Читать книгу Осударева дорога (сборник) - Михаил Пришвин - Страница 16

Засверкала молния, гром загремел, и карельские лесистые холмы, озы и бараньи лбы на далекое расстояние заговорили друг с другом. Бежать домой на ту сторону было далеко, а бараки совсем были рядом. Зуек бросился догонять колонну урок и скоро был вместе с ними среди бараков.

Рудольф издали махнул ему рукой идти в барак, откуда далеко разносился запах щей и горячего хлеба, а сам с бригадой исчез в дверях другого барака, и опять показался и ткнул левой рукой пальцем себе в грудь, а правой на душистый барак. Зуек понял, что Рудольф тоже придет туда и там, конечно, столовая.

Тут было все как на пожаре: там катили огромную бочку и устанавливали под капель, там на себе четверо загоняли в сарай телегу с грузом; какие-то неустанно перебегали из барака в барак, и масса людей валом валила в столовую. Никто, кроме Зуйка, не обратил внимания, что голос по радио объявил выступление артистки Михайловой. И наконец так много скопилось людей у входа в столовую, что среди больших людей в тесноте Зуйку все закрылось и только слышалось, как Михайлова пела «Не искушай».

Чей-то тяжелый сапог приплюснул ногу Зуйка, и он закричал от боли во все горло. Тогда другой старый человек с добрым лицом, как бы изрубленным, наклонился к нему и взял его за руку.

– Ты, мальчик, – сказал он, – наверно, к нам забежал от дождя?

И Зуек узнал его по голосу. Это был тот самый старик Волков, говоривший Улановой непонятные слова о каком-то вечном рубле и каких-то особенных мыслях, отчего Уланова тогда просияла и стала похожа на прекрасную Марью Моревну.

– Мне, – ответил ему Зуек, – Рудольф указал идти дожидаться его в столовой.

– Рудольф? – повторил, припоминая, старик. – Что-то не помню, да на что тебе он? Пойдем со мной, я найду тебе чашку и ложку. Вот садись здесь, а я сейчас все принесу.

Зуек сел на длинную белую струганую лавку за длинным во весь барак столом. По ту сторону узкого стола тоже люди сидели. Везде от щей пар поднимался.

Не обошлось без того, что какой-то, проходя, потянул его больно сзади за пискун-волос и хотел было вытащить из-за стола. И заставивший крутиться, не выпуская из пальцев пучка волос. Кто-то приподнял за уши, хотел «Москву показать», и один даже пытался выкинуть его вон из барака. Но добрый человек пришел наконец, поставил на стол миску со щами, хлеб положил, ложку дал.

От горячего Зуйку стало тепло на душе. Но главное было не в еде, а что он плотно сидит рядом со всеми на равном положении, и эти большие люди, как товарищи, признают его равным и не обращают на него никакого внимания. В большом улье пчел он стал тоже пчелой, нашел свое место, и стало ему на душе хорошо.

– Хлебай, хлебай, пацан, – говорил ему сверху добрый человек с седеющей бородкой на морщинистом коричневого цвета лице.

– Спасибо, добрый человек!

– Не стоит благодарности, – ответил ему старик.

Важно посидев некоторое время в молчании, как сидят за столом у дедушки гости, Зуек наконец решился спросить, как в гостях, помнил он, спрашивают друг у друга незнакомые люди:

– Ты, добрый человек, откулешний?

И добрый человек не замедлил приличным ответом:

– Я из Талдома родом.

Зуек не знал, где этот Талдом и что это значит, да не в том было дело: нужно было только спросить по всем правилам, как это делают настоящие люди.

– А ты здешний? – спросил добрый человек.

– Ага!

– Живешь у родителей?

– У дедушки.

– Дождь хлыщет, тебе придется с нами побыть, а может быть, и переночевать. Пойдем со мной.

Многие встали из-за стола и перешли толпою в другой барак, где у каждого было на дощатых нарах свое место, свои соседи, свои вещи.

И Рудольф, и Куприяныч, и еще какие-то урки, бывшие в лесу вместе с Рудольфом, заметив Зуйка, присели рядом с добрым человеком.

