Читать книгу «В сердце благо заранее…». Биография поэтессы Рахели. Серия «Серебряный век ивритской поэзии» - Мири Яникова - Страница 5

«В своих снах я прихожу в Эрец Исраэль, и она покинута и пустынна, и чужие властвуют в ней… И я чувствую, что далека от меня и чужда мне земля моих отцов, и я тоже чужой и далекий ей. И моя душа тоже пустынна, и ее также разрушают чужие руки в галуте. И Голос Небес раздается из руин и говорит мне: „Эти руины – это руины твоей души, и то, что разрушает тебя – это жизнь в чужой земле. Так оставь эту жизнь в галуте, жизнь, которая создана другими, и приходи, чтобы создать здесь новую жизнь. Ты ничего не меняешь здесь и не исправляешь, а строишь все с самого начала“. И самое первое, то, что открывает мою новою жизнь – это религия работы! Не работы для пропитания или для исполнения заповеди, а работы во имя жизни! Тяжелая работа – это часть жизни, это один из самых глубоких ее корней!..»

Эти слова произносит пожилой человек с бородой, как у Льва Толстого, стоящий на сцене. Рахель сидит в зале. Съезд халуцим в Реховоте организовала компания, которая называет себя «Бе-Яхад» и состоит из трех молодых людей – Бенциона Исраэли, Меира Ротберга и Ноаха Нафтульского, и вот этого бородатого человека, Аарона Давида Гордона, который только что произнес со сцены удивительные слова. Рахель уже верит ему. Ее сердце отозвалось на его «религию работы» сразу и бесповоротно.

Его называют «светским праведником», «светским ребе». Для молодых халуцим он представляет собой образ некоего «палестинского Толстого». Рахель, как и все остальные, станет его ученицей. Ему она посвятит через десять лет свое самое первое стихотворение, написанное на иврите. Как и для других, он для нее – учитель и ребе, тот, кто ведет за собой.

Да вот только сам «ребе» не рад, что увлек идеей тяжелой физической работы на земле именно эту девочку. Он видит, что у нее не блестящее здоровье, и он пытается отговорить ее от мысли броситься вслед за тремя молодыми участниками группы «Бе-Яхад» на Кинерет, где те открывают ферму. Они зовут всех с собой. Девушек тоже зовут, но только кухарками и прачками. Рахели это не подходит! Она покидает своего Накдимона, потому что предложенной им роли хозяйки дома, пусть и на любимой земле, ей мало. Потому что она хочет быть такой же, как он, то есть халуцем. Точнее, халуцой: ведь есть же и женский путь. Она вспоминает о Хане Майзель с ее мечтой о женской сельскохозяйственной школе. Где сейчас Хана? Хана в Хайфе, говорят ей. Накдимон сам отвозит Рахель в Хайфу. Затем разворачивается и возвращается в Реховот. Они расстаются…

Аарон Давид Гордон отговаривал ее от идеи работать на земле. Она еще никакая не «поэтесса Рахель», она еще не пишет стихов (по-русски она поклялась больше не писать, а иврит, которого было бы достаточно для написания стихов, пока еще не пришел). Но он чувствует ее потенциал, хотя ему, как и ей самой, в данный момент еще совсем не ясно, где именно этот потенциал проявится и проявится ли вообще.

Как когда-то ее мать переписывалась с настоящим Толстым, так и Рахель будет переписываться с Аароном Давидом Гордоном – образом «палестинского Толстого». Вот что он писал ей:

«Я видел твою душу, стоящую передо мной высоко-высоко и прямо, и ищущую путь подняться вверх, вверх, точнее, собирающую все силы, чтобы подняться по своему собственному пути… Я научился у тебя многому, и не учатся от того, в ком нет собственного смысла. Мне кажется, что самобытность твоей души проявляется в основном за порогом сознания, и процесс осознания ее не так скор. И не думай, что это пустяки. Такая самобытность более важна, чем обычная оригинальность в мыслях и в способностях»… «Возможно, что сила твоей мысли и твой талант еще не созрели, потому что пока еще не закончено строение твоего мира. Бывает, что талант проявляется позднее…»… «Кто знает? Возможно, есть в тебе самобытный талант, и именно потому, что он самобытный, ему трудно найти путь, чтобы проявить себя».

