Читать книгу Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров - Страница 12

Если когда-нибудь у меня будет научная школа, то первым моим учеником будет считаться Анюта. Анюта – это человек моей школы. Мой человек, моей выучки, и вот теперь я пожинаю плоды моего чуткого руководства. Нет такого места на земле, где бы меня не разыскала Анюта. Она все делает на бегу. Я нервно вздрагиваю, когда слышу ее топот, неумолимый, как совесть.

– Анюта, какого черта?.. – говорю я.

– Алексей Николаевич, там целая баталия… Бежим скорей, – говорит Анюта со священным ужасом. – Костя и Гоша с Ржановским схлестнулись… Владимир Дмитриевич стихи порвал… Там целая баталия…

Древние греки убивали гонцов, сообщавших неприятные новости.

– Какие стихи? – спрашиваю я. – Гошкины, что ли?

Нет, оказалось, не Гошкины. Ржановский порвал свои стихи. Когда мы отошли в сторонку, Анюта, проглатывая окончания и все время отвлекаясь, чтобы поглазеть на Катю, стоявшую под ртутным светом фонаря, широкими мазками набросала мне общую картину баталии. Как я понял, склока разгорелась из-за того, что Памфилий сказал про стихи Ржановского, что это не стихи, а дрянь.

– Так и сказал?

Анюта кивает.

– Что поэзия – дело святое и для нее не важно, в каких чинах ходит автор…

– А Ржановский что?

– А Ржановский сказал: «Щенок вы и как таковой – нахал». И собрался уходить… Но не ушел.

…Что стихи Ржановского продиктованы не органической песенной силой, которая заставляет помереть или написать, а продиктованы тщеславным желанием показать, что наши не хуже ваших и что физики тоже могут писать стихи. А кто этого не может теперь при всеобщем десятиклассном образовании, когда известны все слова и их большой запас и известны все элементы стиха – ритм, рифмы такие и рифмы сякие!

– Тогда Ржановский начал страшно кричать, но я не поняла… Насчет интуиции, что ли? И насчет Бергсона, что ли? А?..

…Что неизвестен только последний элемент, но он самый главный потому, что это поэзия. И что откуда берется песенная сила и красота, никому пока не известно, и ее может делать только тот, кому это отпущено, и никаким вашим киберам этого не осилить. Потому что все это будет имитация. А если не будет тех, кому это отпущено, то некого будет имитировать.

– Тогда Ржановский схватился за грудь и сказал: «Долго ты еще меня будешь мучить?» – и вытащил из пиджака стихи и порвал, а я убежала.

Все это так, конечно. Это бывало и раньше, только, может быть, не так резко. Непонятно только одно: почему старик пришел к Косте так поздно. Ведь уже ночь совсем, а Ржановский – человек режима. Тут что-то не так. Как сказал Горький, мысли метались у меня, как галка на пожаре… Последнее время Ржановский увлечен проблемой интуиции, ее физическим смыслом. И вдруг во мне что-то оборвалось. И вдруг я подумал, что, может быть (может быть!), Ржановский, томясь ощущением, что моя, вернее, наша схема верна потому, что хороша – это не тавтология, только некогда это объяснять, – и не находя логического подтверждения этому ощущению, пришел получить подтверждение нелогическое. В нем тоже есть своя логика, но особая, своя и пока непонятная, но она есть, и практика искусства ее подтверждает повседневно.

Нелепая надежда на то, что Ржановский нашел решение, вспыхнула во мне. Значит, все напрасно, значит, напрасны были мои надежды, что я избавился от мыслей об этом, и я привязан к этой проклятой электронике, как пес к своей будке. Значит, все время жила во мне мысль об этой проклятой схеме, если я могу удрать с такого свидания. А я могу.

Я отослал обратно Анюту и вернулся к Кате.

Она поджидает меня веселая. Чуть больше веселая, чем нужно.

– Катя, простите меня. Мне надо срочно уйти. Хотя бы на время.

– Я понимаю, – говорит она. – Работа прежде всего.

Я молчу.

– Подождите, – говорит она. – Это все слова. Уже давно все ясно, а вы молчите.

Я молчу. Мне еще ничего не ясно. Ясно одно: я должен поглядеть на Ржановского.

– Прощай, малыш… – говорит Катя. – Молодец, что плюнул… Плевали мы на них!

– Катя!