Зуек хорошо понял про себя, как это всегда понимают мальчишки: Рудольфу он чем-то понравился, раз ему захотелось рядом присесть. Ну а уж понравился, то надо отличиться в этом обществе, еще больше понравиться. Что-то загорелось, закипело в душе: если уж не там, так здесь.

– Легкобычный пацан, – снисходительно сказал Рудольф доброму человеку.

– С ним не шутите, – ответил Куприяныч.

Как сухой листик шевелится от сквозного ветерка и как живой мышкой бежит, так от общего внимания побежала душка Зуйка, и он понял, что пришла та самая минута, когда надо ему отличиться и нельзя ее пропустить. Большое дружеское чувство благодарности за что-то ко всем этим людям охватило его, и вдруг он спросил:

– Скажи, добрый человек, за какие такие дела люди сюда попадают?

– За хорошие! – немедленно ответил чей-то хриплый, надтреснутый голос.

Зуек увидел: в проходе стоял худой человек с тонкой длинной седой бородкой, похожий на козла и на Кащея Бессмертного.

Никак нельзя было понять, в шутку говорил Кащей или смеялся над мальчиком. Лицо у Кащея было все ровно розовое, длинное, глаза маленькие, зеленые. Такой был у нас на памяти человек, вытянутый в одну струнку в себя и наверх, как паук: сейчас тут куснул – и нет его, вверх по своей паутинке и там с богом беседует. Это Кащей есть такой, и Зуек сразу понял: это Кащей.

– За хорошие, за хорошие, – повторил Кащей уже в явном сочувствии невинному ребенку, попавшему в ад.

Так пришла в бараке редкая минута в заключении, когда не один кто-нибудь вспомнит себя на воле, а все вдруг вместе. Глядя на этого смелого свободного мальчика, каждый вспомнил себя: ведь и он был когда-то таким, и как хорошо тогда было, и как это скоро прошло! И кто в том виноват? Никто не догадывался даже, что и этот мальчик стоит теперь тоже у края…

Каждый думал о себе по-своему, но все были вместе, и каждому очень хотелось бы рассказать на людях все о себе и так определиться между людьми, как определяются люди на море и узнают, куда, к какому берегу плывет его лодочка.

Мало-помалу старший из всех, добрый человек, глядя на Зуйка так, будто сквозь него он видит себя в далеком своем прошлом, стал рассказывать свою жизнь. И Зуек по своему обыкновению из этого правдивого рассказа бывшего торговца кожевенными товарами Волкова стал делать свою сказку о Кащее Бессмертном и вечном рубле.

Началась эта сказка с того, что отец Волкова, сапожник в Талдоме, делал гусарики, детские башмачки, а его мальчик, вот этот самый наш Волков, теперь старый добрый человек, стоял над лучиной, поправлял светец и между лучинами помогал отцу шить гусарики. Когда же достали керосиновую лампу и время освободилось, мальчик стал учиться грамоте по старым книгам: отец указывал, а сын складывал и читал. Скоро мальчик научился, приохотился к чтению и читал отцу, развлекал его, когда тот шил днями и ночами гусарики.

Раз читал о том, как юношу Алексея родители насильно женили, и он прямо из церкви куда-то скрылся и пропал.

Родители очень любили Алексея, и много слез пролилось, когда он пропал. Однажды пришел к ним нищий и попросил разрешения жить у них в собачьей конуре. Ему это позволили, и он жил в собачьей конуре, питаясь только тем, что выбрасывали в мусорную яму.

Неутешны были люди в своем горе о пропавшем сыне, а сам их родной сын Алексей жил у них под боком в собачьей конуре.

– Алексеем звали? – перехватил Рудольф. – Это я знаю, мне тоже это читали маленькому.

– Рудольф! – ответил Волков. – Это было больше полста лет тому назад, как мы читали с отцом про Алексея, Божьего человека. Но ты слушай терпеливо или не слушай, но не мешай. Имей только веру, я все выведу к нашему времени.

Старик погладил Зуйка по голове и на мгновенье окинул взглядом своих слушателей: люди собрались, тесно сошлись, внимательно слушают. И все-то они были когда-то вот такие же мальчики, как этот Зуек.

