Читать книгу Тени забытого сада - Мила Суркова - Страница 1

1968 год

– Это в степи! Быстрей! Быстрей! – слышны крики мальчишек за нашим забором.

Под раскидистую яблоню, где мы устроились с Наташей, проник запах паленой кожи. Обычно я ощущаю его перед Рождеством, когда все, кто держит свиней, забивают их и опаливают щетину. Запах смерти бедных животных вызывает страх и тошноту. В такие дни бабушка, не называя причины, не советует выходить на улицу. Но я догадываюсь, что происходит в соседних дворах. Воображение рисует лужи крови и мертвые тела, и я долго плачу в своей кровати. Хорошо, что мы не держим свиней. Сейчас тот же невыносимый запах. Ужас гонит меня домой, чтобы спрятаться, уткнуться в подушку. Но не успеваю. С визгом распахивается калитка, влетает Сашка, мой сосед:

– Бежим, Вера!

– Сашка, куда? Я не хочу!

Он не слушает меня, крепко хватает за руку, и мы несемся. Наташка уже умчалась вслед за мальчишками. Она-то ничего не боится.

Тяжелые косы бьют по спине, сандалики слетают с ног – я не успела их застегнуть. Сашка наклоняется, натягивает ремешок на пуговичку, а мимо пролетает детвора, в ту сторону, откуда несется нечеловеческий крик. В страхе останавливаюсь, но Сашка тянет меня за собой, и я повинуюсь. Я ему доверяю.

Степь начинается через две улицы от нашего дома. До самого горизонта – сухая побелевшая земля с редкими умирающими кустиками и колючей травой, напоминающей щетину старика, живущего напротив.

Едкий дым стелется ручейками по траве. Но не от него ужасающий запах. Мечется живое пламя – горит корова. Огонь лижет ее бока, хвост вспыхивает, как спичка, и она, несчастная, бегает кругами и кричит хрипло, жутко. Это даже не крик, а жуткий визг, дикий вой обезумевшего существа. Двое мужчин бегут к корове, на ходу снимая рубахи, сбивают огонь.

Сухое бледное небо дрожит голубоватым пламенем и падает все ниже и ниже, сливаясь с белесой степью. Оно полоснуло по глазам и крепко придавило меня. Степь и небо образовали раскаленную покачивающуюся сферу, я замкнута внутри нее.

Закрываю ладонями уши, зажмуриваюсь и кричу, а в голове что-то бьется и рвется.

Визг бедной коровы длится вечность. Вдруг он резко обрывается. Открываю глаза и вижу, как она падает, поднимая пыль, и пожухлая трава вокруг нее вспыхивает пламенным цветком. Снова закрываю глаза и кричу.

Сашка крепко прижимает меня к себе, но удержать не может. Я не чувствую ног и падаю на землю. Кто-то берет меня на руки и несет.

Помню, дома меня положили на кровать; я вдохнула лавандовый аромат подушки и упала в тяжкий сон. От запаха горелого мяса и паленой шерсти что-то сжалось в животе в комок, и я часто просыпалась и стонала от боли. Чувствую прохладную руку бабушки, ее сменяет мягкая и теплая – мамина. Вновь ухожу в забытье. Вижу сочные травы, глажу теплые и шелковистые бока коровы, заглядываю в ее большие печальные глаза…

Сквозь туманную дрему слышатся голоса родителей Сашки. Они разговаривают с мамой и папой, а он сидит возле меня. Когда открываю глаза, с жаром рассказывает, как тушил горящую траву, как засыпали тело коровы землей, кто нес меня домой. Я плачу.

Приходит бабушка, выпроваживает Сашку, ложится рядом, гладит по голове, приговаривает, пока я не засыпаю:

Прогоню печаль,

Отгоню беду

И разрыв-траву

Для тебя найду…

Я внимаю словам песни-заговора – расправляется комок в животе, разжимается стиснутое горло, развеивается туман в голове.

Жарко. Прядка волос приклеилась к вспотевшей щеке. Убираю ее и лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, сон ли мне привиделся про пожар в степи или это было наяву. Сейчас открою глаза и увижу яркий день. Побегу в сад. Он сияет, не зная, что через час упадет жара, как огненный смерч. Свежи с утра запахи цветов на еще не высохшей земле – дедушка с вечера щедро напоил ее.

