восхищение каждым ходом своего молодого господина, а в дальнем конце комнаты, под висящей лампой, в одиночестве сидел, поджав ноги, человек, поглощенный книгой и не обращающий внимания на игру. Аш на цыпочках подошел к нему и шепотом попросил позволения переговорить с ним наедине. Хиралал лениво поднял взгляд и несколько мгновений внимательно всматривался в лицо мальчика, прежде чем снова опустил глаза в книгу.

– Нет. Говори здесь, – неторопливо произнес он приглушенным голосом, не доносившимся до группы придворных. – Если дело важное, нам лучше не выходить отсюда, иначе кто-нибудь последует за нами и узнает то, что ты хочешь скрыть. Повернись к ним спиной, чтобы они не видели твоего лица, и не надо шептать. Им в голову не придет, что ты станешь секретничать при таком скоплении народа, а потому можешь говорить, что тебе угодно.

Аш подчинился. Он нуждался в разумном совете, а из всех придворных ювраджа один лишь Хиралал относился к нему дружески. Придется довериться Хиралалу. Близится ночь, которую надо пережить, а Аш не знает, сколько придворных работает на нотч: возможно, половина из них или даже все они. Но только не Хиралал. Интуиция подсказывала Ашу, что на Хиралала можно положиться, и интуиция его не обманула. Хиралал слушал молча, рассеянно теребя тонкими пальцами свою серьгу, скользя по комнате блуждающим взглядом и всем своим видом показывая людям, собравшимся подле игроков, что он отчаянно скучает и слушает невнимательно. Но когда Аш закончил, он спокойно произнес:

– Ты правильно сделал, что рассказал мне. Я позабочусь о том, чтобы с тобой ничего не случилось сегодня ночью. Но рани – женщина опасная, и она в состоянии хорошо заплатить, чтобы достичь своей цели. Тебе и твоей матери придется покинуть Гулкот. Другого выхода нет.

– Я не могу… – Голос у мальчика прервался. – Юврадж никогда не разрешит мне уволиться, а стражники не выпустят меня за ворота одного.

– Ты не станешь просить об увольнении. А что касается ворот, мы найдем какой-нибудь другой путь. Завтра ступай к управляющему конюшнями и расскажи ему все, что рассказал мне. Кода Дад – умный человек, он что-нибудь придумает. А сейчас пора заканчивать разговор: Биджурам уже второй раз смотрит в нашу сторону.

Хиралал широко зевнул, захлопнул книгу и, поднявшись на ноги, произнес достаточно громко, чтобы все услышали:

– Лошадей я еще могу терпеть, но соколов – нет. Не рассчитывай заинтересовать меня болтовней о существах, которые кусаются, дурно пахнут и рассыпают перья и блох по всему полу. Тебе уже пора взрослеть, мальчик, и изучать творения поэтов. Это разовьет твой ум, коли у тебя таковой имеется.

Хиралал бросил книгу Ашу и неторопливо подошел к группе придворных, наблюдавших за шахматной партией. Но он сдержал свое слово. Той ночью переднюю комнату с Ашем разделил один из телохранителей раджи, чье присутствие расценили как знак недовольства его высочества нерадивостью слуг, допустивших проникновение кобры в опочивальню наследника.

Ночь прошла без происшествий, но Аш спал плохо и на следующее утро, воспользовавшись первой же возможностью улизнуть из покоев ювраджа, направился к Коде Дад-хану. Хиралал успел побывать там до него.

– Все уже устроено. – Кода Дад поднял ладонь, останавливая едва успевшего открыть рот мальчика. – Мы сошлись во мнении, что ты должен покинуть дворец сегодня ночью. Через ворота тебе не пройти, а значит, придется бежать через стену. Для этого нам понадобится всего лишь веревка – длинная веревка, ведь стена очень высокая. Но на конюшнях веревок более чем достаточно, так что с этим проблем не будет. Трудность заключается в том, что затем тебе придется спускаться со скалы по козьим тропам, которые и днем-то найти непросто, а ночью и подавно. По счастью, ночи сейчас лунные.

– Но… но как же мама? – заикаясь проговорил Аш. – Она же такая слабая, она не сможет…

– Нет-нет, Сита выйдет через ворота. Ей это не запрещено. Она должна сказать, что хочет купить одежду или побрякушки на базаре и собирается погостить день-другой у старой подруги. Никто не усомнится в ее словах, а как только она уйдет, ты притворишься больным, чтобы тебе не пришлось спать на половине ювраджа сегодня ночью. Просто начнешь кашлять и делать вид, будто у тебя болит горло, и Лалджи мигом разрешит тебе ночевать в любом другом месте, поскольку страшно боится заразы. Как только дворец погрузится в сон, я самолично спущу тебя со стены на веревке, а затем тебе придется дать деру. Твоя мать умеет ездить верхом?

