Читать книгу Укрепление Грозное – город Воинской Славы Грозный. 1818–2020 - Муслим Махмедгириевич Мурдалов - Страница 21

Газета «Кавказ» №17, 27 февраля 1854 года.

I. Набег. Солнце зашло в вечер Рождественского сочельника 1833 г. Кто-же не думает о тебе с чувством любви, святой вечер Христа, праздник любви и благодарности, торжество соединения всех сердец в одном общем чувстве любви ко всеобщему Отцу, в общем вознесении к спасителю! В этот вечер все, связанные между собою земными узами, ближе еще прижимают друг друга к груди, и никто из ближних не забывается, отсутствующим посылается дружеское воспоминание, а дорогие сердцу, давно уже умершие, как бы нисходят снова в этот мир и присоединяются к своим, около лучезарно-блестящей елки, воспоминание о которой преследует нас сквозь миры и столетия… Прекрасный праздник! Но прекрасный только там, где люди мирные, беспечные, живут и любят по-человечески. На диком, кровавом Кавказе этот Христов вечер в 1833 году праздновался иначе.

В крепости Грозной собралось много гостей: по таинственным дорогам, с лесистых берегов Терека, пришли линейные казаки, неутомимые егеря, артиллерия со своими разрушительными громами.

Ровно в тот час, когда отворяется дверь, которая долго удерживала детей в темной комнате для того, чтобы вдруг ослепить их блеском елки, в тот самый час отворились ворота крепости, и собравшееся в ней воинство вышло в холодную ночь далеко в поле, покрытое снегом, под небо зимнее, сиявшее мириадами светил. Колонна за колонною, по мере того, как они выходили из крепости, останавливались, ожидая дальнейших приказаний. Вполголоса передавались эти приказания, каждая колонна занимала указанное ей место, и вскоре по белому снежному полю двинулась темная однообразная масса, как будто огромная черная змея или грозная туча, а впереди ее литейные казаки, как сверкающая молния. Мороз доходил до 26⁰ R. Гробовая тишина царствовала в рядах солдат; шум их шагов походил на шорох листьев, колеблемых ветром, и самые тяжелые орудия, с колесами обвернутыми соломой, не гремели, а тихо ползли по твердой промерзлой дороге. Цель наша была – напасть на деревню Горишки, в 35 верстах вверх по течению Сунжи, и в 10 верстах по ту сторону ее, в густых лесах Малой Чечни, – деревню назначенную к уничтожению за измену и грабежи.

Приятно слушать про ночные походы, про форпосты. Величественную картину представляют нам эти люди, под покрывалом ночной темноты несущие с собою смерть и разрушение, и сами готовые на смерть; – или же, другая картина: пикет, тихо стоящий при свете неприятельских огней, отдельный пикет, как чуткое око покоящегося войска, стоящий уединенно среди торжественной тьмы ночной вблизи опасного врага. Но, к сожалению, не все так поэтично на деле, как на словах: поэзия заимствует у действительности только светлые краски для своих идеальных творений, а до темных не касается; она рисует свежестью весны, теплотою лета. Тогда пожалуй и на карауле быть приятно; тогда может сплетаться какая-нибудь прекрасная мечта, воображающая благорастворенный воздух, запах цветов, пение соловья… Но идеалы ночного пикета в осенний дождь: пылающий костер и стакан пуншу. Утомительно, убийственно скучно тихое, однообразное движение во время бесконечных зимних ночей, когда мороз, проникающий во все поры, холодит кровь, останавливает даже мысль; тогда разговор – это лучшее средство прогнать время, сам собою умолкает, и невольно является сильное побуждение к любимой, привычной трубке, в которой однако должно себе отказать, потому что одна искра, даже табачный дым, – могут сделаться предателями. Много, много таких ночей проводит солдат на Кавказе, и право такие ночи не совсем то, что ночи в роскошной бальной зале кн. В…. Утро обвеяло нас вдвое усилившимся холодом, когда мы подошли к переправе через Сунжу.

Я решительно почувствовал, что кровь у меня в жилах замерзла. Показания проводника насчет перехода через реку оказались ложными. По самой средине, где течение всего быстрее, ломался лед; только кавалерия и пехота могли переходить осторожно, поодиночке, а тяжелые орудие и артельные повозки заламывались под лед; их надо было вытаскивать на руках, что по необходимости причинило много хлопот и потери времени. Между тем взошло солнце, и экспедиция казалась неудачною, потому что главное условие спеха в этих ночных набегах – застать неприятеля врасплох. Тогда мне скомандовали двинуться с казаками вперед, и сделать что можно; это возбудило замерзшую кровь мою и она опять закипела в жилах. В одно мгновение ружья были вынуты из чехлов и прилажены, и мы галопом поскакали в лес. Пар от разгоряченных лошадей подымался густым облаком и носился над нами и вокруг нас. Так мы скакали с полчаса по узкой лесистой дороге, перепрыгивая торчащие пни и отрясая густой иней с нависших ветвей, пока наконец не выбрались на поляну. Тут, прямо против нас, на краю леса, был видев аул, назначенный к истреблению. Все еще было тихо кругом, смирно было в ауле; местами подымались из труб клубы дыма – знак, что жители проснулись для дневных занятий. Они быть может, в утренних молитвах благодарили Бога за сохранение их жизни и имущества, думали, что начинающейся день кончится как вчерашний; они не знали, что над головою их смерть и опустошение, что для многих, теперь так беспечно покоящихся, блестящее солнце восходит в последний раз.