– Идите…

Когда я пришел к Косте, баталия уже заканчивалась. Ржановский напяливал боты, Памфилий вытирал лоб, а Костя смеялся. Пахло скипидаром.

Увидев меня, Анюта шмыгнула за мольберт с повернутой к стене картиной. Ржановский оглядел меня недоброжелательно.

– Владимир Дмитриевич, – сказал я, собирая с полу порванные стихи Ржановского. – Я вас провожу. У меня есть ряд соображений.

– Еще смутных, не так ли? Но они не лишены интереса, не так ли?

– Это не важно, – сказал я, стараясь понять, нашел ли решение Ржановский или нет. – У меня есть новые идеи.

– Они лишены интереса, – сказал Ржановский. – Алеша, я вам совершенно официально говорю: мне нужно, чтобы вы сегодня не слонялись за мной, а бродили бы где-нибудь по городу. Это нужно мне. Понимаете? Мне. Топчите асфальт, напейтесь, пусть вас оштрафуют, ухаживайте за женщинами.

– Ее зовут Катя… – пискнула Анюта из-за холста.

– Предатель, – сказал Ржановский холсту. – Я вот переведу тебя из курьеров в гардероб. Будешь сидеть при моей шубе. Чтобы ты не бегала, где не надо.

– Владимир Дмитриевич, вы не правы! – сказала Анюта, вылезая.

– Ну, знаете! – сказал Ржановский. – На этом уровне я еще не спорил.

И ушел.

Когда Ржановский разговаривает с Анютой, у него глаза теплеют. Поэтому он разговаривает с ней надменно.

Хлопнула дверь. А ведь у меня действительно есть догадки.

– Зачем ты с ним так разговариваешь? – спросил я Памфилия.

Костя перестал смеяться.

– Чудак, – сказал он. – Ему же это полезно. Он сам это знает. Он же умница и талантище.

– Много ты понимаешь в физиках, – сказал я, собирая клочки бумаги.

– Я понимаю не в физиках, а в людях, – сказал Костя. – А ты вообще ни фига не понимаешь.

Я только вздохнул.

И тогда они мне пересказали весь спор.

Я отчетливо сознаю, что для всех, кроме меня, этот спор может быть вполне неинтересен. Поэтому знакомиться с ним не обязательно.

Вот изложение этого спора:

Памфилий:

– Вы работаете на будущее и даже больше, чем сейчас кажется. Точность ваших механизмов, ваших схем – это еще и выработка теории точности. Цель точности – это встреча предположения и факта. Власть над природой в конечном счете зависит от точно познанной причинно-следственной связи. Тот, кто познает ее, сможет сначала в ограниченных, потом во все больших пределах предсказывать будущее. И, следовательно, составлять гороскопы и, следовательно, выводить формулы счастья.

Костя да Винчи:

– Да!

Памфилий:

– Все усилия людей во все исторические эпохи были посвящены попытке найти эту формулу. Ее статику, ее динамику. Я вообще подозреваю, что счастье – это по форме процесс, а по содержанию – состояние… Ученые – это чернорабочие, которые строят здание формулы счастья.

– Даже личного! – выскочила Анюта.

– Да! – воскликнул Костя да Винчи, сверкая глазами. – Даже личного!

Памфилий:

– Поэтому так важно искусство! Оно дает нам гипотезы счастья, перескакивая через доводы, и показывает – вот счастье, и показывает, как выглядит несчастье. Все открытия в искусстве сделаны на этом пути. Все провалы – на пути равнодушия. Мало того. Искусство, зажигая нас образами возможного счастья, будоража нас картинами несчастья, вызывает у нас ненависть ко всему, что противоречит этому грезящемуся нам счастью, и тем толкает нас на действия, на битву. Не согласны?

Анюта:

– Я согласна!

– Браво, крошка! – сказал Костя да Винчи.

Анюта вздыхала о личном счастье, а Памфилий смеялся.

– Значит, вы считаете, что главное в искусстве, главная его задача – изображая картины счастья и несчастья, толкать людей на действия? – спросил Ржановский.

– Не столько толкать, сколько соблазнять, – сказал Костя. – Наука толкает. А искусство приманивает.