– Не знаю. Вряд ли. Я никогда…

– Не важно. Вы вдвоем весите меньше, чем один взрослый мужчина, и она сможет сесть позади тебя. Хиралал позаботится о том, чтобы за городом, среди чинар у гробницы Лала Бега, вас ждала лошадь. Ты знаешь это место. Городские ворота закрываются на ночь, поэтому твоя мать должна покинуть Гулкот ранним вечером, когда повсюду полно народу и никто не обращает внимания на то, кто входит и выходит через ворота. Вели Сите взять с собой еду и теплую одежду: зима уже не за горами и по ночам холодно. А когда посадишь мать на лошадь, гони во весь опор на север. Все наверняка решат, что вы двинулись на юг, где климат теплее и урожаи богаче. Если повезет, тебя не хватятся еще целый день, а то и дольше: поначалу юврадж будет думать, что ты болен, а к тому времени, когда он обнаружит твое исчезновение, ты будешь уже далеко отсюда. Но бояться тебе следует не Лалджи, а рани. Она поймет, почему ты сбежал, и еще сильнее возжелает твоей смерти – из страха, что ты слишком много знаешь и можешь рассказать кому угодно. Наша нотч – безжалостный и опасный враг. Не забывай об этом.

Юное лицо Аша побледнело, и он хрипло проговорил:

– Но Джали тоже знает… Каири-Баи знает. Если рани выяснит, кто предупредил меня, она убьет ее. Мне придется взять Каири с собой.

– Помолчи! – сердито прикрикнул Кода Дад. – Это просто детский лепет, Ашок. А ты должен быть мужчиной и рассуждать и действовать, как подобает мужчине. Тебе стоит лишь велеть Каири-Баи держать язык за зубами, и даже нотч никогда ее не заподозрит. Малышка снует по дворцу, что бездомный воробушек, и никому до нее нет дела. Но если ты убежишь с дочерью раджи – неужто ты полагаешь, что он проглотит такое кровное оскорбление? Да он тебя из-под земли достанет, и ни один человек во всей Индии не посчитает, что он не прав в своем гневе, и не откажет ему в помощи. Так что давай покончим с глупой болтовней!

– Прошу прощения, – извинился Аш, густо покраснев. – Я сказал не подумав.

– Это всегда было самым серьезным твоим недостатком, – проворчал Кода Дад. – Ты сначала действуешь, а потом думаешь. Сколько раз я тебе говорил об этом? Ладно, теперь подумай, есть ли где подходящее для спуска место на северной стене – к северу местность более пересеченная, там растет кустарник и среди скал пролегают козьи тропы. Но дело это непростое: я не знаю на той стороне ни одного места, которое нельзя было бы увидеть с крепостной стены или из окна.

– Там есть такое место, – медленно произнес Аш. – Балкончик…

И вот он впервые пришел на балкон Павлиньей башни ночью, чтобы покинуть его навсегда, крепко держась за конец веревки, которую Кода Дад и Хиралал осторожно спустили с высоты сорока футов на скалы, где терновые кусты отбрасывали густые тени в ярком свете октябрьской луны и извилистые козьи тропы уходили вниз, к молочно-белым равнинам плато.

Днем, после ухода Ситы, Аш попрощался с Каири и не рассчитывал увидеть девочку снова. Но она ждала его на балконе, маленькая одинокая тень в лунной ночи.

– Служанки не знают, что я здесь, – торопливо пояснила она, предупреждая возможный выговор. – Они думают, что я сплю. Я оставила на своей кровати узел тряпья на случай, если кто заглянет в спальню, но они обе храпели, когда я вышла, и не услышали моих шагов. Правда не услышали. Я хотела отдать тебе подарок, потому что ты мой браслетный брат и потому что ты уходишь. Вот… это тебе, Ашок. На… на счастье.

Каири протянула к нему маленькую квадратную ладошку, и лунный свет заблестел на кусочке перламутра, вырезанном в форме рыбки. Аш знал, что это единственная вещь, которую она может подарить, единственная безделушка, принадлежащая девочке, и самое дорогое и драгоценное ее сокровище. С этой точки зрения перламутровая рыбка, возможно, была самым щедрым подарком, какой кто-либо смог бы преподнести Ашу, и он неохотно взял ее, глубоко потрясенный ценностью дара.

– Джали, не стоит. Мне нечего подарить тебе. – Внезапно мальчик устыдился, что не в состоянии ничего оставить на память своей маленькой подруге. – У меня вообще ничего нет, – горько сказал он.

– Теперь у тебя есть рыбка, – утешила его Каири.

– Да, у меня есть рыбка.