Сам же Зуек, общим добрым вниманием к нему как бы поднятый куда-то высоко наверх в легкий воздух, по рассказу доброго человека плел и плел свою собственную сказку о Кащее Бессмертном и о его вечном рубле.

По примеру святого Алексея мальчик сапожника тоже вздумал уйти из дома, оторваться от близких и начать потом неузнанным среди них новую жизнь. Он ушел из Талдома пешком в Москву и уже начал сговариваться с одним монахом на монастырском подворье, как друг явился отец и увел его обратно в свою сапожную и заставил по-прежнему делать гусарики.

Отец был неглупый человек и сумел уверить мальчика в том, что жизнь Алексея Божьего человека теперь несовременна и невозможна.

– Мотай, Рудольф, мотай себе на ус, – сказал Волков. – Жизнь эта оказалась несовременной. Ты правильно сказал: это был елей от Священного писания.

Зуек же так понял, что в жизнь мальчика сапожника вмешался Кащей, и когда оказалось невозможным спастись по книгам Священного писания, мальчик попал в царство Кащея и решил во что бы то ни стало сделаться человеком богатым.

Бывало, мальчики, его сверстники, так свободно и весело играют в ладышки, а он стоит, угрюмый, в стороне, наблюдает и догадывается, как бы из этой игры сделать пользу себе. Вот именно, что только себе!

Можно бы, конечно, стоять и догадываться о хорошем, как догадался прораб на лесозаготовках и спас сто человек. Но Кащей дохнул на мальчика, и тот догадывался только в пользу себя. Так вот он с первого разу догадался делать дорогие битки, наливая внутрь ладышек тяжелый свинец.

Битки пошли в ход, и за одно только лето Волков нажил на своих битках двадцать рублей, и по указу Кащея Бессмертного серебряные деньги спрятал под камнем. Еще он догадался находить пивные бутылки с выпуклыми буквами и продавать их слепым. По выпуклым буквам слепые учились грамоте. А еще он догадался скупать в деревнях старые кокошники и вытапливать из них серебро. Тогда-то и оказалось, что вовсе не надо было деньги прятать под камнем, а можно было прямо пускать в оборот, скупая кокошники. А еще догадался скупать в деревнях воск и отливать из него церковные свечи и богомольцам выгодно их продавать.

Много-много всего нашлось в царстве Кащея, о чем можно было догадываться в пользу себя и все богатеть и богатеть.

– Мотай, мотай, Рудольф, себе на ус, – сказал Волков. – Я богател не по случаю, в большом труде и понимании: раз нет пути людям на небо, надо жить на земле, и тут бедному человеку на земле нет защиты, и хорошо жить можно только богатому, и если нет вечности в том, куда хочет душа, то надо найти вечность в рубле.

– Вот это правильно! – воскликнул Рудольф. – Вот, пацан, слушай и мотай и мотай на веретено в своей голове: вечность в рубле.

– Хороший, правильный рассказ, – одобрил и тот худой с козлиной бородкой Кащей. – Без этой основы не может быть вечности, и Богу от богатого церква, и бедному тоже копеечка: возле богатого и бедному хорошо.

Зуек перевел глаза на Кащея и догадался не по себе, а по нем, что, наверно, так и правильно и что все так живут в царстве Кащея, все умные друг от друга учатся догадываться в пользу себя и богатеют.

– И понял я, – говорил дальше добрый человек, – понял, Рудольф, что рубль на земле – это как вечность на небе, и если жить на земле, вечность понимать надо только в рубле.

– Правильно, Волков! – одобрил Рудольф. – Правильно, умный ты человек, учись, учись, пацан.

– Понял я, – продолжал Волков, – что работать можно не силой рук, как рабочие, не утруждением мозга, как работают на службах, а даже прямо на слуху. Иду раз по базару и слышу, люди между собою говорят о подошве: что дешевая подошва сейчас в Варшаве. Услыхав эти слова, я забрал все свои деньги, поехал в Варшаву, привез два вагона подошвы и на одной только подошве со слуху нажил сто тысяч рублей и выстроил на них в Талдоме два больших каменных дома. И все только со слуху!

– А с пальцев не пробовал? – с уважением и с насмешкой спросил Рудольф.