Мы пришли тайно, как судьба, грозно, как ангелы-мстители преступного Содома. Затем, так как уже не было нужды в молчании и тишине, я громко закричал своим казакам: «с Богом, ребята!». Эти слова раздались в отзвучиях по встревоженному аулу. С криком бросились казаки вперед, влево, и вправо, обскакали аул и отрезали от леса.

По лесам и горам раздалось эхо диких восклицаний, ружейной пальбы, отчаянных криков и жалостных молений женщин и детей, которые в просопках бежали к лесу полунагие.

Как часто мне приходилось видеть смерть близко, в лице, в разных ее видах. На поле сражения, покрытое трупами, я смотрел холодно, как на картину обыкновенную; иногда даже любопытно было мне рассматривать – куда поразила пуля того, кто умирал в страшных мучениях, или того, чей светлый взгляд выражал спокойствие и блаженство….

Кровавый бой казался оконченным; на окровавленном снегу лежали трупы мужчин, женщин и детей, под старым деревом сидели тесною толпою пленные, числом 136. Важно и тихо, в мрачной думе сидели они, не понимая еще того, что потеряли, – они только чувствовали, что у них осталось. Кругом стояли казаки. Некоторые из них перевязывали раны своим товарищам как умели, другие оберегали сложенное оружие, иные отирали кровь с шашек и кинжалов, или чистили ружья; немногие разговаривали. Торжественны первые минуты после сражения!..

Егерские стрелки докончили дело – взяли аул. Казалось, все кончено, как вдруг опять в чаще леса раздался дикий крик, закипела частая перестрелка. Я быстро вскочил на мою серую лошадь и поскакал по снегу, лесом, посмотреть, что там еще происходит. Вот что представилось глазам моим: на снегу сидела толпа женщин с детьми; несколько мужчин стояли кругом и защищали их. Казаки с ними перестреливались. Двое из них были ранены; другие, из мести, стреляли в толпу без разбора… По их разумению все были виноваты, без различия пола и возраста: женщина или родила, или родит разбойника, мальчик родится волчонком, и потому не должен вырастать, иначе сделается волком…

Я прибыл во время, чтобы спасти хоть то, что оставалось от защищавшихся. Я приказал ружья закинуть на спину, и против мужчин пустить в дело шашки. Приказано, – сделано. Молнии засверкали снизу вверх и сверху вниз, и в одно мгновение остались только окровавленные трупы. Какое сильное сердечное волнение снова произвела во мне группа уцелевших, полуобнаженных женщин! Некоторые из них не могли ни стоять ни идти, потому что отморозили себе ноги. Одна мать старалась отогреть младенца на остывшей груди своей; другие с тихим прискорбием смотрели на трупы детей, прикрывая их своими рубашками: материнская любовь пыталась согреть холод смерти. Я приказал этих несчастных присоединить к прочим пленным, тогда две из них, молодые, с лицами искаженными страхом и холодом, приползли ко мне на коленях, уцепились за мои стремена и говорили слова непонятные, между которыми я мог только различить «Бог и милость», слова, которые легко узнать на каждом языке, поэтому что они заимствованы из словаря сердца и очей…

Войско расположилось во взятом ауле. Взвод, назначенный в караул, занял свои посты при пушках, образуя из себя живой вал, другие расположились как могли по дворам саклей; лучшие из них заняты были офицерами, после предварительного очищения и подстилки пыльной шерсти, вынутой из матрацев. Старое тряпье, изломанная домашняя посуда были единственными вещами, за негодностью уцелевшими в притоне наказанных хищников…