Пожар? Это просто страшный сон.

Громко тикают круглые часы с молочным циферблатом, похожим на глаз циклопа. Дедушка во всем белом, прямой и седой, как тополь в пуху, включает радио (значит, уже шесть часов), закручивает вверх кончики усов – с одной стороны, потом с другой. Неужели мой дедушка тоже был ребенком? Пытаюсь представить, но не получается: у малыша густые усы и седые волосы. Смеюсь. Уверена, что в юности дедушка выглядел как принц. Зачем отпустил усы и стал называться мужчиной? Странные эти взрослые. Я не хочу, чтобы он старел. Пусть остается таким же высоким, как дерево, и крепким, как черенок лопаты, которой он копает картошку.

Четкий и бодрый голос диктора сообщает о подвигах на уборке урожая (я думала, что их совершают только на войне), о сварщиках, перевыполнивших план, что-то про Чехословакию и войска. Дедушка, как всегда, спорит с ним, на каждую новость замечая: «Брехня…» В конце диктор довольным голосом рассказывает о погоде – ему, наверное, не жарко. Я мечтаю, как мы с Наташкой спрячемся от горячего солнца под нашей яблоней.

Дедушка отрывает листок календаря, что висит над комодом под портретом девушки, и, поглаживая бороду, говорит:

– Девятнадцатое августа, шестьдесят восьмой, понедельник. А ведь именно в этот день, Мария, два года назад мы сели на поезд и приехали сюда. Эхе-хе, как время-то летит.

Дедушка никогда не называет бабушку Машей, как соседи. Его «Мария» звучит строго, но строгость эта видимая. Я часто ловлю его взгляд, когда он смотрит на нее, и в его серьезных глазах замечаю сияние – словно солнечный зайчик, которого я недавно ловила на стенке, промелькнул там. Откуда знать шестилетней девочке о том, что на свете есть любовь? Разная и непонятная.

– Да, Андрюша, летит и исчезает как ветер. И принесло же нас в эти волжские степи… Ох, как далеко от родных мест-то… Вот и Верочка через год в школу пойдет, – бабушка отвечает шепотом, думает, я сплю. – А Коленька уж второклассник.

Колька – сын тети Тони, старшей маминой сестры. Дедушка называет его хулиганом и часто повторяет бабушке, что его надо в строгости держать. На что она неизменно отвечает: «Что я могу сделать, Андрюша?» Тетя с мужем и Колькой живут в соседнем поселке.

Они продолжают разговаривать, а я занимаюсь любимым делом: рассматриваю портрет девушки. Я знаю каждый штрих на нем. Это моя бабушка. Я очарована милым выражением лица и кроткой добротой, исходящей от ее облика. Она красива: темно-русые волосы уложены в высокую прическу, в маленьких ушках затейливые сережки (бабушка потом расскажет, что они фамильные, с бриллиантами и рубинами), мягкий подбородок, высокая шея. Мне нравится широкий кружевной воротник ее платья, он немного приподнят спереди, а сзади стоит, как парус. Его причудливые узоры соединены между собой тонкими нитями. (Бабушка говорит, что все люди связаны между собой невидимыми ниточками). Я вижу только верх платья, но представляю его пышную юбку и поражаюсь великолепию. «Как жаль, что теперь не носят такие», – подумалось мне.

Мария с теплотой смотрит на меня. Легкая улыбка, совсем незаметная, только уголками губ с красивым изгибом. Я вижу, что губы у нас похожи: нижняя гораздо полнее верхней. Марию рисовал Миша, молодой художник, когда бабушке было шестнадцать лет. Он ее любил. Мама рассказывала мне об этом, а я слушала как дивную сказку.

Закрываю глаза – веки тяжелые, словно на них положили камни.

Вкусные запахи, плывущие из кухни, окончательно разбудили меня. Блинчики?! Бабушка наклоняется надо мной.

– Верочка, ты проснулась?

Я тяну к ней руки, она перекладывает мою косу со спины наперед.

– И спинка вспотела.

– Да, солнце жарит с утра, – бурчит дедушка.