– С пальцев нет, – ответил Волков. – Я шел законным путем и первое время работал только по слуху: схватываю и смело иду своему счастью навстречу.

– Хорошо, слов нет, как хорошо, – говорил Рудольф, – а все-таки с пальчиками дело скорей бы пошло.

– Какие тебе пальчики, друг, – чуть было даже не рассердился Волков. – Я шел настоящим законным путем. Ты думаешь, я, как урка, все тащил себе и тут же все проедал и раздавал? И так жил для себя? Не было жизни у меня для себя никакой. Ты говоришь пальцами работать. Пальцы эти самые, как я ими все ночи в холодной лавке деньги считал, я себе отморозил, на руках и на ногах, и жена рядом считала и тоже себе отморозила. Я, брат, не на себя, я на вечность работал. И так руку себе засушил, глаз потерял и нажил миллион. И только уж когда нажил три миллиона, вспомнил сам про себя, и поехал со всей своей семьей, как ездили у нас все богатые люди, за границу, в Париж.

– В Париж! – воскликнул Рудольф. – Ну, теперь все знаю вперед: поедешь в Париж и там угоришь!

– Там-то вот наконец-то я и увидел на деле, как правильно я взял свой курс – вечность человеческая в рубле. Не было у меня французского языка, и за рубли мои ходил сзади меня переводчик. Не было глаза, вставили искусственный глаз. Рука была сухая, руку мне оживили. На радостях приказал я переводчикам: «Веди меня в самую главную церковь, желаю поблагодарить за все их Бога». Переводчик послушался меня и привел меня в великий собор Нотр-Дам-де-Пари. Тут увидел я великолепие несказанное. Упал на каменные плиты со слезами и радостью, понимая в сердце своем, что Бог одинаковый и у французов, и у нас, и по всей земле люди молятся и просят своего Бога о вечном рубле.

После этого воспоминания Волков прослезился, а Рудольф стал хохотать, не меняя холодного и злого выражения своих глаз.

– Чего ты, окаянный, хохочешь? – спросил Волков.

– А как же мне не смеяться, – ответил Рудольф, – песенка твоя давно уже спета, все ее знают, а ты, русский мужичок-простачок, попал в Париж, услыхал, удивился, прослезился… И нас хочешь теперь умилить. Об этом есть песенка.

– Какая такая песенка?

– Ну, раз ты был в Париже, должен бы знать ее.

И Рудольф, сделав мефистофельский жест, запахивая невидимый плащ, ударил рукой по струнам невидимой гитары и, отставив стройную ногу, пропел довольно хорошим баритоном и очень верно:

– Телец – это Кащей Бессмертный? – ввернул свое слово Зуек.

– Самый Кащей, – ответил охотно Волков. – Но только в сказках он был бессмертным, да нет, даже и в сказках на него смерть пришла. Шестьдесят лет изо дня в день я крепко веру держал, понимал вечность в рубле. И когда время пришло против веры моей, я на крыше своего каменного дома утвердил пулемет.

– Неплохо, – сказал кто-то с верхних нар.

– Нет, друг, оказалось плохо. Пулемет мой с крыши стащили. Сам я в лес убежал, жил долго по лесам и оврагам, скитался, как дикий зверь, пока не понял после всех испытаний…

Волков склонил голову.

– Что ты понял? – спросил Рудольф.

– Понял я, что в рубле вечности нет.

– В рубле вечности нет! – повторил с хохотом Рудольф. – И ты вернулся в собачью конуру?

– Нет, – ответил с твердостью Волков, – и в конуре, понимаю, тоже вечности нет. Никакой вечности на земле человеку нет и не может быть: ни в рубле, ни в собачьей конуре.

– Ну, это ты опять свои пустяки заливаешь сначала, а я говорю: вечность есть, и сейчас тебе открою, в чем вечность, – сказал Рудольф.

– В чем же твоя вечность? – рассеянно и недоверчиво, как маленького, спросил Волков.

– В пальцах, – ответил Рудольф. – Ты вот работал только на глаз и на слух, я же работал пальцами. Ты шестьдесят лет работал день и ночь. И нажил только три миллиона, а я себе своим пером в одну ночь сколько хочешь миллионов наделаю. Мое перо в славе!

