Читать книгу Смерть пахнет сандалом - Мо Янь - Страница 11

Книга I. Голова феникса
Глава 2. Бахвальство Чжао Цзя
3

Оглавление

В год, когда твоему отцу исполнилось десять лет, дед твой заболел холерой. Утром заболел, а в полдень умер. Тогда по всему уезду Гаоми умирали в каждом доме, отовсюду слышался плач над покойниками. Соседи друг на друга внимания не обращали. Твой покойник, ты и хорони. Выругавшись вдоволь, мы с твоей бабушкой оттащили деда, как дохлого пса, на общее кладбище для неимущих и кое-как засыпали его там. Не успели мы повернуть обратно, как примчалась стая диких собак и раскопала мертвое тело деда. Я поднял кирпич и изо всех сил швырнул в них. Собаки уставились на меня кроваво-красными глазами, оскалив белые клыки и пронзительно завывая. Они жрали мертвецов, измазанные с головы до ног, одна на другой, каждая свирепая, как маленький тигр, ужас один. Твоя бабушка потянула меня прочь со словами:

– Сынок, здесь не только твой отец, пусть жрут!

Я понимал, что человеку со стаей бешеных собак не справиться, остается лишь отступить, глядя, как одни рвут на нем одежду, другие впиваются в кожу и плоть, третьи рвут на части внутренности, четвертые грызут кости.

Прошло пять лет, и в уезде Гаоми распространился брюшной тиф, твоя бабушка утром заболела, а в полдень умерла. На этот раз я притащил ее тело к снопу соломы и сжег. С тех пор твой отец остался один как перст, никакой поддержки, днем ходил по дворам и просил еду, вооружившись корешками и ковшиком из тыквы. Ночью забирался в сноп соломы, сидел там на корточках в каркасе котла. Какие тут удобства и какой сон? В те времена таких, как я, попрошаек было хоть пруд пруди, и добывать еду было нелегко. Бывало, обегаешь за целый день не одну сотню дворов и даже корки сушеного батата не выпросишь. Когда стало видно, что можно сдохнуть от голода, твой отец вспомнил, что твоя бабушка при жизни говорила, что у нее есть двоюродный брат, который служит в столице при большой управе рассыльным и живет совсем неплохо, нередко посылал домой с оказией деньги. Вот твой отец и решил отправиться в столицу искать приюта у родственника.

По дороге выпрашивал еду, иногда помогал людям на подхвате, так и брел, волоча ноги, то голодный, то сытый, и наконец добрался до столичного града. Вошел твой отец в Пекин с толпой виноторговцев через «Врата Славного правления»[51]. Смутно помнились рассказы твоей бабушки о том, что ее двоюродный брат служит посыльным в министерстве наказаний, стал расспрашивать, где находятся шесть министерств, так и нашел министерство наказаний. У больших ворот стояли два дюжих солдата. Как только твой отец приблизился, один из солдат тупой стороной меча отогнал его на чжан. Твой отец стал действовать издалека. Конечно, первый поворот прочь от ворот не мог заставить меня отказаться от своих намерений, и я целый день кружил вокруг министерства наказаний. По обеим сторонам улочки, где располагалось министерство, имелось несколько ресторанов, места «собраний дворцовых» и «сходок добродетельных», с роскошными фасадами, шумными клиентами. В оживленные часы по обеим сторонам улочки выстраивались конные экипажи, по всей улице разносились ароматы деликатесов. Были еще закусочные без названий, где продавали пирожки на пару, хлебцы, блины, загустевший соевый творог… Кто бы мог подумать, что в Пекине столько вкусностей, неудивительно, что жители других земель бегом бегут туда. Твой отец с детства хлебнул горя, был живеньким и наблюдательным, нередко помогал служащим в лавках выполнять кое-какую работу и взамен получал полную чашку объедков. Пекин все же город большой, и там просить еду легче, чем в Гаоми. Люди с деньгами нередко, сидя за столом, полным курятины, утятины и рыбы, ткнут пару раз палочками в блюда и больше ничего и не хотят. На объедках живот у твоего отца день за днем округлялся. Наевшись досыта, я находил уголок, где не дуло, и спал. Под теплым солнышком я слышал, как мой скелет с треском растет. На второй год жизни в Пекине твой отец вытянулся на голову, ну что твой сухой росток под весенними дождями.

