Читать книгу Тени забытого сада - Мила Суркова - Страница 8

В конце января Петя заболел, воспаление легких. Мама уволилась, чтобы его выхаживать. На еду зарабатывает рукоделием. Узоры, цветы и птицы на скатертях и постельном белье, вышитые гладью, принесли ей славу мастерицы. Помогают и дедушка с бабушкой: картошка, квашеная капуста, домашние куры и яйца – большое подспорье. Я написала маме, что возьму академический отпуск, приеду домой, стану работать, а она растить Петю. Мама запрещает даже думать об этом.

В институте от сокурсниц узнала, что девочки вечером подрабатывают на хлебозаводе. Я пошла с ними. Свежеиспеченный хлеб (тридцать буханок) в широких деревянных лотках с невысокими бортиками загружаю в машины. В фургоне – дорожки-зазоры, как в холодильнике, в них вставляю тяжелые ящики. Первые «этажи» еще осиливаю, но те, что вровень с моим ростом, даются с трудом. Еще выше – подвиг для меня. Руки дрожат, боюсь уронить хлеб. Если попадется добрый водитель, помогает: подаю ему ящики, он ставит их в верхние ряды.

Ночью просыпаюсь от боли: руки и спина ноют, как у старушки.

Через месяц получила деньги – в два раза больше, чем стипендия. Мама пишет, что в магазинах перебои с продуктами, и я отправила посылку с вяленой рыбой и консервами, тушенку, сгущенное молоко, игрушки. Остатки заработанных денег – почтовым переводом. Мама подумала, что отец позаботился, я не стала ее разубеждать. От его помощи я отказалась, потому что живу у родственников и получаю стипендию.

Нелегко работать и учиться. Ночью пишу конспекты, готовлюсь к семинарам. Мало мне обязательных предметов, решила прочитать труды философов. Нахожу в них ответы на возникающие вопросы о природе человека, о сознании и душе, но некоторые тексты настолько сложны, что перечитываю их несколько раз – и словно путь в ночи освещается фонарем – смысл открывается в полной мере.

Читаю у Аристотеля, что душа – нечто единое и неделимое на части. Почему же одна часть улетает в Волжский, другая в Ленинград?

Я тоскую по Саше. Письма летают так же часто, но мало утешают.

Саша хотел прилететь на несколько дней, но я запретила. То, что я жила у родственников, являлось препятствием для наших встреч. Сложно представить, что буду до позднего вечера гулять с Сашей, а потом, краснея, объяснять, где была. Конечно, я взрослая и сама распоряжаюсь своим временем. Нет, это не так. Я лгу себе. Никто не контролирует, я сама создала условности и преграды. Примерная девочка не может гулять ночью.

Каждый раз перед сном я «разговариваю» с Сашей и Лизой, говорю им о том, что в Уральске не ощущаю своей инаковости. Значит ли это, что во мне больше казахского и меня принимают за местную?

Сегодня рассказываю им о сокурснице Гале. Она выглядит старше в одежде больше подходящей английской даме: юбки до середины колена, жакеты, шелковые блузы с бантами или жабо. На лице нет косметики (в этом мы с ней схожи). Ее обаяние и спокойный характер привлекли меня с первой минуты знакомства. Галя читает, пишет и говорит по-казахски.

– Я же с рождения в поселке жила, вот и научилась. У нас вся семья знает язык, – говорит она.

Галя и показала куратору мои стихи, он оценил, и теперь их печатают в студенческой газете. Я стала известной, но не рада этому. Внимание не люблю и краснею, когда в аудиторию заглядывают студенты, чтобы посмотреть на меня. Галя радуется: «Ты теперь знаменитость».

Засыпаю на полуслове и во сне продолжаю монолог, чувствуя касания Саши и видя сочувственный взгляд Лизы.

В октябре моя семья переехала в новую квартиру и до института теперь надо добираться на автобусе. Он всегда переполнен, невозможно втиснуться, приходится ждать следующий и следующий… Два раза опоздала на занятия, что неприемлемо для меня. Я поговорила с папой, он дал согласие, чтобы я поселилась в студенческом общежитии.

Быт наш организован четко, обязанности распределены, часть стипендии складываем в общий кошелек на продукты. Это небольшие деньги, мы экономим, но до конца месяца не хватает. Последнюю неделю едим только жареный лук и хлеб, но это не влияет на то радостное восприятие жизни, что постепенно приходит ко мне. Стеснительность и закомплексованность постепенно исчезают.

Каждую субботу в большом холле общежития устраивают танцы под магнитофон. В первый день меня никто не пригласил, я хотела уйти – как-то неловко в одиночестве стоять возле стенки. Галя с другом Игорем подошли ко мне.