Рахель разыскивает в Хайфе Хану Майзель, которая пока что работает по найму на оливковых плантациях, ожидая разрешения на открытие своей сельскохозяйственной школы. Рахель предстает перед ней внезапно, когда та отдыхает во дворе после тяжелого рабочего дня. Та не помнит о своей встрече с двумя барышнями-путешественницами в яффской гостинице:

«Однажды вечером, когда я отдыхала во дворе, передо мной появилась стройная высокая грациозная девушка, блондинка с живыми голубыми глазами, и спросила меня, я ли это – Хана Майзель…»

Рахель просит у работодателя Ханы, агронома Элиягу Блюменфельда, разрешения работать вместе с ней, пусть даже бесплатно. Тот соглашается не сразу, но в конце концов вопрос решается положительно, и девушки какое-то время работают вместе на его плантациях. «…Рахель никогда не жаловалась на трудную работу и скудную еду, она даже не чувствовала одиночества, наоборот, она постоянно была весела, переполнена юмором и „брызгала“ в меня стихами из ТАНАХа и поэтическими отрывками», – продолжает Хана свои воспоминания.

В конце концов с берега Кинерета приходит известие о том, что рядом с мужской сельскохозяйственной фермой – той самой, на которой работает компания «Бе-Яхад» и другие ребята, которые к ним присоединились – выделено место для женской фермы Ханы. Есть помещение для пятнадцати учениц и участок земли.

Это был самый первый феминистский проект сионистов. Сионистские деятели долго отказывались выделять средства для обучения женщин сельскому труду. В конце концов их заставили это сделать их жены…

Хана и Рахель едут на Кинерет. Рахель становится первой ученицей Ханы. Вскоре учениц уже четырнадцать, к группе присоединяется также Шошана. Хана дает им уроки ботаники. У них есть экспериментальный огород, коровник, птичник. Наряду с молодыми людьми, без поблажек, они занимаются посадками эвкалиптов для осушения болот.

…И начинается счастливейший период в жизни Рахели. Она рассказала о нем позже в очерке «У озера», написанном на русском языке для еврейского журнала в Одессе:

«Мы вставали до зари. Так рано, что казалось: мгновеньем раньше – и застали бы ночь врасплох, подглядели бы, подслушали ее ночные тайны. Первый взгляд – озеру. Оно спало в этот час и чуть серело в рамке сизых, тоже сонных гор.

Один берег – наш, где каждый камешек знаком. Справа, ближе к Иордану, он подымается невысоким холмом, и сколько алого маку, пестрых анемонов, желтых одуванчиков празднуют на его склонах свою единственную весну! Слева, где земля ровнее, растет маленькая пальма, под которой, бывало, мечтаешь часами; одинокая, маленькая пальма, неведомо как поднявшая здесь свою венчанную голову. Там, дальше в Тивериаде, заросли олеандров, могучая, нарядная растительность, подчеркивающая щедрость юга. Другой берег – чужой, далекий. Вся ширь Генисаретского озера легла между нами и им. Высятся горы Харана, серые поутру, сиреневые днем, багряные на закате. Влекут к себе, как все потустороннее.

…Как проходил день в «Кинерете»? Заря занималась, когда мы брались за работу. Нас было четырнадцать. Мозолистые руки, босые, загорелые, исцарапанные ноги, задорные девичьи лица, горячие сердца. Воздух кругом звенел от наших песен, говора и смеха. Заступы мелькали в воздухе без устали. На минутку остановишься, утрешь потный лоб краем «кефии» и бросишь любовный взгляд на озеро. Какое оно было благостное. Голубое, голубое, невыразимо голубое, веющее миром, врачующее душу. Кое-где виднелись крылатые рыбачьи барки, скоро задымит крохотный катер, что раз в день перевозит пассажиров из Семаха в Тивериаду.

