Читать книгу Солитариус. Книга первая - Михаил Евгеньевич Картышов - Страница 3

Остановившись у развилки, Сократ кивнул на правую дорожку и сказал, что она ведёт к коттеджу Гиппократа, в котором тот жил вместе со Златовлаской и помощниками. Нам же, чтобы попасть в столовую, нужно было идти прямо. Перед тем, как войти в лес, я оглянулся на коттедж: снаружи он смотрелся не менее привлекательно, чем внутри, даже более, он как будто излучал какое-то тепло, так что при взгляде на него меня охватило чувство умиротворения – не совсем уместного, учитывая обстоятельства.

Из дальнейшего разговора я узнал, что территорию Солитариуса как бы делит на две части река: «Не очень широкая, но местами достаточная глубокая, чтобы утонуть», – то ли пошутил, то ли нет Сократ. В одной части – нашей, как выразился старик, находились, помимо жилых коттеджей, столовая, две бани – женская и мужская, так называемая зона отдыха: небольшой кинотеатр, дом искусств и «практически никому не нужный» спортзал. А в другой – «их» – коттедж Гиппократа, домики привратника и другого обслуживающего персонала, изолятор, а также домик для гостей, где пациенты встречались с родственниками. Через речку были перекинуты два моста: один – неподалёку от столовой, вёл к изолятору, второй – к жилищу Гиппократа.

Минут через десять нам встретилась узенькая тропинка, приглашающая свернуть налево, «к женщинам». Тут же стояла шестигранная деревянная беседка – «на случай, если дождь застанет в пути». Сам путь постоянно петлял и иногда вынуждал нас преодолевать неглубокие овражки, в одном из которых бил слабый родник.

Чем дольше мы шли, тем лес становился гуще. По обочинам рос орешник и ещё какие-то кустарники, а в одном месте мне на глаза попался цветущий малинник. К соснам и лиственницам добавились ели, берёзы и молодые дубы. Они встречались и раньше, но здесь их было гораздо больше. Я смотрел по сторонам и чувствовал, как во мне пробуждается нечто вроде радости, хотя поводов для радости, в общем-то, у меня не имелось. Но как можно было думать о чём-то плохом, когда птички ласкали слух одами жизни, от терпкого хвойного запаха приятно кружилась голова, а небо неожиданно заулыбалось? И всё же не думать я не мог.

– Послушайте, Сократ, – сказал я, – а вам не кажется странным, что здесь всего два врача? Как вообще они нас лечат?

– Два врача? О нет, мой друг, врач здесь один – Гиппократ, да и тот… Бестия скорее медсестра, чем врач, – мне послышалось в его голосе злорадство. – Что касается лечения, формально нас никак не лечат. Никаких лекарств, никаких обследований, ничего такого. Однако…

Он жестом поманил меня к себе и, когда я подошёл, зашептал мне прямо в ухо:

– Я уверен, что они добавляют что-то в пищу. Возможно, что и в воду. Не спрашивайте, я не знаю что и как это на нас влияет. А в изоляторе, по-моему, они проводят какие-то эксперименты. Пока у меня нет никаких доказательств, но я обязательно их найду.

Я выпрямился и посмотрел ему в глаза: они как-то странно блестели. «Всё-таки он действительно болен», – подумал я, а вслух сказал:

– Я вспомнил, что Златовласка сделала мне укол, когда я только очнулся. Вы говорите, никаких лекарств?

– Ах, это. Да, после приступа они что-то вкалывают нам. Кажется, обезболивающее.

– Понятно. Далеко нам ещё идти?

– Почти пришли.

– А здесь водятся какие-нибудь животные?

– Говорят, что олени есть, лоси, кабаны, однако лично я видел только зайцев и лис. Желаете поохотиться?

– Нет, что вы. Зачем убивать без нужды?

– Вы правы, мой друг, незачем. Однако человечество во все времена, не считая первобытности, только этим и занималось, и я не об охоте. Вот вы говорили, что духовная сила способна изменить реальность. Может быть, и способна, но до сих пор она мало что изменила. Победил не Иисус, а звериная сила в лице церкви.