– Вера, да пацаны не поймут, русская ты или казашка, – говорит Игорь.

– Разве национальность играет роль? – спрашиваю его.

– Да нет, они заинтригованы и робеют перед тобой. Думают, ты – горделивая, знаменитость, россиянка – откажешь им, а это позор. Понимаешь? Вот и получается: хотят, но не подходят.

Когда он отошел, спрашиваю Галю:

– Разве я гордячка? Я сама всех боюсь и стесняюсь.

– Нет, ты не самоуверенна, скорее, наоборот. Ты не веришь в свою привлекательность и робеешь при людях. Чтобы этого не заметили, высоко поднимаешь подбородок. В другое время он у тебя на месте. – Она улыбается.

«Точно, – подумала я, – чтобы никто не заметил».

В следующую субботу отбоя от кавалеров не было. «Видимо, Игорь провел разъяснительную работу», – смеется Галя. Посыпались приглашения на свидания и в кино. Всем отказываю. У меня есть Саша. Танцевать – одно, а куда-то идти с парнем – другое. Мое понимание верности очень серьезно и четко. Кто-то из ребят спросил: «Разве в кино сходить – это измена?» «Да», – твердо ответила я. Меня не понимают. Но таковы мои принципы. Появился страх чужих касаний – о чем я никому не могу сказать. Когда парень в танце притягивает меня к себе, возникает видение пьяного отчима и ужас охватывает меня.

Когда я училась на втором курсе, в январе ко мне приехала мама. Галя сказала: «У тебя такая красивая и молодая мама. Похожа на Нонну Мордюкову». «Да, она самая красивая», – горжусь я. От дедушки-казака у нее высокий рост, статность, черные блестящие волосы и брови. От бабушки – удлиненный нос с горбинкой, серые глаза и красивые губы. Бабушка похожа на еврейку – так считают знакомые. Об этом говорит и ее девичья фамилия. На мои вопросы о национальности бабушка отвечала, что в ней много кровей намешано, и объяснила, что некоторые скрывают еврейское происхождение, помнят притеснения в прошлые времена и трагическую судьбу народа во время Второй мировой войны.

После ужина девочки ушли ночевать к подругам, комнату оставили нам. Я выключила свет, легла рядом с мамой. Накручиваю прядку ее волос на палец и слушаю домашние новости. Мне хочется, чтобы этот день никогда не кончался, а мама не уезжала.

В комнате за стеной что-то упало, раздался смех. Мама спросила:

– Ты видела детей…

– Папы? Да. Они хорошие.

Я не стала говорить, что с его женой еще не встречалась. Таня рассказывала, как она сердилась и выговаривала нашей аже, что та разрешила мне жить у них. Когда я ушла в общежитие, успокоилась. «Я же не забираю отца, – сказала я Тане. – Впрочем, я ее понимаю».

– Мама, почему ты уехала от папы?

Мама вздохнула.

– Да. Пора тебе знать.

На улице закружилась метель. Окно озарилось голубоватым снежным светом. Высветилась стена напротив, по ней пошли волны, словно по полотну экрана, и рассказ мамы о послевоенном детстве и учебе в училище связи превращался в кадры диапозитива и проецировался на него. Я вижу, как девочки в форменных платьях с белыми воротничками идут в строю, как солдаты, на занятия, в красный уголок, столовую. Их еда скудна, но повариха тайком кладет маме в карман то кусочек хлеба, то печенье. Мама делится с подругой.

На втором кадре мама с чемоданом в руке заходит в отделение связи в поселке в Казахстане, куда приехала по распределению. Высокая, с длинной косой, в крепдешиновом цветном платье. Я наблюдаю, как мама ловко управляется с множеством проводов, а она говорит, словно комментирует:

– Работа телефонистки нелегкая. Коммутатор похож на пианино, но вместо клавиш – провода, отверстия, рычаги. У меня есть только восемь секунд, чтобы соединить телефонные линии друг с другом. За это время надо принять вызов, найти нужное абонентское гнездо, воткнуть шнур и перейти к следующему звонку. Телефонистке необходим высокий рост, чтобы она могла дотянуться до верхнего края панелей с гнездами соединений. Сидеть и говорить приходится весь день. Устают руки и губы. Но, закончив работу, я пела. Если, конечно, никто не слышал меня.

– Ты тоже была стеснительная?!

– Еще какая. Комсомольский секретарь узнал, что я пою, и предложил участвовать в концерте. Я отказалась, но он пригрозил, что меня исключат из комсомола. Я и согласилась.

Мама пела на концертах? Вот это новость!

– Спой, мама.

Она смеется:

– Ой, Вера, потом как-нибудь.

– Какую песню ты пела?