Так я и коротал беззаботно дни. И вот в сытой жизни твоего отца внезапно случилась большая перемена: меня до полусмерти избила шайка нищих. Верховодил у них одноглазый мужик. Единственный большой глаз у него ярко сверкал, а через все лицо тянулся шрам от меча. Обличье пугающее. Он заорал:

– Ублюдок мелкий, вылез незнамо откуда, как дикий кот, да еще смеет хапать еду на моей территории! Увижу еще раз, что вертишься на этой улице, отрублю тебе собачью ногу, выколю твои собачьи глаза!

В полночь твой отец, весь дрожа, с трудом выбрался из вонючей канавы и свернулся клубочком. Я чувствовал, что хочу умереть. В этот момент я смутно увидел стоявшую передо мной твою бабушку. Она сказала:

– Не печалься, сынок, скоро тебе улыбнется удача.

Я торопливо разлепил глаза. Передо мной не было вообще ничего, лишь холодный осенний ветер шумит в кронах деревьев, несколько сверчков, которым вскоре суждено замерзнуть, стрекочут в гнилой траве у канавы, да множество звезд моргают с небес. Но стоит закрыть глаза – и вот она, твоя бабушка, стоит передо мной и говорит, что мне скоро улыбнется удача. Открываю глаза – ее нет.

На следующее утро красный диск солнца осветил красиво сверкавший иней на сухой траве. Стая ворон с карканьем пролетела на юг города. Не знаю, зачем они торопились на юг, но и сам побрел туда же. Я был голоден до невозможности, хотел пройтись по придорожным харчевням и поклянчить еды, чтобы набить живот, но боялся наткнуться на одноглазого дракона. И тут вдруг заметил в золе у дороги капустную кочерыжку, поднял ее, снова забился в угол стены и, усевшись на корточки, стал с хрустом жевать. За этим занятием я и увидел, как из двора министерства наказаний вылетел десяток больших коней, а на них солдаты в серых мундирах с красной каймой и летних шапочках с красными кисточками. Всадники загарцевали по свежеуложенному желтозему улицы. За поясами у них были короткие мечи, в руках хлысты, которыми они стегали всех подряд: человека – так человека, собаку – так собаку. Таким образом на улице в конечном счете никого и не осталось.

Через некоторое время из двора министерства наказаний выехала деревянная арестантская повозка. Ее тянул тощий мул с позвоночником, выступавшим ввысь, как лезвие меча, и ногами-палками. У стоявшего в повозке арестанта из-за распущенных волос лица почти не было видно, глаз и бровей – тем более. Повозка покачивалась, несмазанные оси скрипели. Перед повозкой шли наездники, только что разгонявшие всех на улице, а за ними – десяток трубачей с большими трубами. То, что играли трубачи, почти не поддается описанию. Не музыка, а какое-то мычание стада плачущих коров. За повозкой следовала еще одна горстка верховых чиновников в яркой парадной одежде, среди них – один толстяк, усики которого расходились от носа двумя устремленными вниз полосками в форме иероглифа «восемь». Усы казались ненастоящими, а присобаченными ему к лицу клеем. За чиновниками следовали еще десять конников. По обе стороны повозки шла пара людей в черном, с затянутыми кушаками, красными шапочками на головах и широкими мечами в руках. Лица у них были багрово-красные. Тогда я не знал, что это петушиная кровь. Оба мужчины ступали легко и беззвучно. Твой отец пристально смотрел на них, в душе немного восхищенный их манерами. Тогда я подумал, что, может, когда-нибудь научусь, как они, бесшумно ступать, как большой черный кот? Вдруг я услышал рядом голос твоей бабушки:

– Сынок, это и есть твой дядя!

