Читать книгу Время собирать груши - Михаил Грушевский - Страница 2

В «Википедии» значатся два Михаила Грушевских. Один – политический деятель Украины, профессор Львовского университета, основатель украинской научной историографии. Он умер в 1934 году, и в разных городах Украины ему установлены памятники. Я уже не говорю о том, что он изображен на 50-гривневой купюре. Раньше во время гастролей люди в шутку просили: «Распишитесь на своей банкноте». Никакие родственные узы меня с этим человеком не связывают, а украинские корни – да, есть. Бабушка по маминой линии была из Киева, а дедушка – из Одессы.

Я же появился на свет 29 декабря 1964 года в Москве. То есть за два дня до Нового года. Ну что тут поделаешь! Я жертва обстоятельств. Кстати, покойная матушка всегда благодарила меня, что не стал тянуть, иначе бы ни одного трезвого доктора не оказалось. В общем, говорила, что сын у нее сознательный. Так оно и есть. У меня повышенное чувство ответственности и щепетильность во всем. Но, конечно, дата дня рождения создает определенные сложности. Помню, как несколько лет назад в свой день рождения вел концерт в каком-то министерстве. Статусная новогодняя программа, хорошие артисты… В самом начале меня поздравили. Но из-за пробок многие опаздывали и не знали этого. Получалось комично: каждый вновь прибывший выходил на сцену и чествовал Грушевского… К концу мероприятия у зала была истерика. На двадцатом человеке, который спросил: «А вы в курсе, что сегодня за день?» – зрители закричали: «Знаем, знаем, давайте дальше!»

Когда я родился, мы жили на Чистопрудном бульваре. Это была, естественно, коммуналка. Дом, рядом с которым сейчас легендарный театр «Современник», а тогда был не менее легендарный кинотеатр «Колизей». Этот дом сейчас стоит на своем месте. Как ни странно, его не снесли.

Наиболее яркое воспоминание из детства, конечно, сами Чистые пруды. А точнее – каток, потому что все-таки это музыка, это атмосфера, особенно в новогоднем обрамлении. И еще помню из детства индийский ресторан или кафе, которое стояло во главе пруда. По-моему, его уже нет.

Смутно помню картинки из детства: как мама ведет меня из детского сада, как мы обсуждаем события дня в детском саду. А еще – но это уже больше с маминых слов, – она мне рассказывала про мою привычку разговаривать с памятником Александру Сергеевичу Грибоедовy (слава богу, он сейчас на месте). По словам моей мамочки, светлая ей память, я подходил к памятнику Грибоедову и говорил: «Здравствуйте, дяденька Александр Сергеевич Грибоедов». Почему я именно его в качестве собеседника выбирал, сейчас понять сложно, но именно Грибоедову я рассказывал о своих достижениях. Что отвечал мне Александр Сергеевич, история умалчивает.

Помню, что я очень любил декламировать. Детская память, конечно, удивительная вещь, но точно помню, как я в троллейбусе рассказывал «Дед Мазай и зайцы». Мама меня проверяла. Наверное, это было в начальных классах школы. Начал с того, что рассказывал маме, но потом и весь троллейбус подключился, потому что в какой-то момент я декламировал уже для всех пассажиров.

Или вот еще какие-то вспышки. Помню жизнь на Чистопрудном бульваре, примерно помню квартиру на третьем этаже. А на четвертом жила тетя Света – она ушла из жизни лет десять назад. Это была мамина подруга, с которой они дружили 76 лет, с маминого практически рождения. Они подружились и эту дружбу пронесли, собственно, до маминого ухода из жизни. И я любил бывать у тети Светы, потому что она меня подкармливала шоколадными конфетами, которые я обожал, и она для меня была как вторая мама – у нее не было семьи, не было детей, и тетя Света относилась ко мне, наверное, как к своему ребенку, баловала и всячески заботилась.