Он посмотрел на безделушку и обнаружил, что видит ее неотчетливо из-за слез, выступивших на глазах. Но мужчины не плачут. Осененный внезапной мыслью, Аш разломал кусочек перламутра пополам и отдал Каири заднюю часть рыбки.

– Вот. Теперь у каждого из нас есть талисман. И однажды, когда я вернусь, мы склеим половинки и…

– Довольно! – резко прервал Кода Дад. – Возвращайся в постель, Каири-Баи. Если тебя хватятся и поднимут шум, нам всем конец. И мальчику нельзя мешкать ни минуты: он должен проделать длинный путь до захода луны. Попрощайся с ним и беги обратно.

Маленькое личико Каири горестно сморщилось, и слова, которые она пыталась сказать, потонули в потоке слез. Тогда Аш, ужасно сконфуженный, торопливо проговорил:

– Не плачь, Джали. Однажды я вернусь, обещаю. – Он быстро обнял девочку, подтолкнул ее к Хиралалу, молча стоявшему в тени, и горячо сказал: – Пожалуйста, Хиралал, проследите за тем, чтобы она благополучно вернулась назад. Служанки не должны знать, что она выходила ночью. Слухи могут дойти до рани, а когда станет известно, что я сбежал…

– Да-да, малый. Я знаю. Я прослежу. Тебе пора.

Когда Хиралал выступил из тени на лунный свет, его серый ачкан слился с ночным небом, а лицо и руки приобрели сероватый оттенок резного мрамора – и на мгновение Ашу показалось, что он видит перед собой призрака и что Хиралал уже превратился в воспоминание. По спине у Аша пробежали мурашки, и он впервые ясно осознал, сколь многим обязан этому человеку, питавшему к нему искреннее расположение. И Коде Даду, и Каири, и всем остальным, кто хорошо относился к нему: сокольникам, саисам, погонщикам слонов и всем своим друзьям и знакомым по прежней счастливой жизни в городе. Странное дело, но только сейчас, когда он покидал Гулкот, Аш понял, что хороших дней у него здесь было почти столько же, сколько плохих.

Огромная черная жемчужина в ухе Хиралала тускло блеснула, когда ее владелец пошевелился, а когда на нее упал лунный свет, она засияла, словно осколок опала или слеза, и Аш уставился на нее немигающим взглядом, стараясь не расплакаться и задаваясь вопросом, когда же он увидит эту жемчужину снова – если вообще увидит когда-нибудь…

– Поторопись, малый, – отрывисто произнес Хиралал. – Час уже поздний, и тебе нельзя терять ни минуты. Ступай же, и да пребудут с тобой боги. Прощай!

– Там петля на конце. Поставь в нее ногу – вот так – и крепко держись за веревку, – приказал Кода Дад. – Когда достигнешь скал, найди прочную точку опоры, прежде чем начать спускаться. Дальше тебе придется труднее, но, если будешь двигаться медленно и постараешься не поскальзываться на козьих тропах, у тебя все получится. Да поможет Всемилостивый тебе и твоей матери благополучно добраться до безопасного места. Не забывай нас. Прощай, сын мой! Да хранит тебя Бог!

Он обнял мальчика, и Аш наклонился и дотронулся дрожащими руками до его стоп, а потом быстро отвернулся, для видимости поправляя на спине тяжелую котомку с одеждой, чтобы Кода Дад не заметил слез в его глазах. Он слышал позади судорожные всхлипывания Каири, охваченной безутешным детским горем, и, поглядев вниз, внезапно пришел в ужас при виде зияющей под ногами пустоты и поросшего кустарником скалистого склона, круто, почти отвесно уходящего к равнине.

– Не смотри вниз, – предостерег Кода Дад. – Смотри наверх!

Аш с трудом оторвал взгляд от бездны под ногами и увидел за озаренными луной пространствами ночи Далекие Шатры – сверкающие пики, высокие и безмятежные на фоне безоблачного звездного неба. Не сводя с них глаз, он нашарил ногой петлю, крепко вцепился в веревку и начал спускаться с балкона, все ниже и ниже, крутясь и раскачиваясь в головокружительной пустоте. Жгучие слезы подступали к глазам, а сверху доносился прерывистый шепот Каири, казавшийся громким в ночной тишине:

– Прощай, Ашок! Прощай! Ты ведь вернешься, правда? Да хранит тебя Бог!.. Да хранит тебя Бог!.. Живи долго!

Она свесилась с края балкона, и ее слезы закапали на лицо мальчику. Но вот наконец он коснулся ногами камней у подножия стены, прочно на них утвердился и отпустил веревку, тотчас поползшую наверх. Аш в последний раз помахал рукой трем своим друзьям, наблюдавшим за ним с высоты, а потом повернулся и принялся пробираться вниз между камнями и колючими терновыми кустами в поисках еле заметной тропы, которую разглядел с балкона днем, когда намечал свой путь вниз по склону.