Читать книгу «Камерная» музыка - Михаил Мейлах - Страница 3

Тюрьма. Рассвет. Явленье музы.

       Шильон… Шенье… Вийон…

(Читатель ждёт уж рифмы «узы»).

       Сomme un dernier rayon…[2]

Не «подвиг силы беспримерной»,

       не «часа смерти жду»,

не «звёздный ужас», не inferno[3],

       а так – игра в аду.

Явленье музы запоздалой

       спустя пятнадцать лет.

– Фамилия! Инициалы!

       Который тут поэт?

Петербургской поэтики пленник

и Парнаса российского гость,

с молчаливою Музой, изменник,

месяцами немотствуя врозь;

петербургской поэтики данник —

лёгкий пепел по ветру развей

над зырянской тайгою, изгнанник,

оглянись – пред тобою Рифей[4]:

не твоей ли он стражник неволи,

евразийский стоглавый дракон,

о котором в тридцатые, что ли,

не смолчал старина Арагон,

что «ура, мол, Урал», стерегущий

пуще тайны смарагдовых гор,

сердоликов и яхонтов пуще

входы-выходы каторжных нор.

Но когда отступает всё это,

пред тобою является вдруг

незабытый, воспетый, всепетый

из лазоревой мглы Петербург.

Трижды умерший и не воскресший,

трижды вдовый, он всё-таки жив,

но я вижу яснее и резче,

чем имперское чудо, – залив,

низкий берег закраины дальней,

до которой как будто – рукой…

И столичности провинциальной

безмятежно-трезвящий покой;

вавилонского ив многострочья

в мёртвых водах плакучую ложь;

тёмной зелени белою ночью

словно вдруг подконвойную дрожь.

И над островом, городом, садом,

в лёгкий купол столкнув облака,

пьёт незримого света громада

от воздушной свободы стиха.

…Пленник, данник, изгнанник, изменник,

в нутр рифейский сходящий Орфей!

Хлеб горчит, крутоваты ступени,

Выпит мёд, воздух пуст… соловей

не поёт… Что ж, простимся…

                                               Минута,

и раздвинут во времени щель

трубадуры и обэриуты,

Хармс, Введенский, Арна́ут Даниэль[5].

Ни песни, ни слова, no nothing[7].

Ни скрипок, ни музыки сфер.

И в молкнущем хаосе внятен

единственный этот размер.

И что в нём – надмирные хоры

иль вестник с трубой громовой?

– Не ветер бушует над бором…

– Ночь смерти и город ночной…

Та-та́-та, та-та́-та, та-та́-та…

я, кажется, где-то слыхал…

Токката… стаккато… рубато…

последнее скерцо… финал.

Тяжелее дремота,

знает маятник сна,

что проблема полёта

летуном решена.

Тяготенья земного,

распознав этот дар,

разрешает оковы

земнородный Икар.

Круче стихотворенья

на двунадесять строк

направляет паренье

восходящий поток

мимо синего бора

на зелёном холме,

в ту лазурь, до которой

досягал Малларме,

где ресничного взмаха

невесомей размах

рукокрылого праха

сквозь заоблачный прах.

Здесь стиху не помеха

ястребиная синь.

Удивлённое эхо

отвечает: аминь.

Невозможность поэзии.

Обоснование чужой одушевлённости.

Невозможность поэзии. Обоснование

чужой одушевлённости.

Невозможность поэзии.

Обоснование

чужой одушевлённости.

Невозможность

поэзии. Обоснование чужой

одушевлённости. Невозможность

поэзии. Обоснование

чужой

одушевлённости.

Невозможность

поэзии.

Обоснование чужой

одушевлённости, чужой

поэзии. Невозможность

обоснования

чужой

поэзии. Не —

возможность обоснования

поэзии

чужой одушевлённости.

Невозможность

обоснования чужой одушевлённости.

Невозможность обоснования

(во) одушевлённости

чужой поэзии.

Невозможность

поэзии. Невозможность

одушевлённости

обоснования

чужой одушевлённости.

Невозможность

обоснования

невозможности

поэзии.

– Поэзия завтра заменяется прозой,

ямб и анапест – азбукой Морзе,

роза – мимозой и угрозой,

что лучше всех – кто лучше сморозит;

Муcагета лира, свирель Пана —

флейтой Марсия, грядущего хама;

по бутылкам разлит ключ Ипокрены;

кастальская влага – пивною пеной.

С корабля современности —

                                          рифму-подругу!

Да и Пегаса, подтянув подпругу,

в птицу-тройку запрячь пора бы,

кабы российские да не ухабы.

Вот итог поэзии русской:

«Музка, слёзы утри блузкой!»

Мёд поэзии на пиру Валгаллы:

по усам текло, в рот не попало.

Не пииты и не пророки —

никовоки и ничевоки,

да и тем недолго осталось.

Возвращайся, слово, в родимый хаос.

– Эй, Муза,

где анакруза?

Музы капризной благоволенье,

флейты фригийской хриплое пенье,

сбившийся хор аонид:

– Милая гостья? – взглядом Медузы

туже затянет старые узы

и немотой затомит.

Милая гостья – колет и душит,

жаром подземным морит и сушит,

чтобы наперегонки

брызнул из тьмы сквозь клёкот и рокот

зауми древней шёпот и ропот,

рифм зацвели огоньки.

И с архаической полуулыбкой

милая гостья бубном и скрипкой

будит родной звукоряд,

и под конец, отчитавши сурово,

дарит единственно верное слово,

бросив невидящий взгляд.

Воздух пуст и прозрачен,

ветер синь и высок.

В окоёме означен

чистый неба кусок.

В небе ангелы вьются,

в небе рифмы галдят,

в небе строки смеются,

в небе строфы летят.

Ускользают шалуньи,

как закрученный мяч:

их без музы-шептуньи

не поймаешь, хоть плачь.

Стихи – откуда? От верблюда?

Не с позолоченного блюда —

с кормящей клавиши руки?

От Рудуду и Рикики?[9]

Идёт-гудёт гремучий вал:

Всё ближе, ближе… наповал!

Старше Пушкина, стало быть, дерево это,

до которого нет ему никакого дела.

Соловьи востока поют до рассвета

на ветвях, увитых розами и омелой.

Сам себе анчар, сам себе пальма,

сам себе чинара, ива, олива,

Tannenbaum[11] на севере дальнем

(ботанические названия звучат красиво?).

Чей ты: бирманский или мамврийский?

– Выгнутый сук как знак вопроса.

Кружится хоровод мусикийский

Вкруг мирового дерева от Леви-Стросса.

Рифм, ложащихся накрест,

Необманчивый знак:

на двустопный анапест

наустил Пастернак.

И Ахматовой ода,

хоть разгадка не в том,

«– царскосельская одурь»,

петербургский фантом;

и звучавшее остро

лет тому тридцать пять:

«На Васильевский остров

я приду умирать»:

то Эвтерпа шаманит

с Мнемозиной au pair[13],

но куда меня манит

этот странный размер

– шестикрылый анапест,

замутивший ключи?

Рифмы сложены накрест.

Слушай… слушай… молчи.