Я торопливо обернулся, сзади лишь серая стена, никакой бабушки нет и в помине. Но я понял, что это говорил ее дух. И потому громко крикнул: «Дядя!» И сразу же почувствовал резкий толчок в спину и невольно выскочил к повозке.

Этот рывок был действительно от незнания почем фунт лиха. Следовавшие за повозкой чиновники и солдаты замерли. Одна из лошадей резко встала на дыбы и заржала, сидевший на ней солдат свалился наземь. Я бросился к двум людям в черном с большими мечами и заплакал: «Дядя, вот я, считай, нашел вас…» В один миг нахлынули многочисленные детские обиды, и из глаз покатились слезы. Эти двое держались очень торжественно. Сжимая большие мечи в руках, они тоже застыли. Казалось, они потеряли дар речи, смерили друг друга взглядами и вопрошали друг друга одними глазами: «Ты – дядя этого маленького попрошайки?»

Не дожидаясь, пока они ответят друг другу, солдаты впереди и сзади арестантской повозки очнулись и с грозными криками, подняв оружие, окружили нас. Мою голову накрыло холодным металлическим блеском. Я почувствовал, как здоровенная рука вцепилась мне в шею и подняла над землей. Кости моей шеи под пальцами словно хрустнули. Я болтал ногами и руками в воздухе и слезно вопил: «Дядя, дядя…» Потом этот человек швырнул меня на землю, как отшвыривают дохлую лягушку. Я уткнулся зубами в еще теплый конский навоз.

Позади арестантской повозки на рослой гнедой лошади восседал смуглолицый толстяк. На голове у него была шапка с шариком из синего хрусталя и павлиньими перьями, а на груди длинного халата был вышит белый леопард. Я понял, что это важный чиновник. Опустившись на одно колено, солдат звонким голосом доложил:

– Ваше превосходительство, тут какой-то маленький попрошайка.

Двое солдат притащили меня к чиновнику. Один схватил меня за волосы и повернул мое лицо вверх, чтобы сановнику было видно. Смуглый толстяк глянул на меня, вздохнул и заорал:

– Проклятый мальчишка, чтоб тебе ни дна ни покрышки! Уберите с глаз моих это дерьмо!

– Так точно! – громко откликнулся солдат, схватил меня за руку, оттащил к обочине и швырнул вперед с напутственным «мать твою так!».

Под лошадиное ржание остальных мое тело взлетело вверх и шлепнулось вниз головой в глубокую вонючую грязь сточной канавы.

Твой отец не без труда выбрался оттуда, в глазах было темно, ничего не видно. Надрал я травы, стер грязь с лица, открыл глаза и только тогда увидел следующий на казнь по желтозему отряд, который двинулся дальше на юг, взметая за собой тучи пыли. Твой отец смотрел на эту процессию, и душа была полна тоски и отчаяния. В этот момент над ухом снова прозвучал голос твоей бабушки:

– Сынок, иди посмотри! Он и есть твой дядя!

Повернувшись в поисках твоей бабушки, я увидел желтую дорогу с дымящимся навозом да нескольких воробьев, которые, склонив головки, высматривали черными глазками что-нибудь съестное в кучках дерьма. Где же твоя бабушка? Эхма… Стало неимоверно тяжело, и не удержавшись я заплакал в голос. Я рыдал долго, эта вонючая придорожная канава и то не такая длинная. Душа моя была полна тоски и негодования по отношению к твоей бабушке. Матушка, вы сподвигли меня на то, чтобы броситься с признанием к дяде, но кто он, мой дядя? Вашего сына подняли, как дохлого котенка, и швырнули в вонючую придорожную канаву. Еще немного, и прости-прощай жизнь вашего сыночка. Неужели вы не знали, что так и будет? Матушка, если вы на самом деле владеете даром предсказания, то укажите мне действительно ясный путь, позвольте сыну избежать моря страданий. Если же вы лишены этого таланта, тогда просто не надо и говорить. У сыночка, помрет он или выживет, в любом случае петушок в небо смотрит. Вам ни о чем беспокоиться не следует. Но ваша бабка меня не слушала, и в мозгу раз за разом звучал все тот же старческий голос:

– Сынок, иди посмотри, он и есть твой дядя… Он и есть твой дядя…

Твой отец как сумасшедший помчался вперед в надежде догнать процессию. Только когда я несся изо всех сил, твоя бабушка прикрыла рот. Стоило мне чуть замедлить шаг, как в ушах опять начинал звучать ее ворчливый голос, приводящий душу в смятение. Твоему отцу невольно приходилось мчаться как угорелому. Пусть эти солдаты в летних шапочках с красными кистями снова швырнут меня в вонючую канаву. Все лучше, чем призрачное брюзжание. Следуя за процессией, я вышел из города через ворота Сюаньумэнь и зашагал по зажатой болотистыми низинами неровной дороге, которая вела к месту казни у Прохода на овощной рынок. Тогда я впервые ступил на эту известную дорогу, теперь же она хранит много отпечатков моих ног. За стеной все смотрелось более уныло, чем в городе, по обеим сторонам дороги приземистые домишки были скованы между зеленью огородов. Там росла капуста, редька, торчали подставки для бобов с увядшими листьями и беспорядочно спутанными лозами. В огородах, согнув спины, работали люди. Одни, похоже, не обращали никакого внимания на шумную процессию, другие продолжали работу, бросая в сторону идущих презрительные взгляды, были и такие, кто трудился, не поднимая головы.

Недалеко от места казни извилистая дорога неожиданно растворялась в просторах плаца. Там, вокруг высокого эшафота, сгрудилась толпа праздных зевак. Среди них затесалось несколько нищих, там же был и избивший меня одноглазый дракон, видать, это тоже была его территория. Пешие и конные солдаты построились. Отличающиеся превосходными манерами палачи открыли дверцу повозки и вытащили осужденного. Возможно, ноги у него были перебиты. Пока его волокли, мне пришли на ум разваренные перья лука. Палачи доставили свою ношу на эшафот, убрали руки, и человек обвалился на помост грудой плоти, в которой словно не осталось костей. Из толпы зевак, окружавшей эшафот, раздались выкрики. Собравшиеся были недовольны таким никудышным поведением осужденного. «Трус! Тряпка! – орали они. – Вставай! Спой нам пару песенок!» Приободренный ими, осужденный медленно задвигался, но перемещались у него лишь куски плоти и, с огромным трудом, еще и кости. Зеваки орали все громче, чтобы вселить в него бодрость духа. Опираясь руками об эшафот, он в конце концов поднял верхнюю половину тела, выпрямился, все еще стоя на согнутых коленях. «Давай, парень, скажи что-нибудь почетче! – орали зеваки. – Скажи пару слов! Скажи, снесут голову – останется рана размером с чашку! Скажи, через двадцать лет снова будешь добрым молодцем!»

Но осужденный шамкал ртом, пару раз всхлипнул, а потом громко прокричал:

– Правитель Небесный, на меня возвели напраслину!

В толпе все вдруг закрыли рты и тупо уставились на человека на эшафоте. Двое палачей по-прежнему вели себя безупречно. И тут ворчливый голос призрака твоей бабушки опять зазвучал у меня в мозгу:

– Крикни, сынок, сыночек милый, он же твой дядя!

Старушечий голос звучал все чаще, он возносился все выше, говорил все более строгим тоном, и я чувствовал, как шею охватывает могильный холод. Не крикни я, она протянула бы руку и задушила меня. Выхода не было, и твой отец, несмотря на риск быть зарубленным большими мечами свирепых солдат, трижды всхлипнув, громко крикнул:

– Дядя…

В этот миг все взгляды обратились на твоего отца. Взор чиновника, отвечавшего за исполнение смертных приговоров, взгляды конных и пеших солдат, взгляды зевак и нищих – все эти взоры я предал забвению, лишь взгляд осужденного запомнился мне на всю жизнь. Он резко поднял окровавленную голову, открыл залепленные кровью глаза и словно выпустил в меня две красные стрелы, сразив наповал. В этот миг смуглый толстяк, инспектор по казням, громко возгласил:

– Пора начинать…

По его возгласу трубачи печально вострубили, конные, втянув губы, загудели. Один из палачей ухватил осужденного за косичку, потянул вперед, отчего шея осужденного выпрямилась, как палка. Другой перехватил меч на руку, повернулся всем телом вправо, потом непринужденно повернулся назад влево, и хлоп! – сверкнула полоса белого света, за нею последовал и оборвался вопль несправедливо осужденного, а палач впереди уже высоко вздернул его голову. Палач с мечом встал рядом с напарником, и, обратившись лицом к инспектору по казням, они хором воскликнули:

– Просим ваше превосходительство засвидетельствовать казнь!

Сидевший верхом смуглый чиновник махнул рукой висевшей в воздухе голове, словно прощаясь с приятелем, повернул коня и поскакал прочь от места казни. В это время зрители – бесстрашные нищие впереди всех – с радостными криками столпились вокруг эшафота в ожидании, когда можно будет забраться туда и поживиться одеждой осужденного. Кровь вытекала из тела небольшими каплями. Половина ее вырывалась из шеи вверх. Тело вдруг упало вперед, словно перевернувшийся большой кувшин с вином.

И только тут твой отец понял, что его дядя не чиновник, ответственный за исполнение приговора, не палач и никто из солдат, а тот, кому отрубили голову.

Вечером того дня твой отец нашел кривую иву, снял кушак на штанах, завязал узел, накинул на развилку и влез в петлю головой. Отец умер, мать тоже, а дяде – единственному, у кого можно было поискать приют, – отрубили голову. Твой отец остался в этом мире один-одинешенек, податься некуда, так что лучше всего было умереть. Когда я уже нащупал нос владыки Янь-вана, чья-то большая рука вдруг поддержала меня за попу.

Это был тот самый человек, который отрубил голову дяде.

Он отвел меня в ресторан, где все подавали в горшочках, заказал рыбьи головы с соевым творогом и велел мне есть. Я ел, он не ел, сидел передо мной и молча смотрел. Принесенную официантом чашку чая тоже не стал пить. Я наелся и, сыто рыгнув, посмотрел на него. Он сказал:

– Я – хороший друг твоего дяди, если хочешь – будешь моим учеником!

Перед глазами промелькнул его молодцеватый вид днем: сначала он недвижно стоит навытяжку, потом быстро перемещается вправо, правая рука описывает половинку полной луны, хлоп! – на половинке жалобного вопля о напраслине голова моего дяди уже взмыла высоко вверх… В ушах снова зазвучал голос твоей бабушки, на этот раз она говорила особенно мягко, это позволило мне ощутить, насколько она была тронута произошедшим:

– Сынок, милый, быстро на колени и кланяйся наставнику.

Я встал на колени, поклонился учителю до земли, глаза были полны слез. На самом деле я ничуть не переживал о смерти дяди, я переживал о себе самом. Глазницы были полны горячих слез, потому что и думать не думал в своих мечтах, что дела мои устроятся так быстро. И еще я хотел тоже стать человеком, который не моргнув глазом может отрубить голову другому. Их холодные прекрасные лики подобно пронизанным светом льдинкам засверкали в моих мечтах.

Сынок, о своем наставнике я прежде уже рассказывал тебе больше сотни раз – это был бабушка Юй. Впоследствии он поведал мне, что с моим дядей, ставшим тюремным стражником, они побратались, но дядя совершил преступление и умер от его руки. На самом деле это была огромнейшая удача, что все произошло с одного удара, быстрее ветра. Бабушка Юй рассказал, что перед тем, как голова дяди слетела с плеч, он услышал его слова:

– Брат, это племянник, сын моей сестры, позаботься о нем!

51

По-китайски – «Чунвэньмэнь». – Прим. ред.

Смерть пахнет сандалом

Подняться наверх