Воспоминания о Чистопрудном бульваре накладываются у меня еще и на то, что я в школьные годы пошел в шахматную секцию, которая располагалась рядом. Это был Дворец пионеров имени Крупской, и находился он, собственно, в тех краях. Наверное, у меня происходит наложение уже более осознанного школьного времени, потому что я сам на метро ездил от метро «Щербаковская» на станцию метро «Тургеневская» (она же «Кировская») и ходил в ту же секцию. Трудно отделить воспоминания школьных лет от того периода коммунальной квартиры.

В 1969 году с Чистопрудного бульвара судьба меня перебросила вместе с моей семьей в район Проспекта Мира. На северо-восток столицы нашей родины, тогда станция метро там «Щербаковская» называлась. И вот на Маломосковской улице прошли примерно тридцать три года моей дальнейшей жизни.

Я так и не выяснил, кто такой был этот Щербаковский. Или Щербаков. По-моему, какой-то революционный деятель. В 1991 году «Щербаковская» в один день стала «Алексеевской». Тогда все оптом переименовали, пострадали даже и Чехов с Горьким, и многие под руку попались. Ну, я не знаю, был ли в этом большой смысл, но то, что касалось сомнительных революционных деятелей, наверное, да, а то, что касалось деятелей русской культуры и искусства, может быть, это уже было «too much», как говорим мы, жители Проспекта Мира, диалект у нас такой.

Почему мы переехали на Маломосковскую? Отдельная квартира, расселение коммуналок – наверное, это было как-то взаимосвязано. Мой дедушка по маминой линии, Мирон Исаакович, получил квартиру на работе. Он трудился в организации, которую тогда принято было называть «почтовый ящик» – оборонное предприятие, работавшее на космическую отрасль.

Мой дедушка – уникальный человек. Он был одессит, человек с фонтанирующим чувством юмора. У него были такие заготовки на все случаи жизни, что он отдельными конструкциями мог на любом празднике рассмешить собравшуюся публику. Человек, имевший три класса образования, работал в серьезном «почтовом ящике» и занимался там снабженческими делами. Наукой он никогда не занимался, но за счет темперамента, чувства юмора и умения коммуницировать (я считаю, что своими лучшими качествами я ему обязан) он был незаменимым человеком. Мне рассказывали, что академик, который возглавлял это НИИ, говорил: «Пригласите Эйдельзона, у нас совещание зашло в тупик». Все переругались, а это значило – зовите моего дедушку. И вот заходил Мирон Исаакович, рассказывал несколько баек или анекдотов, и как-то вселенские вопросы космической науки сдвигались с мертвой точки. Мирон Исаакович вносил такой оживляж в их нудные заседания.

Дедушка умер в 1986 году и был моим героем. Повторюсь, он был одесситом и говорил исключительно прибаутками. У него не было нейтральных фраз, и, кстати, именно дедушке я обязан одним своим профессиональным качеством – у меня громкий голос. А все дело в том, что дедушка в войну переболел тифом и очень плохо слышал, а слуховые аппараты он ненавидел. Они его бесили. А еще больше его бесило, когда при нем говорили тихо, и ему казалось, что от него что-то хотят скрыть. Поэтому дома мы все говорили громко.

Дедушка родился в 1905 году, он был из очень бедной еврейской семьи. Практически нищей. А вот бабушка моя, Софья Моисеевна, родилась в Киеве, а она была из довольно зажиточной семьи архитекторов. Когда бабушка с дедушкой полюбили друг друга – это был такой финансовый мезальянс, что семья бабушки чуть ли не с проклятиями по отношению к этим намерениям отнеслась. В итоге они сбежали в Москву, дедушка оказал на меня большое влияние, и его одесский взгляд и предрасположенность к юмору сыграли очень важную роль в моей жизни.

И, кстати, удивительная история… Она, с одной стороны, конечно, про мою семью, а с другой стороны – про советский менталитет. Интересно то, что я это узнал лет семь тому назад, на Востряковском кладбище, когда мы у нашей семейной могилы оказались вместе с моим дядей Александром Мироновичем Эйдельзоном. Он мне вдруг сказал:

– А ты знаешь, что дед сидел?