Бабушка нагибается ко мне, целует в темечко. Я снимаю с нее платок. Волосы не такие, как на портрете, а серые, как старый снег. Она расчесывает их широким деревянным гребнем, заплетает в тонкую косичку, завязывает старой выцветшей лентой и прячет под платок. Прижимаюсь к бабушке; она гладит меня сухой рукой. «Заскорузлой», говорит она. Это слово я не люблю. Оно не о моей бабушке. Сначала я думала, что оно обозначает мягкость, хотя и звучит неблагозвучно. Оказалось, бабушка имеет в виду другое: ее ручки из нежных превратились в натруженные и жесткие. Я подтягиваюсь и целую сухую щечку. Пытаюсь встать и падаю на подушку – слабость и боль во всем теле.

Бабушка на руках несет меня во двор. Ставит на ноги, поддерживает, а я умываюсь холодной водой из серебристого рукомойника, прибитого к деревянной стене дома. Приятно прохладное касание капель. Воробей что-то прочирикал возле меня, старая собака Эльза подошла и лизнула ногу шершавым языком. Сквозь мокрые ресницы вижу Сашку возле дыры забора, разделяющего наши дворы. Каждое утро он стоит здесь и, как верный воин, ждет, когда я выйду, чтобы крикнуть: «Привет, Вера!» А я всегда радуюсь: «Привет, Сашка!»

Сегодня в ответ молча машу ему рукой. Дедушка прячет улыбку в усы.

– Жаних явился.

Бабушка, укоризненно взглянув на него, поднимает меня, приговаривая: «Совсем пушинкой стала».

Сашка убегает, его позвал отец.

Мы завтракаем в тени большой сливы за столом с белой холщовой скатертью. Щебечут птицы, жужжат шмели, но скоро они утихнут, спрячутся в листве.

От жара выцвело небо. Ни полоски облака. Солнце как желток на раскаленной сковороде. Невозможно смотреть на него. В воздухе пар, как от бабушкиной печки, когда она жарит пирожки.

Здесь не бывает утренних туманов. Сушь выхолостила их. О дожде забыто. Он редкое явление – как праздник.

– Тучи где-то прячутся от горячего солнца, – говорит бабушка. – С весны до осени набираются силенок.

Прибежала Наташка, примостилась рядом, положила в рот кусочек блинчика. Ее огненные волосы горят даже в тени, веснушки подпрыгивают, когда она смеется.

– От тебя еще жарче, Наталья. – Бабушка улыбается, а сама с беспокойством смотрит на меня. Она понимает, что я не могу есть, и приносит холодного взвара в глиняном кувшине. Делаю глоток сладковатого напитка. Подступает тошнота. Отодвигаю стакан.

Качнулся жаркий воздух, дохнул полынью. Бабушка вздохнула. Никак не привыкнет к его терпкому запаху и пыльному ветру с песком. Она говорит, что мы приехали из зеленых мест Кавказа, где красивые горы, холодные горные речки, душистые травы. Я этого не помню. Как представить все зеленое? И какие они, горы?

Несколько дней не отпускает слабость, и бабушка на руках относит меня к любимой яблоньке. Каждый раз она что-то шепчет, обращаясь к ней.

– Дерево, как и человек, любит ласку. Ты можешь погладить его и пожелать долгой жизни, – советует она. – Яблонька запомнит добрые слова. Она любит слушать нас, ей нравятся голоса людей.

Я касаюсь прохладного ствола. Муравьишка переползает с него на руку. У нас необычная яблоня: ветви опускаются вниз, образуя широкий шатер. Здесь мы с подружкой устроили домик: постелили старое детское одеяло, по краям разбросали маленькие подушки; на одной из них лежит книга «Восточные сказки». Игрушечная посуда расставлена на вязаной салфетке. Синий флакон из-под духов служит вазой для вьюнков. Куклы сидят лицом к друг другу: моя деревянная (ее дедушка сделал из дощечек, а бабушка обтянула ватой и лоскутками, сшила красивую одежду) и Наташкина – настоящая, с фарфоровым личиком, но без одной руки. Есть в нашем домике сломанный будильник, маленькая статуэтка белой лошадки (подарок Сашки) и фарфоровый слоник с отломанным хоботом. Мы устраиваем обеды под деревом – еда здесь кажется особенно вкусной.