– Но тогда все сводится к элементарной информации о фактах счастья и несчастья, и непонятно, чем искусство отличается от хроники, от судебных протоколов и от сообщений о спортивных триумфах. В принципе, конечно. Это ведь тоже сообщения о счастье и несчастье. – Ржановский, нахмурившись, оглядел всех. – Я думаю, меня не заподозрят в том, что я сам не вижу разницы между произведениями искусства и информацией о счастье и несчастье!..

– Не заподозрят, – сказал Костя да Винчи. – Валяйте.

– Валяйте… – грустно сказал Ржановский. – А в чем разница, вы можете сформулировать? Вы, практики…

– Разница в таланте, – сказал Костя да Винчи.

– В таланте, – сказал Ржановский. – Кончились идеи, пошла констатация. Понятно… Теперь понятно. Талант – это способность создавать образы, а способность создавать образы – это талант. Ладно, пора и честь знать. Я у вас засиделся. И кстати, зачем их создавать? Почему не брать из жизни? Мало, что ли, фактов счастья и несчастья?

– Не в этом дело, – сказал Памфилий. – Факты! Факты одних трогают, других нет. Человек потерял состояние – факт? А вас это не трогает. У вас нет состояния, и вы не теряли денег. А поэзия в принципе стремится трогать всех. Разве только в фактах дело и только в трогательности? Вон король Лир – король? А он нас трогает. А герой производственной пьесы не трогает. Выходит, надо писать про королей? Чушь! А может быть, все дело в том, что у Лира больше несчастий, чем у производственника? Опять чушь. Можно придумать такую страшенную судьбу производственника, что несчастья Лира покажутся детскими. И даже не придумать, а взять из жизни. Будут они вас трогать? Даже больше, чем история Лира. Будет это произведение искусства равное трагедии «Король Лир»? Что-то не видно пока. Почему? Может, не хватает пустяка – Шекспира? Может быть, дело не в том, насколько велики несчастья или факты счастья, а в том, что поэзия трогает чем-то другим, опираясь на факты счастья и несчастья. И для нее факты счастья и несчастья – только средство общения, только общий для всех людей и известный им материал, на базе которого легче говорить о чем-то совсем другом?

– Ну-ну, – жадно сказал Ржановский. – Ну-ну…

– Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.

– Валяйте! – сказал Ржановский. – Прошу прощения.

– Вон в музыке… Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?

– До слез! – сказала Анюта.

Ржановский вдруг разозлился.

– Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».

– Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея – высказывайте. Какого черта?! Прошу прощения… Никогда не можете ответить прямо.

– Вам уже становится интересно, – сказал Костя да Винчи.

– Помолчите вы, путаник, – сказал Ржановский. – Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.

– А вдруг поэзия – это способ мышления будущего человечества? А лирика – это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати… – сказал Памфилий.

– Дальше! – сказал Ржановский.

– Ух ты! – сказала Анюта.

– Или вы не верите в биологическую эволюцию? – спросил Памфилий. – И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?

– Ух ты! – сказала Анюта.

Ржановский повеселел.

– Молчи, мартышка, – сказал он Анюте. – Ну что ж… это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная… Если принять эту версию то поэзия – это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменений в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.

Ржановский встал.

– Ну что ж, – сказал он. – Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.

– А живопись – дело настоящего, – сказал Костя да Винчи. – Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.

И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.

Я подошел к столу.

– Ну, начнем, – сказал Костя, разливая коньяк. – Ржановский велел тебе напиться.

– Не хочу, – сказал я. – К дьяволу!

– Катя не любит пьющих, – сказал Памфилий.

– Ага.

– Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, – говорит Памфилий.

Он лущит банан и делает из него пальму.

Я беру банан.

– Дать тебе галстук? – спрашивает Костя. – Покажи своей школе, что ты уже большой.

– Отстань.

Я вешаю на мольберт банановую шкуру.

– Выпей рюмку, чудак, – говорит Костя. – «Арарат». На Ржановского разорились.

– Слушай, отпустим его, – говорит Памфилий. – Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.

– Пойду, ребята, – говорю я. – Не сердитесь.

Ночь.

Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости… Случайность есть проявление и дополнение необходимости».

Прибежал на старое место, а ее нет, конечно.

Пошел позвонить по автомату, а ее нет.

«Случайность – проявление и дополнение необходимости».

И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко – судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей – там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.

Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.

– Катя? – тихо спрашиваю я.

– Я думала, вы не придете, – говорит она.

Я беру ее за руку.