Читать книгу Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века - Михаил Орлов - Страница 4

Не вполне осознавая, зачем это делает, княжич каждое утро выходил во двор затемно, надеясь встретить ту чертовку, которую видел в первое утро его прибытия в Луцк и пробудившую в нем сладостное, пьянящее чувство. Смотрел на заснеженные шатры замковых строений, прислушиваясь, не скрипнет ли дверь, но всё тщетно. Возвращаясь в тепло горницы, недоумевал: «Пригрезилась она мне тогда, что ли?»

– Ну что, не прилетела ведьмочка? – смеясь, встречал Василия Шишка. – Видно, метлу потеряла или лукавый ей больше приглянулся, нежели ты.

Настала пора возвращаться в Москву, но последние деньги иссякли. «Не пристало княжичу плестись в компании убогих калик», – размышлял Василий, поглаживая кота, которого считал домашним, хотя тот по манерам и характеру, принадлежал к дикому лесному братству.

«Такую двуногую тварь легче загрызть, чем приручить, но лапа на него не поднимается, – в свою очередь, размышлял кот Веня, развалясь у печи и щурясь на огонь. – Кошачья жизнь длинна, запутана и полна превратностей, недаром людской год приравнивают к семи кошачьим…»

В конце концов, судьба вознаградила Василия за упорство. Однажды опять скрипнула дверь, и мурашки пробежали по спине. Неужели? Да, та самая красотка, назвавшаяся Оксаной, но на сей раз в другой накидке без капюшона с рассыпанными по плечам волосами цвета светлого пива, показалась во дворе замка.

– Здрав будь, молодец. Опять не спится? Уж не захворал ли? Перед кончиной многие, говорят, маются, на звезды смотрят, с жизнью прощаются…

Василий неопределенно пожал плечами и подошел поближе, дабы получше разглядеть чаровницу. Та не отшатнулась – взглянула в глаза прямо и дерзко, будто в грудь по самую рукоять всадила безжалостный трехгранный стилет. Обомлел на миг: глаза у красотки большущие колдовского зеленого цвета. Что-то загадочное, манящее притягивало его к ней, и от этого становилось не по себе.

– Что молчишь? Нравлюсь?

Поежился и выдохнул из себя, словно в безумии:

– Очень! Очень!

– Смотри у меня, не влюбись, а то погибнешь, – предостерегла со смехом.

Какой-то туман обволок сознание княжича, хотя ни сном, ни духом не ведал последствий случившееся, но еще не осознанное. В душе свершилось что-то невообразимое, от чего учащенно забилось сердце, готовое выскочить из груди…

Меж тем чаровница ударила одним сафьяновым сапожком о другой, сбивая налипший снег, и опять скрылась.

«Ведьма, да и только! Лишь исчадье ада может быть так очаровательно и плутовато», – подумалось Василию, и он непроизвольно осенил себя крестом.

Задрал голову, и ему показалось, что из трубы вылетела тень и с сатанинским хохотом пронеслась над зубчатой стеной. Тьфу ты, наваждение какое-то, наслушался Шишки, теперь мерещится невесть что. Тряхнул головой, и все исчезло.

На следующий день по случаю Крещения Господня в реке Иордан Витовт давал пир. Пригласил на него и московского гостя. Религия являлась основой мировоззрения, и церковные праздники отмечали неукоснительно с благочестием и благоговением.

Луцкий князь воспитывался совсем по-иному, чем его православные подданные. Сперва его опекали языческие жрецы – креве, как называли их балтийские народы, а потом учил православный духовник жены. Во время бегства в Орден Витовта наставляли в вере католические капелланы. Тогда он недурно освоил нижненемецкий диалект и иногда примешивал к речи латинские фразы, чем поражал гостей с Запада. Внешне луцкий князь так же отличался от своих подданных: стриг голову на западноевропейский манер и брил лицо, хотя в Великом Литовском княжестве все – от высшей знати до простых холопов – носили бороды. Еще одна странность: он не любил ни охот, ни хмельных пиров, а в обращении с людьми держался довольно сдержанно, если не сказать холодно. С возрастом Витовт смирил свой нрав до неузнаваемости. Стал осторожен, скрытен и жесток. Ему мерещилось, что все стараются обмануть и провести его.

Пир проходил на втором этаже Владычной башни, названной так потому, что деньги на нее дал епископ Арсений. Стены залы украшали оружие, щиты и доспехи, как литовские, так и трофейные: орденские, русские, польские, татарские. Василия усадили недалеко от хозяина замка. Рассматривая собравшихся за столом приближенных, княжич неожиданно узрел среди прочих свое «привидение», но на сей раз в темно-зеленом платье, вытканном желтыми узорами. От ее вида сердце княжича затрепетало и стало трудно дышать. Рядом с ней сидела княгиня Анна Святославовна, жена Витовта.

Наконец, Василий, указав на незнакомку, спросил у услужливого ласкового холопа, подносившего крепкое забористое пиво: – Кто такая?

– Княжна Софья Витовтовна, – понизив голос, молвил тот с поклоном.

Его слова отдались в душе княжича сладким перезвоном, словно кто-то опять тряхнул невидимый серебряный бубенчик: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

«Хороша!» – подумал, украдкой разглядывая дочь Витовта: пухлые губы, светлые пшеничные волосы, заплетенные в толстую косу, и правильный овал лица. Один только недостаток – прямой длинный нос мог не всем прийтись по вкусу, однако княжичу он казался в самый раз, более того – восхитительным.