– Я репетировала любимую «Сулико», но не представляла, как выйду на сцену. Страшно. Сон пропал и аппетит тоже. Вышла, дрожу.

Появился следующий кадр: баянист три раза начинает играть, а мама не поет, волнуется, хочет уйти, но, увидев за кулисами лицо секретаря комсомола, его кулаки, начала: «Где же ты, моя Сулико…»

Мама обняла меня и запела. Блики белой ночи играли на ее фарфоровом лице. Исчезли кадры на стене – мама со мной, моя, любимая. Очарованная, я замерла.

– Когда я закончила, повисла тишина. Ну, думаю, провалилась. Но тут грянули такие аплодисменты… Несколько раз вызывали на бис. – Мама улыбнулась. Лицо ее порозовело.

– А папа слышал, как ты поешь?

– Да, но не на концерте. Я перестала выступать после того, как с ним познакомилась.

– Почему? – не понимаю я.

– Такой он человек. Знаешь, как мы познакомились? – говорит мама то заплетая мне косички, то расплетая. – Это было через месяц, как я приехала, в сентябре. Мой рабочий день закончился, я вышла в зал, где принимали почтовые отправления, и направилась к Ольге. Мы собирались в магазин. Она брала телеграмму у клиента. Когда тот увидел меня, то его протянутая с листом рука замерла, казалось, он не дышал. Так оно и было, потом он мне об этом сказал. – Мама смеется. – А я покраснела. Влюбилась. Какой он красивый! Высокий и элегантный, во всем его виде, знаешь, аристократизм. Он смотрит на меня и говорит: «А я вот телеграмму отправляю». Я сказала: «Да? Хорошо». Какую-то глупость произнесли, а наши взгляды не отпускали друг друга. Керим взял меня за руку, я не отдернула ее. Мы вышли на улицу. Про Ольгу я забыла. Гуляли всю ночь.

Прощались, когда небо розовело. Керим сказал, что работает главным бухгалтером района. И что у него есть семья. Не знаю, как я не упала, устояла на ногах. Это было… Словно обрушился камнепад и бьет по всему телу. Я хотела уйти.

«Лидочка, выслушай меня, – умолял он. – Когда я вернулся из армии, родители подобрали мне невесту. Насильно не женят, как в старые времена, но к мнению родителей многие до сих пор прислушиваются. Я тоже. Невеста была красивая, с длинными косами. Думал, полюблю. Только сегодня я почувствовал, что значит любить. Родились двое сыновей, но я уже не мог жить с ней. Переехал в поселок, семья осталась в Уральске. Я не развелся, детей люблю».

Я не дышала, не прерывала ее. Мама вздохнула. Я прижалась к ее щеке, погладила руку.

– Я сказала, чтобы он больше ко мне не приезжал, возвращался к детям. Понимаешь, Вера, я думала о его детях. Не могла переступить. Думала, что не могу.

Что я могла сказать? Раз я родилась, значит, она изменила свое мнение.

– Керим приходил каждый день. Я упорствовала. После очередного отказа он побежал к реке… Его спасли. В общем, Вера, мы стали жить вместе. Мне дали рекомендацию в институт. Я мечтала об этом, но твой отец сказал, что на сессию отпускать не будет, боится меня потерять, мол, я там полюблю другого. Учиться поехала Ольга.

– Это несправедливо, – сказала я.

– Что ж, я смирилась. Керим в это время учился заочно в одном из саратовских институтов. У меня каллиграфический почерк, и он попросил переписать контрольную. Остальные курсовые и дипломную я делала за него. Когда я забеременела, Керим заботился обо мне, всю домашнюю работу взял на себя. Перед родами поехали в Пятигорск. Твой отец всю ночь стоял под окнами, когда я рожала, и как мальчишка прыгал и кричал от радости, увидев тебя. Он очень хотел дочку. Через год и два месяца я уехала от него.

– Мама, почему? Что он сделал?

– Керим меня ревновал. Петь я не могла даже среди друзей. Он сердился, когда на меня обращали внимание мужчины. Сначала сдерживал себя. А потом… Я терпела его выговоры, успокаивала, что люблю только его и ни на кого не смотрю. Он потребовал, чтобы я надевала длинное платье с рукавами и чулки. Даже в жару. Это унижало меня, начались ссоры.

Мама ходит по комнате. Я сижу на кровати, с силой сжимаю руки, словно этим могу соединить то, что разорвалось много лет назад. Лицо мамы покраснело. Я позвала ее. Она села рядом.

– Однажды, когда собирались в гости, он резко схватил меня за руку и закричал, чтобы я надела платье с длинными рукавами. Он произнес… Я была оглушена его грубым словом. Понимала, что ревность затмила все доброе, что есть в нем, но было обидно и больно. На руке остались синяки.