В полдень мы возвращались на ферму, и озеро было с нами; голубое око заглядывало в окна столовой, голубое око родимой земли.

Чем скуднее была трапеза, тем веселее звучали молодые голоса. Благоденствия мы боялись превыше всего. Мы жаждали жертвы, мученичества, вериг, которыми мы гремели бы во славу ее – родины – святого имени.

Помню, сажали эвкалипты на болотистом участке, в том месте, где Иордан прощается с Кинеретом и мчится на юг, пенясь по камням и заливая низкие берега. Опасно в продолжение целого дня дышать миазмами, и не одна из нас дрожала потом в лихорадке на своем убогом ложе. Но ни одну из нас ни на минуту не оставляло чувство признательности судьбе, и работалось почти вдохновенно.

Если томила жажда, кто-нибудь отправлялся к озеру с обычной нашей посудиной – цинковым ящиком из-под керосина. Какое наслаждение броситься плашмя на гравий и пить, пить без конца, словно зверь лесной, погружать в воду пылающее лицо, перевести дыхание и снова пить до изнеможения.

Говорят, что чудесным свойством одарена эта вода: кто однажды попробовал ее, тот должен вернуться в тот край. И не потому ли сыны тоскуют на чужбине по тихим берегам Кинерета, что отцы утоляли у них свою жажду?

…Генисаретское озеро – больше, чем пейзаж, больше, чем фрагмент природы. С его именем слита народная доля. Тысячами глаз глядит там на нас наше прошлое и говорит сердцу тысячами уст…»

С возвышенности, на которой лежала их ферма, Рахель видела крошечную, только что посаженную пальму на берегу Кинерета – ту самую, о которой идет речь в ее очерке. Эта пальма, дожившая до 70-го Дня Независимости Государства Израиль и через две недели после него погибшая во время сильной бури, долгие годы, будучи высокой и стройной, возвышалась у входа на кладбище, где Рахель в 1931 году найдет свое последнее пристанище. Эта пальма стала героиней стихотворения Рахели, написанного по истечении полутора десятилетий после окончания недолгих счастливых лет, проведенных ею на берегу Кинерета (который она в своем написанном на русском языке очерке называет другим его именем – «Генисаретское озеро»). Оно посвящено тому волшебному месту, в которое она попала в своей юности:1

А вот что писала Рахель из Тель-Авива через полтора десятилетия своему племяннику Моше Мелировичу: «Что нового в болотах Бальфурии? Когда я прочитала эти слова: „Работа неприятная – приходится стоять по колено в болоте“, – я рассмеялась и сказала в своем сердце: какие мы разные – я и ты: когда я была в твоем возрасте, я в нетерпении искала любую необычную ситуацию, а ты ведь согласишься, что это необычно – „стоять по колено в болоте“. И еще я помню, что это болото – болото моей родины».

…На Кинерете в то время происходило нечто важное и мистическое: судьбе было угодно, чтобы именно в этом месте, чары которого так хорошо улавливала Рахель, собрались вместе люди, мечтавшие возглавить – и действительно потом возглавившие – грандиозный и невозможный без вмешательства свыше проект – зарождающееся Государство Израиль. Здесь были те, кто своими руками, потом и кровью, создали материальные условия для существования страны. Но помимо них и наряду с ними, здесь же по воле провидения оказались также те, кто внес духовный и, главное, руководящий вклад в разные аспекты этого Божественного проекта, на том его этапе, когда именно такие, как они, смогли бы привести замысел к исполнению. И это в большинстве случаев были одни и те же люди – будущие политики, организаторы, издатели и журналисты работали в поле наряду со всеми, отложив на недалекое будущее свои политические амбиции.

Одним из них был Берл Кацнельсон. Мы никогда не узнаем наверняка – да это и не важно – какие именно отношения связывали Рахель и Берла в их кинеретский период. Если их дружба и могла бы когда-нибудь вылиться в то, что принято называть словом «роман», этого не произошло потому, что однажды у ворот Квуцат Кинерет появился новый персонаж…