Читать книгу Когда «Мерло» теряет вкус - Михаил Земсков - Страница 8
Часть 1. Егор
6
ОглавлениеУтром мама решила, что мы должны сходить в церковь – сразу после завтрака («а на работу я позвонила и отгулы взяла»). Я надел майку и джинсы (на градуснике за окном – тридцать два!), натянул кроссовки и открыл входную дверь:
– Я на улице подожду.
Мама вошла в прихожую:
– Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Неприлично же. В церковь все-таки идем, а не на пляж…
– Тесно здесь вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, – взяв с вешалки легкую клетчатую рубаху, я вышел на лестничную площадку. Спустившись во двор, достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:
– Алло.
– Паша, привет! Как дела?
– Здорово. Сплю еще.
– Извини. Новостей насчет телеграммы нет?
– Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь – сам позвоню.
– Хорошо. Извини, что разбудил. Пока.
– Пока.
«Клац-клац».
Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой – деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.
Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго; очень долго. Я подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит и чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Может, поэтому человек представляет себе абстрактного Бога, как это нечто великое, к чему стремится, но не может осознать. Бог нужен человеку, чтобы в Нем находить свое стремление и способность к большему.
– Егор!
Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:
– Пойдем, хоть к концу службы успеем.
Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Она три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещеный.
Служба подходила к концу. Остановившись недалеко от входа, я разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:
– Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима. – Она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в стенной нише стоял ковчег со стеклянной крышей.
– Посмотри, кожа совсем не истлела – потемнела только, и даже волосы на коже видно, – тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло. – Посмотри…
– Мам, я не хочу, – в моем голосе нотки раздражения.
– Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.
Отдаленно послышалось классически бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе – три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели старушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.
– Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.
– Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок…
Служба закончилась, и священник, словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.
Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.
– Почему ты не хочешь покреститься? – вдруг резко повернулась ко мне мама.
– Мам, давай только не будем начинать эту тему…
Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…
– Но почему? Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Тогда ведь я сама еще некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то внутреннему устремлению, пошел в церковь, и так был там впечатлен, что раздал нищим все деньги, что я дала тебе на новые джинсы…
Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.
– Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.
– Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.
– Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.
– Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.
– Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.
– Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.