– Какое перо, Рудольф? – восхищенно спросил Зуек срывающимся от волнения голосом.

– Золотое, – ответил охотно Рудольф. – Мое золотое перо, и мои золотые пальцы, и мои золотые руки никого на свете не подводили. И еще есть у меня сто отмычек, и любая шкатулочка со всяким добром, с золотом, с драгоценными камнями, мне открывается.

После слов о волшебной шкатулочке Зуек перестал складывать свою сказку о Кащее Бессмертном. Вся жизнь ему обернулась в волшебную шкатулочку, но через минуту сомнение, как рябь на чистую спокойную воду, набежало на его глаза, и он Рудольфа, как близкого друга, дрожащим душевным голосом спросил:

– А как же, Рудольф, ты шкатулочку откроешь, унесешь драгоценности, а хозяин придет и увидит: его любимая шкатулочка пустая.

Один только мальчик, и, может быть, единственный мальчик на свете, мог таким задушевным голосом спросить отъявленных воров о судьбе хозяина разграбленной шкатулочки. Сам Рудольф смутился, и много глаз из разных углов поглядели на него вопросительно.

– Хозяин шкатулочки, – ответил Рудольф дружелюбно, как равному, – так он же, твой хозяин, единственно для себя одного и владеет шкатулочкой. Я же не для себя работаю. Ко мне каждый идет и берет, сколько хочет. Мне каждый друг.

И он кивнул головой на урок, и все мычанием, легкими жестами, морганием и молчанием подтвердили правильность слов своего пахана: ничего он не берет себе, и перо его золотое, и отмычки работают для всех.

Зуек растерялся. Глаза его потускнели, как от страданья, так все на лице его было ясно и всем понятно: все это так и не так. Но сказать никто больше ничего не захотел, и наступило то молчание, когда каждый вспомнил в себе такого же мальчика и каждому захотелось вернуться туда, в свое детство, и понять, почему он пошел по какой-то кривой дороге и путь свой истинный, прямой теперь навсегда потерял.

Тогда весь заросший волосами с одним только красненьким носиком на всем волосатом лице, с глубоко запавшими голубыми глазами-щелочками бродяга Куприяныч склонился к мальчику и шепнул ему на ухо:

– Милок! Не слушай ты никого. Иди сейчас потихоньку со мной.

Очень приятными и близкими для Зуйка были слова Куприяныча после трудных рассказов о вечном рубле. И он быстро встал и доверчиво пошел за бродягой к далеким нарам на вторых мостках.

Устроившись на ночлег рядом со своим маленьким другом, Куприяныч сказал:

– Я тебе, милок, говорил, у меня есть птичка, и я ее слушаю. Люди говорят все по-разному, всех не переслушаешь и ничего не найдешь. А ты гляди только на меня, когда птичка позовет – я тебе скажу, и мы с тобой от них уйдем, никого не слушайся, гляди на меня.

– Птичка! – сказал Зуек. – Это самая та, Пикалка? Тебе на работе помогает?

– Нет, – ответил Куприяныч, – это птица желна, и ты ее знаешь.

– Желна, – вспомнил Зуек, – черная птица с красной головой?

– Вот, вот, та самая птица с огненной головой, летает после пожаров на гарях от одного черного дерева к другому, долбит.

– И кричит, – вспомнил Зуек, – на весь свет на лету часто, а когда на сучок сядет, то: «пить-пить-пить…»

– Не «пить-пить», – ответил Куприяныч, – а «плыть-плыть»! И то не всегда, а только ранней весной перед водой: это слышит и понимает каждый бродяга. Вот и мы, когда желна к весне закричит свое «плыть-плыть», мы тоже с тобой поплывем.

Так и уснул Зуек под уговоры Куприяныча, и спать бы ему так до утра. Но когда разошлись тучи, на небо вышла зеленая луна, и свет ее вошел во все окна барака спящих каналоармейцев. Мы не знаем, как лунный свет забирается в душу людей, но только многие в этих лучах нашли у себя в голове какие-то мысли и, обдумывая, открыли глаза. Лунный свет нащупал и в Зуйке место, пронзенное обидой и закрытое на время рассказом о вечном рубле, золотом пере и волшебной шкатулочке. Обида развернулась, как глубокая душевная рана с невозможностью возвращения к прежнему. Лунный свет охватил кругом маленькую человеческую головку Зуйка, и она открыла глаза с определенным, рожденным острой болью вопросом: «Как же быть?»

