Читать книгу Собрание сочинений в 3-х томах. Том 2 - Мирра Александровна Лохвицкая - Страница 22

Алеет морозный туман.

Поля снеговые безмолвны.

И ветра полуночных стран

Струятся холодные волны.

Хрустальная башня блестит

Вознесшись над снежной пустыней.

На кровле – серебряный щит,

На окнах – сверкающий иней.

Там в шубках из белой парчи

Гадают царевны-снегурки,

Льют воду с топленой свечи,

Играют то в прятки, то в жмурки.

Их дедушка грозен теперь,

Не выйдет взглянуть на царевен;

Замкнул он скрипучую дверь,

Сидит неприступен и гневен.

Пред ним, на колени упав,

В веночке из почек березы,

В одежде из листьев и трав,

Красавица молит сквозь слезы:

«Пусти меня, грозный, пусти!

Я выйду в широкое поле,

Фиалок нарву по пути

Наслушаюсь песен о воле».

«Вот, глупая! – молвил Мороз. —

Там вьюга, не знаешь ли, что ли?

Сугробами ветер занес

И поле, и песни о воле».

«Я с вьюгою справлюсь сама,

Лишь выглянуть дай мне в оконце.

И спрячется в землю зима,

И реки оттают на солнце».

Мороз так и обмер: «Посмей!

А выглянешь если без спросу,

Я мигом отрежу, ей-ей,

Твою золотистую косу!..»

И с плачем запела Весна,

Разлилась серебряным звоном

О неге весеннего сна,

О рощах, о луге зеленом.

О солнце, о плеске весла

По глади прозрачной и синей…

И вьюга ту песнь понесла

Далеко над снежной пустыней.

Там далеко-далеко, где навис очарованный лес,

Где купается розовый лотос в отраженной лазури

                                                                             небес,

Есть преданье о нежной Родопис, приходившей

                                                          тревожить волну,

Погружать истомленное тело в голубую, как день,

                                                                          глубину.

И орел, пресыщенный звездами, совершая заоблачный

                                                                               путь,

Загляделся на кудри Родопис, на ее лебединую грудь.

И сандалию с ножки чудесной отыскав меж прибрежных

                                                                           камней,

Близ Мемфиса, в сады фараона полетел он с добычей

                                                                             своей.

Под ветвями кокосовой пальмы раззолоченный

                                                               высился трон,

Где свой суд пред толпой раболепной самовластно

                                                            вершил фараон.

И орел над престолом владыки на минуту помедлил,

                                                                              паря,

И бесценную, легкую ношу уронил на колени царя…

И царицею стала Родопис, и любима была – потому,

Что такой обольстительной ножки не приснилось

                                                                 еще никому…

Это было на радостном Юге в очарованном мире чудес,

Где купается розовый лотос в синеве отраженных небес.

Каждый вечер, на закате

Солнца гневного пустыни

Оживает и витает

Призрак, видимый доныне.

Призрак Южной Пирамиды,

Дух тревожный, дух опасный,

Вьется с вихрями пустыни

В виде женщины прекрасной.

Это – царственной Родопис

Вьется призрак возмущенный,

Не смирившейся пред смертью,

Не простившей, не прощенной.

Скучно женщине прекрасной,

Полной чарами былого

Спать в холодном саркофаге

Из базальта голубого.

Ведь ее души могучей,

Жажды счастья и познанья

Не сломили б десять жизней,

Не пресытили б желанья.

И душа ее мятется

Над пустынею безгласной

В виде женщины забытой,

Возмущенной и прекрасной.

В узорчатой башне ютился гарем

Владыки восточной страны,

Где пленницы жили не зная, зачем,

Томились и ждали весны.

Уж солнце склонялось к жемчужной волне,

Повеяло ветром и сном.

Неведомый рыцарь на белом коне

Подъехал и – стал под окном.

Он видел, как птицы, коснувшись окна,

Кружились и прядали вниз.

Он видел – в гареме всех краше одна,

Рабыня Энис-эль-Джеллис.

Уста молодые алели у ней,

Как розы полуденных стран.

Воздушней казался вечерних теней

Ее обольстительный стан.

На солнце пушистые косы вились,

Как два золотые ручья.

И рыцарь воскликнул: «Энис-эль-Джеллис,

Ты будешь моя – иль ничья».

И солнце в ночные чертоги свои

По красным сошло облакам.

Да славится имя бессмертных в любви, —

Оно передастся векам.

Разрушена башня. На темной скале

Безмолвный стоит кипарис.

Убитая, дремлет в холодной земле

Рабыня Энис-эль-Джеллис.

О Вельзевул, о царь жужжащих мух,

От звонких чар меня освободи!

Сегодня днем тебе подвластный дух

Звенящий яд разлил в моей груди.

С утра, весь день, какой-то красный шмель

Гудел и ныл, и вился вкруг меня.

В высокий зал и в теплую постель

Он плыл за мной, назойливо звеня.