– Тем не менее первые шаги сделаны. Человечество постепенно отказывается от ненужного насилия. Это долгий и болезненный процесс. Эволюция. Ребёнок в первые годы жизни не понимает, что хорошо и что плохо. Он мучает кошку из любопытства, он не знает, что ей больно, в нём нет сострадания. Как говорил настоящий Сократ, зло – это незнание добра.

– Вы – оптимист, Есенин.

– Пожалуй.

– Однако я не верю, что человечество сможет жить без насилия.

– Почему? Вы, например, можете?

Тем временем дорожка вывела нас на большую поляну, пестрящую разнообразными цветами, названий которых я не знал или не помнил, если не считать ромашек и одуванчиков. На противоположном краю стоял продолговатый бревенчатый домик с двускатной крышей из деревянной черепицы, а рядом с ним – открытая веранда.

– Вот и пришли, – Сократ так и не ответил на мой вопрос. – Неплохо, правда?

– Да, очень красиво. Сказочный пейзаж.

– Видите, там, за столовой, деревья? Это, так сказать, фруктовый сад, а за ним теплицы и парники.

– Здорово. И что там растёт?

– О, много чего, друг мой! Экзотики, правда, нет, но она нам и ни к чему.

Мы поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли внутрь. Столовая оказалась небольшой, зато весьма уютной. Безжалостно – в хорошем смысле – пахло едой. «Оставь печали, всяк сюда входящий» – само собой перефразировалось у меня в голове, пока я смотрел на двухместные деревянные столики, расставленные без соблюдения какой-либо симметрии.

Обедали четверо. Две женщины, одна из которых, черноволосая, сидела за столиком в дальнем углу спиной ко входу и торопливо поглощала пищу. Другая женщина, занимавшая столик ближе к выходу, не первой молодости блондинка с невероятно грустным выражением лица, одетая в ярко-жёлтое платье, вяло ковырялась деревянной ложкой в деревянной тарелке. Когда мы вошли, она подняла глаза, кивнула и вернулась к своему занятию.

Возле широкого окна, в котором я разглядел ветку с крупными краснобокими яблоками, сидели двое мужчин примерно одного возраста, лет сорока. Один из них, крепкий длинноволосый брюнет в белой футболке, был очень похож на грека. По крайней мере, мне почему-то показалось именно так. Он заметил нас и что-то сказал своему сотрапезнику, худому тёмно-русому парню в красной рубашке с длинным рукавом. Тот обернулся и помахал нам рукой. Я нерешительно кивнул в ответ и бросил взгляд на Сократа. Он улыбнулся и тихо сказал:

– Никого не вспомнили?

– Нет, – пожал я плечами.

Мы подошли к окошку раздачи, Сократ облокотился на выступ и громко произнёс:

– Добрый день!

Я тоже заглянул в окно и увидел полную женщину в белом халате с красным колпаком на голове. Она что-то ела, сидя вполоборота к нам.

– Чего раскричался? Глухих нет, – с явным раздражением сказала она, неохотно поворачиваясь к нам лицом.

– О, извините, – улыбнулся Сократ. – Не хотел вам мешать, но нам бы с товарищем…

– Я что, тупая? Поэт, что ли, очнулся? – посмотрела она на меня. – Проголодался небось?

– Ну-у, да, немного, – выдавил я из себя.

– Да не боись, Пушкин, не съем я тебя, – голос у неё был хриплый, неприятный. – Тощий чересчур.

Она громко и вульгарно рассмеялась. И вдруг, без всякого перехода, спросила:

– Как меня зовут?

– Э-э-э, простите?

– Тебе мозги отшибло вместе с памятью?

Я ошеломлённо смотрел на неё, не зная, что сказать. Сократ быстро зашептал мне в ухо:

– Не обращайте внимания, Есенин! Она так со всеми разговаривает, однако внутри это добрейшей души человек.

Повариха злобно посмотрела на него и наконец встала со стула.

– Ты чего это там ему нашёптываешь, дурень старый? Рассказал уже?

– Прошу прощения? – промямлил Сократ. – Я не пони…

– Всё ты понимаешь! Я что, по-твоему, совсем тупая? Не знаю, как вы меня все называете?