Бабушка принесла сливы. Мне хочется кисленького. Надкусываю. Нет, не могу съесть даже кусочек – запах паленой шерсти ощущается во всем.

Солнце прячется в ветках, золотит яблоки. Я задела одну – лучи вздрогнули и убежали вверх, а сквозь просветы в листьях заглядывает бледное, с желтоватыми бликами, небо. Качнулись листья. Я замерла: райские птицы прилетели! Бабушка всех птиц называет райскими созданиями. Нет, это жаркий ветерок пробежал в густой кроне. Подал голос воробышек, за ним другой – и затихли.

Сашка стоит за забором и просит:

– Вера, можно к вам?

Серые глаза, белесые брови, родинка на левой щеке, соломенные волосы, хохолок на макушке, короткие штанишки – видны сухие болячки на коленях, босые ноги. Мне его жалко, и я кричу (мне кажется, что кричу, но понимаю, что еле говорю, тошнота не отпускает):

– Давай к нам!

Но Наташа строго произносит:

– Мы с мальчишками не играем.

Это неправда. У нас все друзья мальчишки. Наташка не любит, когда Саша приходит ко мне. Начинает злиться. К ней он не заходит никогда. Я твердо говорю:

– Саша, иди! А что у тебя в руке?

– Сашка, вечно ты со своими жуками! – испуганно кричит Наташа.

Скрипнула отодвигаемая доска в заборе, мой друг протиснулся в щель.

– Это не жук, а паук, – отвечает он. – Пауки хорошие, плетут паутину, чтобы ничего не забыть. Так говорит моя мама.

Видимо, и для меня паук сплел тонкое полотно памяти, и я в мельчайших подробностях помню свое детство. Если что-то забылось, осторожно тяну ниточку – паутинка разматывается и напоминает обо всем.

Бабушка приносит пирожки с капустой и картошкой. Наташка ест и убегает. Сашку зовет мама, он берет два и уходит. Я кладу в рот крохотный кусочек, чтобы сделать приятное бабушке, но не могу проглотить. Она гладит меня по голове, протягивает руку, срывает яблоко, протирает передником. Откусываю от розового бочка, сок брызжет, свежесть и кислинка приятны.

– Бабушка, а почему ты кладешь яблочки на столик? Они же портятся на солнце, и птицы их клюют.

– А я для них и оставляю, – отвечает она, и я знаю, что сейчас расскажет нечто интересное. – Знаешь, Верочка, моя мама, собирая урожай, оставляла несколько плодов птицам. Когда срывала яблочко, благодарила дерево за него. Она рассказывала, что в древности яблоки считались целебными. Особенно на Спас.

– Что такое Спас, бабушка?

– Как раз сегодня он и есть. Каждый год в этот день, как только небо начинает светлеть, прилетает птица Сирин. Садится на яблоню, поет печальные песни чудесным голосом и роняет слезы.

– А почему она плачет?

– За людей переживает. Печалей-то много у взрослых, вот она и предупреждает о беде или несчастье. Печаль и радость, они же рядом ходят. Потом прилетает вторая птица – Алконост. Ее сладкий голос успокаивает душу и наполняет радостью. Услышит человек такую песню, значит, счастье его ждет. Райская птица смахивает с крыльев живую воду, омывает яблочки, и они становятся целебными. Это все, Верочка, и происходит девятнадцатого августа. Раньше урожай яблок собирали с приходом Спаса. Это важный праздник, Яблочный Спас. Моя мама в этот день ходила в церковь, освящала яблоки. А сейчас-то в церковь не пойдешь. И не спрашивай, Верочка, почему. Вырастешь – узнаешь.

– Бабушка, значит, они сегодня прилетали? А почему я их не видела? А ты их видела? – оживилась я.

– Нет, я же пирожки пекла. А ты не заметила за разговорами с Натальей. – Она улыбается.

– Как жаль, – огорчаюсь я. – На следующий год я их обязательно увижу! Алконост – красивая птица, а Сирин – нет?