То есть не то что при жизни деда, но даже после его ухода (а дедушки не стало в 1986 году), видимо, по советскому менталитету было правильным такие истории вообще не рассказывать. И вот прошло безумное количество десятилетий, и вдруг мой дядя рассказал о том, что после войны дед был по доносу арестован и оказался в лагере. Подробностей то ли сам мой дядя не знал, то ли он не стал в них вдаваться, но интересно тут вот что. Дедушка мой был одессит. И он, скорее всего, не пережил бы этот лагерь. И вся история нашей семьи могла бы на этом оборваться, и этой книги бы не было, потому что никто бы не праздновал свое 60-летие, не готовился бы к нему. Но начальником лагеря оказался один татарин, тоже родом из Одессы. Удивительность этой истории заключается в том, что, перебирая списки зеков, он наткнулся на фамилию Эйдельзон. Вообще в советское время считалось, что такая одиозная фамилия мешает в жизни, как-то слишком раздражает. А тут она, получается, спасла жизнь моему дедушке, потому что этот начальник лагеря подумал: «А не тот ли это одессит Эйдельзон, которого я знаю?» И он приказал привести деда к себе.

Они действительно были по Одессе знакомы. Мой дедушка, будучи классическим еврейским мужчиной, никогда не страдал комплексом национальной обособленности. Для него не было национальностей, и друзья у него были самые разные – русские, армяне… И оказалось, что у него был такой приятель татарин, который и был начальником этого лагеря. Он вызвал его и спросил:

– Мирон, это ты?

– Ну да, вот так сложилось.

– Ты тут погибнешь…

А там лес рубили, были очень тяжелые работы. И он поставил дедушку на какую-то должность в библиотеку или писарем. Короче, что-то придумал, чтобы Мирон Исаакович не сгнил на этих каторжных работах. Практически этот одессит-татарин спас дедушке жизнь.

Фантастика! В итоге дедушка отсидел несколько лет, а потом его освободили по хрущевской амнистии. У него сначала было ограничение, черта оседлости, по-моему, 101-й километр, а потом и это сняли. И он работал в почтовом ящике, и жизнь пошла своим чередом. Все как бы нормализовалось. Единственное, что ему не давали, – в партию вступить. Он попытался было, но его обложили какими-то лютыми вопросами, и он сказал: «Слушайте, вас много, а я один. Давайте, партия не обеднеет без Эйдельзона».

Вот такая история… И у нас в семье ее боялись рассказывать. Даже моя мама, которая тоже наверняка это знала, уходя из жизни, не поведала ее мне. И только Александр Миронович поделился. Оказывается, это была семейная тайна. Почему нельзя было хотя бы в 90-е годы рассказать? Боялись. Не знаю почему…

Моя мама, Инна Мироновна, – москвичка, а вот отец – из ближнего Подмосковья родом. Сейчас, правда, это уже тоже Москва. Инженерная была семья. Мамочка моя проработала всю жизнь на заводе «Манометр». Сорок четыре года! Она экономист по образованию и дошла в карьере до начальника планово-экономического отдела, что в советские годы было очень и очень круто, ведь все в общем-то на плановой экономике держалось.

Да, мама была начальственной женщиной, и ее руководящая хватка иногда переносилась и на домашнюю почву. Папа был инженер, он даже прошел один год войны и имел награды. Но, к сожалению, так сложилось, что родители достаточно быстро после моего появления на свет расстались, и поэтому роль отца в моей жизни, к сожалению, не была столь значимой.

Он ушел, и был большой перерыв в общении. Возможно, это была обида на мою маму, и из-за этого расставания переносились на меня. Но потом он возобновил со мной общение. Я обожал шахматы, занимался в шахматной секции и даже участвовал в сеансе одновременной игры против Анатолия Карпова, который только стал чемпионом мира. Он тогда очень много проводил турниров и очень много занимался воспитанием детей и вот приехал к нам во Дворец пионеров.