Я вздрогнула от этих слов. Сжалась в комок. Исчезнуть. Не знать.

– С тех пор он везде ходил один, я оставалась дома. Чаша переполнилась. Потом подключились «добрые» люди. Я не задумывалась о том, что мы разных национальностей и что обычаи могут разделять. Мы любили друг друга, а все остальное казалось неважным. Русские соседушки мне говорят: «Зачем тебе казах? И старше он на пять лет. Ты такая красивая, другого найдешь». И на него шло давление от родственников, уговаривали вернуться к жене, мол, зачем тебе русская.

– Вы поженились? – задала я вопрос, который давно меня беспокоит, хотя знаю ответ. Фамилия у меня мамина.

– Нет, Вера, он не мог развестись. Ему предложили большую должность в городе, мы собирались переезжать. Развод в то время погубил бы его карьеру. Могли из партии исключить, лишить должности. Вот так, Верочка. А мне девятнадцать, глупая. Ревность отца сделала свое дело. – Мама глубоко вздохнула, словно именно в эту минуту принимала важное решение. – После очередной ссоры, когда он уехал в командировку, я взяла тебя и уехала. Ты заливалась в плаче. Я задыхалась от отчаяния. Лил дождь. Мутный. Или стекла в вагоне были грязные…

Я закрыла лицо руками. Мама прижала меня к себе.

– Снег стихает, – сказала она.

Я взглянула в окно. Медленно опускаются редкие снежинки. Ветер успокоился. Снежное безмолвие.

Проснулись после девяти. Мама рядом. Что еще нужно для счастья? Знаю – что, но это несбыточно.

За завтраком в кафе возле парка рассказываю маме о любимых преподавателях: о «даме с собачкой» – она похожа на героиню Чехова и обликом, и тем, что у них с деканом безнадежная любовь, и о преподавателе старославянского языка.

– Галя сказала, что она из ссыльных. С виду обычная старушка: маленькая, седая, сутулая. Мама, знаешь, когда я слушаю ее и читаю старославянские тексты, что она нам дает, чувствую запах домашнего хлеба, парного молока, вспоминаю бабушку, ее голос. Я пишу реферат о семейных отношениях в Древней Руси. Бедная женщина того времени! Ей полагалось быть тихой, покорной, безмолвной, во всем согласной с мужем. И… – я замолчала, подумав об отце. Он тоже хотел, чтобы мама жила только по его правилам.

Когда вышли на улицу, мороз усилился, покусывает щеки, выбивает слезы. Снежные ручейки скользят по асфальту – ветер гонит их бесцельно по дороге, закручивая в комок и вновь вытягивая в длинные полоски, похожие на седые волосы. Несколько замерзших листьев перебежали дорогу, стуча стебельками, как котята коготками.

Солнце не пробивается сквозь серое небо, но купола храма Христа Спасителя сияют золотом, будто в ярких лучах.

– Когда я здесь жила, его называли Золотой церковью. Зайдем? – предложила мама. Я удивлена. Мы никогда в церковь не ходили.

Внутри тепло и светло. Рассматриваю иконы – как полотна в галерее. Мама купила свечи и поставила перед Богородицей с младенцем на руках.

– За здоровье наших близких. Дедушка болеет, предстоит операция. Да и бабушка сдает понемногу.

Сердце защемило.

– Вера, помянем Марью Степановну и ее сестру.

– Что случилось, мама?

– У Марьи Степановны сердце. А Татьяна… Говорят, сварилась в ванне.

Возникло видение, как Татьяна, открыв только кран с горячей водой, лежит в забытьи после очередного пьяного «собрания». Кипяток наполняет чугунное лоно смертного ложа, обжигает бесчувственное лицо. Мне хотелось думать, что в последние минуты она видела море, о котором мечтала. Море цвета ее глаз.

К обеду приехал папа. Он обнял маму, целует, она обхватила его за шею и гладит поредевшие волосы. Обедаем в ресторане. На меня они мало обращают внимания. Поглощены собой. Когда я прилетаю на каникулы, у мамы первый вопрос: «Как папа?» Возвращаюсь в Уральск, он интересуется: «Как мама?» А потом уже они произносят: «Как ты, Верочка, долетела?» Я знаю, что такое любовь. Это сияние глаз.

«Урал делит город на Европу и Азию, так же разделены мои родители, и никогда им не соединиться. Почему жизнь несправедлива, а любовь обычно несчастлива?» – горько думаю я.

Родители шутят: если я выйду замуж за русского, свадьбу делает мама, если за казаха – папа.

Я в это время повторяю свою клятву, что мои дети не будут расти без отца.