Только-только определился было вопрос, как перед открытыми глазами у окна показалась залитая лунным светом бритая голова человека с маленькой бородкой. Маленькие глазки светились, губы непрерывно шевелились, обе ладони время от времени поднимались вверх и охватывали все лицо, движением сверху вниз как бы умывали его, а из губ вылетали слова: «Алла, алла!»

Зуек сразу не понял, что это делается у окна, только ему стало неприятно и немного страшно. А дальше так в лунном свете что-то похожее делали два китайца, и у них в руках было по желтому фонарику. Зуек не хотел этого видеть и повернулся в другую сторону. Но и на другой стороне сверху тоже виднелись нары, и тут совсем уже близко у окна в лунном свете он узнал длинное худое лицо с жидкой бородкой. Кащей Бессмертный шепотом молился и время от времени поднимал руку и крестил себя мелким крестом. Тут только Зуек и понял, что и там, назади, разные люди по-разному тоже молились.

Зуек так теперь понимал Кащея, что он молится о вечном рубле, как молился когда-то и добрый человек Волков, и ему страшно стало. Правда, и бабушка по-своему молилась, и дедушка, но у тех не было это тайно, как здесь, в Кащеевом царстве. Тогда-то свое горе «как быть с обидой» и эти ужасные тайны лунного света сошлись, Зуек весь задрожал, схватил Куприяныча за бороду и начал трясти его.

– Что с тобой, дурачок? – спросил Куприяныч.

– Погляди, – зашептал он, – вон Кащей сидит.

– Молится богу своему, – сказал Куприяныч.

– О вечном рубле?

– Он заклады брал, ростовщиком называется, – о чем же больше ему молить, как не о рубле.

– А вот там другой сидит, – шептал Зуек, – тот умывается и шепчет все время: «Алла, алла!»

– Это татарин.

– И тоже о рубле?

– А о чем же?

– А вот еще с фонариком.

– Это китайцы.

– Как же нам быть, Куприяныч, они все тайно молятся и нас изведут.

– Э, полно, брат, не тужи, мы с тобой от них удерем. Вот как только дождемся весны, желна «плыть-плыть!» закричит, и мы с тобой поплывем.

– Куда же мы с тобой поплывем?

– Мы поплывем с тобой, куда нас желна поведет.

– Там не работают? – спросил Зуек.

– Не! – ответил бродяга.

– И не молятся о вечном рубле?

– Не!

– И не открывают чужие шкатулки?

– Не, там царствуют.

– И не приказывают?

– Не у чего там приказывать.

И стал рассказывать перед сном, как ему однажды очень захотелось напиться в этом чудесном краю. Поглядывал в лесах, лугах и оврагах, нет ли ручейка или лужицы. Совсем пересохло во рту от сильной жажды, но вдруг он увидел с подгорки, – сверху из темного зеленого ольшаника на камешек падает струйка чистой воды. Из камушка прямо на мох зеленый и бежит по черным, синим и красным ягодкам. Припал бродяга к ручью, пьет – не напьется. А какая-то птичка кричит часто и настойчиво, и все одно только слово:

– Птичка-яичко!

Послушался птички, оглянулся, а рядом лежит голубое яйцо.

– Большое?

– Чуть поменьше куриного и голубое.

– Это птичка снесла?

– Нет, это раньше цапля снесла, я не видал, а птичка мне указала.

– Ну и что же дальше было?

– Я посмотрел и понял: это цапля снесла яйцо свежее и ненасиженное. Значит, цапля тоже попить захотела. Попила и снесла.

– Ну и что же дальше?

– Ничего. Я развел теплинку, налил в котелок из родничка воды, яичко сварил.

– И ну?

– И скушал… как хорошо! Я тебе еще раз говорю: там не работают, там все нам приготовлено, там мы цари.