Мой отец тоже очень любил шахматы, и когда мы возобновили с ним общение, а я уже учился в классе четвертом или пятом, нас объединили именно они. Мне очень важно было иметь такой тренинг, ведь отец играл очень прилично, и это нас сблизило.

Большую часть детства меня растила мама. Однако она вышла замуж вновь, и отчим оказался строгим, он воспитывал меня, уделяя много времени дисциплине. Детство было нелегким, однако это не помешало мне оставаться общительным и дружелюбным.

Я вообще человек с интересным жизненным опытом с точки зрения семейной жизни. Моя мамочка, которой я безумно благодарен и обязан всем добрым в своей жизни, в этом плане была примером жертвенности. Есть такой расхожий типаж – еврейская мама. Мне кажется, Инна Мироновна соответствует этому образу, потому что она развелась с моим отцом, который, на ее взгляд, не соответствовал критериям отцовского внимания к семье и к сыну. И второй раз в жизни у моей мамы случился развод, уже с отчимом. Да, отчим был достаточно своеобразным человеком, с весьма деспотическим подходом к воспитанию – и собственного родного сына, и меня, своего пасынка. То, что он делал, с элементом юмора можно назвать «физическими замечаниями», то есть он очень часто применял грубую физическую силу в качестве меры убеждения.

Надо сказать, что ко мне он относился как к родному, то есть избивал душевно, как и собственного сына. Да и его сын, который был меня старше на пару лет, впитал отцовскую жесткость, переходящую в жестокость. И именно это послужило для моей мамы, как бы сейчас сказали, маркером для развода: когда возникла ситуация, когда надо было определяться, жить ли нам всем вместе с родным сыном отчима или развестись, она предпочла развод. Это отдельная, достаточно драматическая история, в которую, наверное, погружаться не имеет большого смысла, но моя мама всегда отстаивала мои интересы.

Мама ушла из жизни в 2009 году, и я до сих пор не могу абстрагироваться от ощущения утраты. У нас с моей женой есть традиция: мы в день рождения и годовщину смерти мамы отправляемся на Востряковское кладбище и рассказываем о происходящем в нашей жизни. Это очень трогательная и трепетная традиция в последние десять лет моей жизни. И, безусловно, мама была образцом самопожертвования. Я не знаю, соответствую ли я тем высочайшим критериям, которым она соответствовала. Для нее интересы сына были абсолютным приоритетом. Не знаю, может быть, это и неправильно. Должны же быть какие-то границы самопожертвования. Но так же, как она поступила с моим отцом, который был индифферентен ко мне, она уже по другим критериям решила, что и с отчимом надо расставаться, потому что мои интересы пострадают, если продолжать эти отношения. Жизнь показала, что мама была права в этом своем выборе, так как отчим не был предан и верен моей маме, он жил более «сложной» жизнью…

Повторюсь, своими лучшими качествами (во мне разные есть качества, но есть и хорошие) я обязан моей маме. И я думаю, что сам не смогу дотянуться до той высочайшей планки, которую она задавала в своей преданности. Мамочка была очень предана ближайшей родне. Точно так же и ее младший брат, Александр Миронович, мой дядя Саша. Ему 86 лет, и он всегда вспоминает маму как безоговорочно преданного семье человека. И мне кажется, это что-то эталонное, что невозможно повторить. По сути, я это теперь хорошо понимаю, мама всегда выбирала меня, а не женское счастье…

Что же касается моего родного отца, то, повзрослев, я объяснил для себя такое его поведение трагедией, случившейся с его первой женой и дочерью. Сначала его жена бросилась под поезд, а потом и дочь от первого брака. Сейчас я не найду могилу отца, поскольку все документы потеряны.

Итак, я тридцать с лишним лет прожил в доме на Маломосковской улице, и там огромным преимуществом для меня была близость к парку «Сокольники» – я туда частенько гонял на велосипеде. Когда сейчас проезжаю мимо этих мест, меня каждый раз охватывают ностальгические чувства.