Читать книгу Теплые вещи - Михаил Нисенбаум - Страница 10

Однажды я замешкался и вышел на улицу последним. Воздух был сладок от свежести, я стоял и с удовольствием следил, как в новенький «восьмой» трамвай садятся пассажиры, которые сейчас поедут мимо завода, через пустыри, то в горку, то под горку, под сереньким, как козлик, небом четверга. За спиной открылась дверь, и появилась Маша Вольтова в модном коротком плаще и лаковых черных туфельках. От нее пахло нераскрывшимися цветами, как будто сегодня был не октябрьский четверг, а вокруг – не Тайгуль. Мягко проведя по мне своим кошачьим взглядом, Маша сказала:

– Слуушай… Откуда ты так хорошо знаешь английский?

Вдруг я заметил, что два зуба по бокам у нее остренькие – как у кошки.

– Хорошо?

– Конечно. Ваша Радлова, говорят, не нахвалится. Никого, кроме тебя, и спрашивать не желает…

– Наговаривают, – ответил я, еле сдерживая самодовольную улыбку.

– А у меня вот английский совсем не идет. Папа даже предлагает позаниматься с учителем из института, но я знаю – это бесполезно.

Разгадка приближалась, но сейчас мне хотелось оттянуть момент, несмотря на то, что узнать эту тайну было самым сильным моим желанием. Может быть, мне хотелось продлить пребывание в этой соблазнительной неопределенности, а может, я боялся услышать про розыгрыш.

– …Просто много слушаю английскую музыку, вот тексты и запоминаются.

– А по-моему, у одних людей есть способности к языку, а у других – нет.

Она не совсем четко говорила «с», наверное, из-за тех острых кошачьих зубок. И мне сразу так понравилось это «с», наверное, потому что чуть-чуть принижало-приближало недосягаемо красивую девочку.

– Я считаю, – заявил я веско, – что у каждого человека в подсознании скрыты любые способности. Можешь стать балериной, а можешь – чемпионом по плаванию или гениальной художницей.

– Разве что портнихой…

Как-то само собой вышло, что Машин портфель перебрался ко мне, плотно прижавшись к моему портфелю. Мы шли-шли, миновали мою улицу, потом за разговором позади остался бульвар Шевченко, площадь Славы. Было приподнято-холодно от волнения. Вдоль трамвайной линии мы вышли на Ленинградский проспект и минут через десять остановились у одной из тех пятиэтажек, что строем маршируют в сторону Пихтовки. И как ни крути, получалось, что я провожаю Машу Вольтову до дому!

– Донесешь портфель до четвертого этажа? – она взглянула исподлобья.

– Может, еще погуляем?

– Нет, хочу в свою комнатку! – в ее голосе появились капризно-властные нотки.

Пожав плечами, я вошел в подъезд, пропустив Вольтову вперед. У своей двери она отняла у меня портфель, расстегнула его и достала из кармашка ключи.

– Наверное, я пойду, – сказал я, проводя пальцем по известке.

– А я тебя не отпущу, – хихикнула она.

Да, это была игра, но игра очень интересная. От такой игры нельзя было отказаться, чем бы она ни кончилась.

– Проходи, располагайся, – она сбрасывала туфельки, держась рукой за стену. – Я сейчас.

В этой игре я сразу решил принять роль человека деликатного до нерешительности. Такая роль охраняла меня от переступания черты дозволенного, от глупостей, неизбежных для человека неопытного. Очевидно, это была бессознательная попытка разбудить в Маше инстинкт хищника, надежда на ее нападение и долгое, изнуряюще-приятное преследование.

В прихожей расстелен был персидский ковер (над уголком, куда попадало солнце, золотились пылинки), на стене висело овальное зеркало, а рядом – медная чеканка, изображающая горянку в пупырчатом платье, с пупырчатым кувшином, под большим волдырем надраенной луны. «Ну что ты там стоишь, Михаил?»

Впервые в жизни я пришел к девочке домой без взрослых, не на день рождения, впервые – один к одной. Бывали прежде телефонные звонки, случалось кататься с зимой с горы, ухватив румяную от мороза и визга спутницу за еле угадываемую сквозь шубу талию, приключались даже прогулки в аллеях парка, когда все душевные силы тратились на придумывание темы для приличного разговора… Но вот прийти в гости к девочке, притом очень красивой, да еще по ее желанию – такого пока не бывало.