Заметив его взгляд, Софья заговорщицки подмигнула ему – или это только показалось? – опустила глаза и выплыла из залы. Неодолимый соблазн охватил Василия. Залпом осушил кубок и последовал за ней какой-то нервозной подпрыгивающей походкой, словно щенок, бегущий за матерью-сукой. Думал, что никто не обратил на него внимания, но ошибся: некоторые сидящие за столом проследили за ним взглядом и понимающе опустили глаза.

На узкой винтовой лестнице удобной для защиты башни от противника, а не о для любовных свиданий, Василий догнал княжну и бесцеремонно схватил за руку:

– Постой…

– Ну что тебе еще, изверг?

Не ответил, развернул ее к себе за плечи и неумело, по-мальчишески впился в сочные девичьи губы, будто печать поставил «моё!» Ее рот показался ему слаще клеверного меда, от чего голова пошла кругом и он привалился к стене.

– Ошалел, что ли?! – вытирая широким рукавом платья рот, сказала без злобы, будто ожидала нечто подобного.

– Иди за меня замуж!

– Еще чего?! Полоумный! – ответила, но глаза у нее вспыхнули и засияли странным блеском. Тем не менее, ответила совсем не так, как он втайне ожидал. – Твоя наглость граничит с дерзостью безумца. Да и с какой стати ты мне предлагаешь такое?!

– Все равно добьюсь твоей руки во что бы то ни стало.

– Ну-ну… Посмотрим, хватит ли у тебя настойчивости и смелости для этого или ты лишь со мной так боек, а с батюшкой, думаю, поостережешься чепуху молоть, – молвила Софья, усмехаясь.

– Вот увидишь…

– Ну-ну, – повернулась, ненароком коснувшись ухажера широким рукавом платья, вернулась в залу.

Постоял некоторое время на лестнице, привалившись к стене и постепенно приходя в себя. Василий пока еще не уразумел, что понять женщину иногда еще сложнее, чем самого себя, но непостижимость дочери Витовта уже настораживала. В ушах все громче звенел, заливаясь и заглушая доводы разума, бубенчик: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

Когда княжич вернулся в залу, там всех потешали скоморохи. Играли на канклесе[7], а потом медведица танцевала под аккомпанемент гудков. Считалось, что благочестивым людям не пристало забавляться бесовским лицедейством, но праздничная тарабарщина, заквашенная на пиве, кружила головы. Один Витовт, по своему обыкновению, пил родниковую воду, подкрашенную медом под цвет пива, с совершенно бесстрастным лицом душевнобольного, не выражавшим ни чувств, ни страстей, томивших душу.

Вечером, распахнув дверь в княжеские покои, Софья вбежала туда со смехом, чмокнула отца в щеку и сообщила о предложении Василия. Тот уловил кисловатый запах изо рта дочери и поморщился, понимая, что она навеселе.

Что-что, а это ячменное пойло литовцы любили до безумия и пили его до тех пор, пока не валились с ног. Утро некоторые начинали с крика: «Пива, пива!» Знатные люди, имевшие прислугу, не исключая женщин, которые в своем пристрастии к ячменному напитку не уступали сильному полу, требовали принести питье в постель.

Как бы то ни было, но Витовт поинтересовался:

– И как тебе княжич Василий?

Дочь только рукой махнула:

– Дурачок. Совершенный глупышка, но иногда бывает мил в своей мальчишеской наивности…

«Может, то и к лучшему», – подумалось отцу, и легкая судорога пробежала по его лицу.

Жизненный опыт дорого стоит, однако цена, которую за него платят, не превышает выгоды, извлекаемой из сего. Дочь меж тем, помолчав некоторое время, продолжала:

– Не хуже и не лучше остальных. Того же конюха Степки.

– Нашла, кого вспоминать, дура! Хорошо, вовремя донесли на ваши шашни, а то чего доброго на всю жизнь клеймо на себе бы оставила, как на отбракованной, кобыле. «Не годна». Такое ни чем не смоешь.

– Ну, ты уж и скажешь, батюшка! – капризно надула губки дочь.

– Увлечения проходят, а грязный след от недостойной связи остается и долго тянется следом за грешницей. Произошедшее с конюхом, нелепо. Забудь об этом навек.

– Зато целоваться московский княжич не умеет. Степка был мастаком в этом, от его поцелуев, даже дух захватывало, – заметила княжна мимоходом.

– Бесстыдница! Меж тем в княжиче Василии, может статься, твое будущее. Лучше быть умной женой при глупом муже, нежели наоборот… Ныне я только луцкий и гродненский князек, потому такой союзник, как московский государь, мне нужен…

– Ну, разве что, батюшка, – сказала, опустив глаза, Софья, и ей вспомнился ее учитель, пленный орденский рыцарь Марквард фон Зальцбах, который, научив ее считать, но не в силах превозмочь животного наваждения, изнасиловал ее в садовой беседке, несмотря на клятву целомудрия, данную при вступлении в Орден, не преминув по-монашески закрыть глаза. Хитрец! Все их жеребячье племя такое…

Не то чтобы Софье понравилось, когда в нее входила тугая мужская плоть, но оправившись от случившегося и, приведя себя в порядок, она насупилась и предупредила:

– Не смей никогда повторять этого, Марквард. Я не грязная девка из корчмы, а княжна из рода Гедимина. За следующую подобную попытку тебя разорвут лошадьми перед воротами замка по повелению моего батюшки. Я уж о том позабочусь. Не сомневайся!

Рыцарь ни на минуту не усомнился в том, что она исполнит свою угрозу, ибо таким не шутят. Поклонился и виновато опустил глаза.

Витовту, наблюдавшему за изменением выражения лица дочери, почему-то пришло в голову, что именно такие взбалмошные девки, как Софья, имеют особую власть над сильным полом, и это ему было только на руку.