– Нам бы пообедать…

– Похожа я на корову, Пушкин? Говори! – напала она на меня.

– Нет, что вы, конечно, нет, – бессовестно соврал я.

– А на кого похожа?

– Э-э-э, я не могу так сразу, я же вас не знаю совсем.

– А ты смоги! Не то без обеда оба останетесь.

– Золушка, – выпалил я первое пришедшее на ум слово.

Она аж дар речи потеряла, услышав это, но через несколько секунд расхохоталась ещё громче, чем раньше.

– Золушка! Ну даёт, Пушкин! Вот сказанул так сказанул! Ладно уж, накормлю вас, хоть вы и опоздали, да к тому же и вруны все поголовно.

Корова, ворчливо посмеиваясь, огласила меню. Оно состояло из борща на первое и плова с бараниной на второе. К борщу прилагалась сметана и пампушки или чёрный хлеб, испечённый, о чём я узнал позже, в здешней пекарне, к плову – лёгкие овощные салаты. Я попросил всего понемногу и чай. Сократ ограничился салатом из помидоров и огурцов и хлебом.

– На диете, что ли, старый? И чаю не хочешь? Давай хоть водички налью. Нет? Ну как хотишь. Вас, интеллигентов, не поймёшь.

Мы забрали подносы с едой и сели за ближайший столик. Я почувствовал себя немного не в своей тарелке, когда к нам подошёл махавший нам рукой парень.

– Мы рады вас видеть, Есенин, – тёплым голосом произнёс он и протянул мне руку, другой рукой небрежно откидывая со лба прядь густых волос.

– Добрый день, э-э-э… – я уже начинал проклинать Гиппократа за весь этот «идеятизм».

– Не беспокойтесь, дружище. Успеете придумать мне имя, – сверкнул он белоснежными зубами. – По правде говоря, мне даже нравится эта неопределённость. Это как бы открывает простор для воображения, для игры.

– Понимаете, Есенин, – заметив мой растерянный взгляд, вмешался в разговор Сократ, – перед вами самый настоящий актёр, очень талантливый, однако непризнанный, насколько нам известно.

– Благодарю вас, отец, – прижав руку к сердцу, склонил перед ним голову актёр.

– Вы снимались в кино? – спросил я и вспомнил, на кого он похож.

– Мне бы хотелось так думать. Скорее всего, моя карьера только началась, когда меня постигло беспамятство. Я бы наверняка покорил миллионы зрителей, если бы не болезнь! Жаль, что здесь так мало публики. Разве двадцать человек могут в полной мере оценить мой талант!? Ах, проклятая жизнь! – печально и в то же время озлобленно воскликнул он, устремив взгляд в невидимую для нас даль.

– Знаете, я уже придумал вам имя, – вернул я его в реальность. – ДиКаприо.

В этот момент к нам присоединился второй незнакомец. Высокий, широкоплечий, мускулистый, с чёрными волосами до плеч, на фоне актёра он выглядел немного устрашающе. Услышав мои слова, он хлопнул ДиКаприо по плечу и прохрипел:

– Понял, Смоктуновский? Никакой ты не Смоктуновский и не Круз, ты – ДиКаприо.

Затем он дружелюбно улыбнулся и протянул мне руку.

– Привет, Есенин! Я – художник. Называй как хочешь. И давай сразу на ты. Все свои. Хм, почти все, – ухмыльнулся он, вспомнив, видимо, о Шапокляке.

«Хоть один додумался облегчить мне задачу», – благодарно подумал я.

– Привет… Малевич?

– Малевич так Малевич. Всё равно всё это глупости, – махнул он рукой и как бы нехотя добавил: – Так ты меня и называл.

– Господа, однако это нечто… – неторопливо проговорил Сократ, и я перевёл взгляд на него. Он явно был взволнован, хотя и пытался скрыть это. – Есенин демонстрирует нам нечто из ряда вон выходящее. Никто из нас не повторялся в именах. Нет, бывали совпадения, конечно, однако то были единичные случаи.

– Значит, вы и раньше были ДиКаприо? – обратился я к актёру.