Толкнув приоткрытую дверь, я вошел. У окна маленькой чистой комнаты стоял письменный стол, книжный шкаф с собраниями сочинений Марка Твена, Майн-Рида, Чехова, Достоевского, Ильфа и Петрова. На опрятной кровати сидел белый игрушечный пудель, читавший журнал «Ровесник» остекленевшими глазами.

– Вот здесь я живу, – сказала Машка, уже переодевшаяся в легкий, пожалуй, даже слишком легкий халатик. – Садись. Хочешь чаю?

Я волновался. Халатик был коротенький, и, садясь, Машка не подбирала подол под себя, а ловким движением распахивала его так, что он опадал, обнимая края табурета. Одного этого движения было достаточно, чтобы нарушить мой покой, хотя нарушать давно уже было нечего. Чтобы не пялиться на Вольтову, я вдумчиво изучал книжные корешки. На столе появились сахар, чашки с горячим чаем и душистое курабье в хрустальной вазе. Поговорили о моей прежней школе, о Машиной сестре, которая вышла замуж и уехала в Ригу, перешли к девятому «А».

– Как тебе у нас?

– Классный класс, – я по-прежнему не мог отвести глаз от книг. – И учителя ничего себе. Пока…

– А как тебе наши девочки? – все-таки она вынудила меня встретиться с ней взглядом.

– Вполне нормальные. Очень хорошие девочки, – нужно было смотреть ей в глаза твердо и просто, без задней мысли.

– Хм. Я тоже люблю гляделки, – сказала Вольтова через полминуты, загадочно прищуриваясь.

Мы посидели минуты три, глядя в глаза друг другу. От этого молчаливого испытания вокруг наступила звенящая невесомость, а еще я понял, что отсидел руку: от ладони вверх потекли колючие электрические звездочки. Все-таки я выиграл бы это состязание-истязание, если бы Машка не применила недозволенный прием:

– А телефон-то у тебя позванивает? – спросила она, и глаза у нее сделались чуть-чуть нежнее.

– Конечно, – насторожился я.

– И кое-кто помалкивает?

– Как это помалкивает? – растерялся я и моргнул.

– Ага, моргнул, дружок, продул, голубчик!

В ее глазах был недоказуемый вызов. Именно недоказуемость этого вызова, недостоверность приглашения так волновала в ней.

– А звонит-то тебе знаешь кто?

«Значит, не она». Это был удар. Отношения с Вольтовой, которые уже совсем начались, которые были даже ближе, чем она сама в своем халатике и ее тревожащий запах, все эти будущие встречи, разговоры, прогулки, прикосновения улетали в досадное небытие. Дальше было неинтересно: ну, какая-нибудь Тома Приходько или, чего доброго, вообще кто-то из мальчиков.

– Ничего, скоро узнаешь, – она встала с табурета и подошла ко мне вплотную. – А вот знаешь что? Что-то я замерзла. Руки – как лед. А у тебя?

Она взяла меня за руки. Пальцы у нее и правда были, как ледышки. Я сидел боясь пошевелиться и едва дышал. Она стояла надо мной (со стороны это выглядело, наверное, как сцена присяги) и с усмешкой рассказывала, как они с Ленкой Кохановской решили подшутить, выбрали пару-тройку страниц из «Письма незнакомки» и подложили конверт мне в куртку. А звонит мне как раз Ленка, только говорить пока стесняется.

Потом мы делали задание по английскому. Точнее, я делал задание, а Маша Вольтова смотрела на меня, уткнувшись в своего набитого ватой пуделя, с которым я охотно поменялся бы местами. Не в том смысле, чтобы меня набили ватой, а в том, чтобы уткнулись губами и носом, конечно.

Возвращаясь домой, я не узнавал города, так все вокруг сделалось складно. Вдыхал и упивался тем, что целое небо свежего воздуха нарочно оказалось рядом с моим вдохом, как дар и угощение. Улыбалось осеннее солнце, тополя рябили рукоплесканиями. И все, кто оказался в городе, – дома, обелиск на площади Славы, горчично-желтые автобусы, кусты волчьих ягод, люди, возвращающиеся домой после смены, – все это было охвачено общим праздничным движением, как лошадки, машинки, верблюды и самолеты на парковой карусели.