– Нет, внученька, они обе красы необыкновенной. Они полуптицы-полуженщины. Голова и руки – как у людей, а тело – птичье, и крылья большие, красивые. Это райские птицы.

– Что такое рай, бабушка? Где он?

– Рай? – переспросила она. – Это место, где человек счастлив. Он и в душе у нас, только не все его берегут. Славяне в древности его называли Ирием. Съешь, внученька, еще яблочко.

– Красивое слово «Ирий». А мы славяне?

– Да, Верочка. Только ты некрещеная. Твоя мама считает, что это папа должен решить, крестить тебя или нет.

Что такое крещение, я знаю от бабушки. Но почему это зависит от папы, казалось загадкой. Но я не стала об этом спрашивать, чувствую, когда бабушка ответит на мои вопросы, а когда нет.

– А какие в раю деревья?

– Много диковинных. Есть там и яблони. Но самое главное – Дерево Жизни. Давным-давно на земле из прилетевшего откуда-то семечка оно выросло в середине строящегося дома. Люди не срубили его, а сложили дом вокруг него. Дерево выросло до неба. Ему поклонялись, возле него лечились. Мой папа посадил яблоню под моим окном; ночью она легонько постукивала в стекло, отгоняя непрошеных духов и плохие сны.

Я показала на маленькие деревца возле забора.

– А они тоже яблони?

– Да, внученька. Когда мы здесь поселились, старая яблоня засохла. Пришлось ее убрать и посадить новые. Запомни, деревья помнят боль, если человек ее причинит. Поэтому надо сажать другие деревья вместо погибших – неважно, сами они засохли или же человек виноват.

Два дня я ела только яблоки. Уверена, они ускорили мое выздоровление. За время болезни бабушка поведала мне о своем детстве, о родителях. Ее рассказы оживали яркими картинами-иллюстрациями к сказочному миру, в котором, думалось мне, она жила. Прадедушка – «вдохновенный кудесник» из «Песни о вещем Олеге», прабабушка – фея.

– Бабушка, твоя мама была волшебницей?

– Нет, Верочка. Хотя… Да, наверное. Она любила нас, но не говорила об этом. Любовь – главное волшебное средство. Она спасает и хранит.

– Бабушка, я всех люблю и хочу стать волшебницей.

– Ты сможешь.

– Расскажи мне о своей маме.

– Она была красивой и умной, училась в женской гимназии в Ставрополе, хотя в то время не все девушки могли учиться. Слыла строгой и непреклонной, а доброта ее и сердечность – не напоказ, а внутри. Это я поняла, когда она молилась за нас. Я услышала, что она боится потерять нас и подумала тогда: «Ну как можно потерять своих детей?» Потеряли… Троих моих братьев, в войну… Но об этом потом, Верочка.

Я погладила бабушку по спине, жалея и успокаивая. Я ее не торопила – она расскажет мне об этом, но позже. У нас впереди много времени. Так я наивно думала.

– Твоя прабабушка лечила людей, – сказала бабушка.

– Как врач?

– Нет, она лечила травами, помогала добрым советом.

– Расскажи, бабушка, о волшебной траве.

– Моя мама именовала ее разрыв-травой. Она приносит человеку счастье или богатство, исполняет желание. Трудно ее найти. Только один раз, под Иванову ночь, выпускает она цветок. Чтобы увидеть его, надо знать особые слова. Когда их скажешь, он и появляется, но светится недолго: только одну молитву благодарности прочтешь, глядь, а он уже сложил лепестки, спрятался. Так и счастье мало длится.

Я хотела спросить про счастье, но не стала.

– Ты видела этот цветок? Успела его попросить? Это исполнилось?

– Видела, Верочка, и желание мое исполнилось.

– Знаю, знаю, бабушка, сейчас скажешь, что об этом расскажешь потом. А что эта трава разрывает?

– Тайное открывает, от плохого человека освобождает, чтобы душа не болела, покой обрела.

Я смотрю на веер морщинок на ее щеках, заправляю седые прядки, выбившиеся из-под платка, глажу сухие ладони, едва касаясь выпуклых вен под тонкой, как папиросная бумага, кожей. Что-то не так происходит в жизни, и не должны любимые люди стареть.

– Бабушка, я найду этот цветок и превращу тебя в молодую.