– Да. Но скажу вам честно: я не в восторге от этого имени. ДиКаприо, положим, не совсем бездарен, но до вершин актёрского мастерства ему вовек не доползти! То ли дело…

Меня всё это уже порядком утомило, и я его перебил:

– Что ж, извините, просто мне показалось, что вы на него похожи внешне. В актёрском мастерстве я разбираюсь так же, как баран в новых воротах.

– Нет, вы не подумайте, Есенин, я вовсе на вас не обижаюсь! – он в очередной раз отбросил со лба съехавшую прядь и расплылся в улыбке.

– Ладно, Смоктуновский, пойдём. Не будем мешать людям обедать, – решительным тоном сказал Малевич и подтолкнул ДиКаприо к выходу. – Приятного аппетита, господа!

– Да, приятного. После поговорим. Вы, кстати, чем собираетесь заняться после обеда? – скороговоркой спросил актёр.

– Ну, я хотел прогуляться по территории, – ответил я, глядя на Сократа. Тот кивнул.

– Обязательно заходите в кинозал через пару часов. Мы собираемся смотреть…

– Всё, Смоктуновский, пойдём, дай людям поесть!

– Всё, уходим. До встречи, господа!

Они ушли, и я вздохнул с облегчением.

– Устали, друг мой? – сочувственно произнёс Сократ. – Первый день после приступа все переносят тяжело.

Черноволосая женщина, сидевшая в дальнем углу, встала из-за стола и царственной походкой направилась к выходу. Она была молода и красива, но правильные черты её лица искажало какое-то ожесточение. Чёрные глаза её смотрели враждебно, властно, презрительно, как будто весь мир принадлежал ей. Они скользнули по мне как по пустому месту, а Сократ не удостоился и этого. Одета она была в чёрную майку и светло-голубые джинсы. «Платье подошло бы ей больше, – невольно залюбовавшись, подумал я и проводил её взглядом до выхода. – Амазонка».

Грустная блондинка ещё не ушла. Несколько бессознательных секунд я изучал её спину: казалось, что на неё навалился какой-то тяжёлый груз, и она превратилась в знак вопроса. Как будто сам воздух вызывал у неё сомнения. Как будто…

Сократовское «хм» вырвало меня из пучины мыслей. Я повернулся к нему.

– Странная женщина, – поглаживая бороду, очень тихо сказал он.

– Да, я заметил. Что с ней?

– Не знаю, с мужчинами она почти не разговаривает, а другие женщины не хотят ничего рассказывать. Надо полагать, потому, что сами ничего не знают. Однако мне кажется, что её высокомерие – природное.

– Высокомерие? Вы о ком?

– О женщине, которая сейчас прошла мимо нас.

– А я о нашей соседке.

Сократ растерянно улыбнулся.

– Однако… Её тоже можно назвать странной.

– Думаю, мы все здесь странные, просто некоторые немного страннее.

– О, вы абсолютно правы, мой друг! Я вовсе не против странностей. Напротив, считаю, что они гораздо ценнее всякой обыкновенности.

– Согласен. Что ж, давайте проверим, правильно ли я вспомнил их имена, – я вдруг загорелся любопытством и заодно решил кое в чём убедиться.

– Так вы уже придумали?

– Да. Начнём с черноволосой. Я назвал её Принцессой, – пристально вглядываясь в Сократа, сказал я.

Его морщинистое лицо, уже готовое выразить восторг, вытянулось. Блеск в глазах потускнел. Старик явно был разочарован.

– О, друг мой! К сожалению, вы называли её иначе. Очень жаль.

– Что ж, не судьба, – вздохнул я. – А как я её называл?

– Амазонка.

Я ожидал это услышать и потому не особо удивился.

– Ясно. А эта девушка… – движением головы показал я себе за спину. – Несмеяна.

Сократ недоумевающе погладил бороду.

– Однако, странно… Что же получается?

– Так что? Верно?

– Да. Почему же вы ошиблись с Амазонкой?

– Понятия не имею.

Я не стал говорить ему, что никакой ошибки не было. Во-первых, потому что мне не хотелось быть пищей для размышлений. Во-вторых, в голову мою проникла параноидальная мысль, что об особенностях моего мозга, благодаря которым всплыли в памяти все имена, никто не должен знать, особенно Гиппократ.