Читать книгу Род. Роман - Михаил Трещалин - Страница 9

Стройный ряд старых каштанов вдоль дороги, вымощенной черной брусчаткой. На каждом каштане, примерно в сажени от земли, белая кольцеобразная полоса шириной в аршин. По дороге обозы, обозы: туда – снаряды, пушки, в разрозненном, нескладном строю серые солдатушки российские. Обратно – кибитки с красными крестами, телеги с раненными, пешие в бинтах, кто сам еще идти может. Лица изнурены страданием. Слева, прямо на поле, несколько палаток с крестами: полевой госпиталь. Щуплый, усталый санитар ведет раненого. Ранение в живот. Несчастный обнял санитара правой рукой за шею, левой придерживает рвань из штанов, гимнастерки и внутренностей на животе. Стонет…

– Милый потерпи. Уже дошли, братец, слышь, не помирай, Христа ради. Вот госпиталь, помогут, – почти кричит ему санитар.

– Не доживу я, – стонет боец и сползает с шеи помощника. Кончается. Навстречу санитарка.

– Давай, браток, помогу, – тащат вместе. Внутренности валятся на траву.

– Нет, не донесем. Царство ему небесное, – говорит барышня. Ни слезинки на ее лице, ни сострадания. Только оцепенение. – Тридцать восьмой нынче с утра, да и шить его некому, еще шестеро дожидаются, а военврач всего один и не спал уже трое суток.

– Царство ему небесное, – крестится санитар, – вот ведь не донес совсем немного. Пойду я обратно, в трех верстах уж фронт. Вам команда сниматься и отступать.

– Как же сниматься, у нас столько тяжелых! Господи! Услышь нас, господи! – Николай Александрович бежит обратно, в голове шум, в глазах туман кровавый. Канонада не утихает. Бой продолжается. Присесть бы, отдышаться. Некогда. Да вот и траншея, и шинели свои. За бруствером сырое кочковатое пространство, за ним холм.

– Вот немец из-за кустов на пригорке из пулемета льет. Видишь? – говорит прапорщик Семенов Николаю.

– Да, вижу. Вон двое наших братишек лежат: один ничком, другой левее на боку… Да он шевелится. Попробую, может, вынесу.

– Ты что, спятил? На смерть верную под пулемет! – кричит прапорщик.

Николай, втянув голову в плечи и становясь немного короче, выползает на бруствер, катком опрокидывается в кусты, в хлябь болотную и вот уже ползет к ближайшей воронке.

– Дьявол, заметили! Мать твою черту в рот, – кричит прапорщик.

Санитар уже скрылся на дне воронки. Земля столбиками пляшет по ее краю. Плотно пули ложатся!

Пулемет на мгновение смолк.

– Можно успеть, пока ленту переложит, – вслух думает Коля. Встает в полный рост. Бежит. До следующей воронки шагов двадцать-двадцать два. Камнем падает…

– Сняли, гады. Ай, нет, жив вояка, – вскрикивает прапорщик.

Пулемет строчит с новой яростью. Снова столбики пыли вокруг воронки. Николай лежит, не поднимая головы…

– Никак замолчал? – шепчет он, – Помоги, господи. Вперед! – бежит, падает у кустика. Пулемет молчит. Бежит. Падает у солдата, уткнувшегося в землю ничком. Пулемет молчит. Слушает.

– Браток, жив?

– Не знаю.

– Терпи, милый, – тянет за плечи. Несколько рывков, и Николай с раненым в кустах. «Та-та-та» – залаял пулемет. Столбики земли совсем близко. «Фьють», – свистнула пуля. Мимо! Еще рывок – и в воронке. «Та-та-та» ложатся в глину пули… Стихло. Бросок.

– Ух, и тяжел ты, братец, – отдувается Коля на дне следующей воронки, – да ты жив?

– Жи-ив?

– Ну, вот и траншея. Братцы, помогите!

– Дурья башка, разве можно так? И не страшно?

– Страшно, ваше благородие, – отвечает Коля, – да и второй, кажется, жив. Спаси Христос! Я пошел…

Тем же маршрутом, лишь немного правее от кустов да дальше немного, под пулями. Чудо! Жив сам и раненого вынес.

– Смирно-о, – кричит прапорщик, – господин вахмистр…

– Не нужно, Семенов, сам все видел. Николай Александрович, храбр, бестия, представлю к награде.

– Рад стараться, – Коля без сил садится на дно траншеи в сырость и слякоть глины, – жив, благодарю тебя, господи…

Непостижимо, как столь тонкой души человек, музыкант, мог более двух лет видеть все это, слышать, участвовать в этом жутком, нечеловеческом действе, имеющим одно устремление – убивать, убивать ни в чем не повинных людей. Колю охватило какое-то отупение, он не помнил ничего, кроме войны, жил только войной. Бывали, правда, часы военного затишья, и тогда он вновь на некоторое время пробуждался от войны, оглядывался по сторонам, видел окружающий мир, начинал осознавать тот принятый людьми порядок вещей, который был для него привычным во все предвоенные годы. В такие минуты он писал брату и матери, но писать Марии Александровне Полиевктовой не мог. Война вытеснила из его души любовь на эти страшные два года. В это время Николай Александрович написал повесть «Записки санитара-добровольца».

В 1916 году Николай Александрович перешел на строевую службу. «Окончил курсы Авиации при Политехническом институте в Ленинграде (Петрограде) и Летную школу в Севастополе со званием военного летчика, после чего был направлен на фронт в 3-й Армейский Авиационный отряд, где получил три георгиевских креста и был произведен в прапорщики».

Все даты приведены по старому стилю.

Март 1917 года

После окончания Севастопольской военной авиашколы Бруни прибыл на должность лётчика в 3-й армейский авиаотряд.

Информация о его полётах в марте 1917 года пока не найдена. Поиск продолжается.

Согласно приказу по 7-му авиадивизиону Бруни «с 29 марта 1917 года переименован в старшие унтер-офицеры за успешные полёты».