Я вышла в сад, где желтых георгин

Разросся куст и лилии цвели.

Он надо мной, сверкая, как рубин,

Висел недвижно в солнечной пыли.

Я сорвала немую иммортель

И подошла к колодцу. Парил зной.

За мной следил докучный, звонкий шмель,

Сверлил мой ум серебряной струной.

И под жужжанье тонких, жгучих нот

Я заглянула вглубь. О, жизнь моя!

О, чистый снег нетронутых высот, —

Чтo видела, чтo угадала я!

Проклятый шмель, кровавое зерно

Всех мук земных, отчаянье и зло,

Ты мне открыл таинственное дно,

Где разум мой безумье погребло!..

И целый день ждала я, целый день,

Что мрак ночной рассеет чары дня.

Но мрак растет. За тенью реет тень;

А звонкий шмель преследует меня.

Я чуть дышу заклятия без слов.

Но близок он – и бешенством налит,

Летит ко мне в мой розовый альков

И тонким гулом сердце леденит.

В глазах темно. Дыханье тяжелей.

Он не дрожит пред знаменьем креста.

Как страшный дух оставленных полей,

Раздутый ларв, он жжет мои уста.

Но с ужасом безумья и тоской

Нежданно в грудь ворвался алый звон,

Как запах роз, как царственный покой,

Как светлых мух лучистый легион.

О, Вельзевул, о царь жужжащих пчел,

От звонких чар освободи меня!

Пурпурный цвет раскрылся и отцвел,

И пышный плод созрел под зноем дня.

Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

Духи злые, нелюдимые, по земле блуждая,

Отвращают очи праведных от преддверья рая.

У окна одна сидела я, голову понуря

С неба тяжким зноем парило. Приближалась буря.

В красной дымке солнце плавало огненной луною.

 Он – нежданный, он – негаданный тихо встал за

                                                                        мною.

Он шепнул мне: «Полдень близится, выйдем на

                                                                       дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час мы, духи вольные, по земле блуждаем,

Потешаемся над истиной и над светлым раем.

Полосой ложится серою скучная дорога,

Но по ней чудес несказанных покажу я много».

И повел меня неведомый по дороге в поле,

Я пошла за ним, покорная сатанинской воле.

Заклубилась пыль, что облако, на большой дороге.

Тяжело людей окованных бьют о землю ноги.

Без конца змеится-тянется пленных вереница,

Все угрюмые, все зверские, все тупые лица.

Ждут их храма карфагенского мрачные чертоги,

Ждут жрецы неумолимые, лютые, как боги.

Пляски жриц, их беснования, сладость их напева

И колосса раскаленного пламенное чрево.

«Хочешь быть, – шепнул неведомый – жрицею

                                                                        Ваала,

Славить идола гудением арфы и кимвала,

Возжигать ему курения, смирну с киннамоном,

Услаждаться теплой кровию и предсмертным

                                                                   стоном?»

«Прочь, исчадья, прочь, хулители! – я сказала

                                                                   строго, —

Предаюсь я милосердию всеблагого Бога».

Вмиг исчезло наваждение. Только черной тучей

Закружился вещих воронов легион летучий.

Бойтесь, бойтесь в час полуденный выйти на дорогу,

В этот час уходят ангелы поклоняться Богу.

В этот час бесовским воинствам власть дана такая,

Что трепещут души праведных у преддверья рая!

Тишина. Безмолвен вечер длинный,

Но живит камин своим теплом.

За стеною вальс поет старинный,

Тихий вальс, грустящий о былом.

Предо мной на камнях раскаленных

Саламандр кружится легкий рой.

Дышит жизнь в движеньях исступленных,

Скрыта смерть их бешеной игрой.

Все они в одеждах ярко-красных

И копьем качают золотым.

Слышен хор их шепотов неясных,

Внятна песнь, беззвучная, как дым:

«Мы – саламандры, блеск огня,

Мы – дети призрачного дня.

Огонь – бессмертный наш родник,

Мы светим век, живем лишь миг.

Во тьме горит наш блеск живой,

Мы вьемся в пляске круговой.

Мы греем ночь, мы сеем свет,

Мы сеем свет, где солнца нет.

Красив и страшен наш приют,

Где травы алые цветут,

Где вихрь горячий тонко свит,

Где пламя синее висит,

Где вдруг внезапный метеор

Взметнет сверкающий узор

И желтых искр пурпурный ход

Завьет в бесшумный хоровод.

Мы – саламандры, блеск огня.

Мы – дети призрачного дня.

Смеясь, кружась, наш легкий хор

Ведет неслышный разговор.

Мы в черных угольях дрожим,

Тепло и жизнь оставим им.

Мы – отблеск реющих комет,

Где мы – там свет, там ночи нет.

Мы на мгновенье созданы,

Чтоб вызвать гаснущие сны,

Чтоб камни мертвые согреть,

Плясать, сверкать – и умереть».