Множество бивуачных огней запылало со всех сторон: столы, скамьи, двери, ящики, арбы – словом все, что найдено в домах и возле домов, все это горело; и конечно, должно полагать, что люди после ночных беспокойств лягут спать, для подкрепления истощенных сил своих. Ни чуть не бывало! Труды и усталость за забыты. Толпы мародеров переходят со двора на двор, из дома в дом (исключая тех, где поместились офицеры); там они штыками перебрасывали старую шерсть, надеясь еще найти что-нибудь полезное, рылись под полом, ища зарытых кладов, так как они один раз нашли подобным образом горшочек с деньгами; после того всегда и везде ищут они такого горшка. При этом нередко бывают споры за какую-нибудь дрянь, никуда негодную, найденную вместо клада. Но такова уж натура солдата: он все разорит, единственно для того, чтобы не оставить не разоренным, все съест, что только съесть можно; одним и тем же желудком поглощается мед, кислое молоко, овечий сыр, масло и разного рода жир, словом такая смесь, от которой и в желудке страуса произошли бы судороги. Вдруг эта толпа мародеров, как будто гонимая вихрем, выбегает с криком. Не напал ли на них неприятель? Вовсе нет; они открыли кур. Бедные курицы подняли крик и летают, как могут, чтобы спастись от напасти; но сотни людей бегают за ними с восклицаниями, сотни палок летят на них со всех сторон, пока наконец не пойманы бедные курицы ко всеобщему восторгу. При такой охоте особенною ловкостью отличаются денщики. Между тем около костра составляется базар: посуда медная и глиняная, пестро-раскрашенные ящики, оружие, разного рода платья мужские и женские продают за что попало, все спешат, торопятся; одни только старые солдаты, которые вообще грабежом пренебрегают, сидят спокойно, покуривая трубку и посматривая за кипящим в котле супом. До вечера продолжаются хозяйственные хлопоты, наконец с наступлением ночи водворяется тишина.

Вокруг деревни усилены караулы, резервы поставлены за крайними домами. Около погасающих огней спят солдаты, завернувшись в шинели, только кое-где еще кто-нибудь варит себе что-то в маленьком котелке.

На рассвете барабан будит всех к утренней молитве; тогда каждая голова нагибается, каждая грудь крестится барабан бьет опять; кучера и артиллеристы запрягают лошадей в повозки и под пушки, солдаты взбрасывают сумки за плечи. Третий барабанный бой приводит в движение колонну. Между сигналами сделаны были приготовления к сожжению деревни. Это операция своего рода, происходящая правильно, систематически. Внутри домов накладываются разного рода горючие материалы, как-то: дрова, солома и проч. как можно полнее, потом все это зажигается победителями. Пожар бывает страшный, никакая пожарная команда не в силах была бы потушить его. Между тем колонны выступают в поле и строятся. Немедленно после удаления из леса выбегают немногие уцелевшие жители, пытаются потушить пожар, ищут трупов, но убедившись, что все погибло без возврата, в отчаянии бросаются во след за отрядом, и следуют за ним пока лес дозволяет….

…Зима прошла. Много ночей мы провели на коне, многие аулы постигли участь Горишек. Ослепительный снег стаял, весна одевала леса густыми листьями, горы и луга красовались свежею зеленью. Все воодушевилось новою жизнью; а мертвые почивали, и с ними вместе гений войны их поразивший. В одно прекрасное весеннее утро я отправился верхом, по делам службы, в крепость Грозную, и окончив дела, пошел навестить пленных: их было более четырехсот человек. В темном месте их заключения, освещаемом только тлеющими угольями, между прочими пленными, помещалось от 50 до 60 женщин и детей.

Посетив пленных и будучи проникнут живым чувством сострадании к этим несчастным жертвам заблуждений своего племени, я им сказал через переводчика несколько слов утешительных; тогда из темного угла вышли ко мне бледные женщины, с трудом передвигавшие ноги, придерживая руками тряпки, едва закрывавшие грудь; – бросившись к моим ногам, они проговорили сквозь слезы: «ты когда-то сжалился над ними, сжалься и теперь». Я узнал двух девушек из аула Горишки, но я с трудом узнал их. Так изменились они в заключении. Положение их меня тронуло; я решился помочь им. Утешив их словом, я немедленно отправился к полковнику П., тогдашнему коменданту Грозной, дабы его известить о намерении моем взять этих девушек под свое покровительство, и через час я получил право освободить пленниц. Один мой приятель из туземцев (кунак), обязался на следующий день доставить их ко мне в Червленную, куда они действительно прибыли на другой день к вечеру, и застали приготовленную для себя комнату в моем доме.

Бедные дети слишком много вытерпели, горе слишком сильно потрясло их душу, чтобы внезапная перемена участи могла им быть чувствительна: равнодушные ко всему, они просиживали целые часы и горько плакали. Их робкие натуры, развившиеся под влиянием строгих нравов родины, а потом одичавшие в заточении тюремной жизни, недоступны были ни словам утешения, ни какой бы то ни было радости. Кроме того, по религиозным мусульманским предрассудкам, они отказывались есть блюда, приготовляемые христианами. Переломить в них этот предрассудок было чрезвычайно трудно; напрасно и истощал все свое знание Корана, чтобы доказать им, что и сам пророк допускал исключения; не признавали они моего авторитета, и я принужден был позвать настоящего муллу, который именем священной для мусульман книги разрешил им принимать все, что дается от чистого сердца.

Мало-по-малу оцепеневшие сердца стали оживать, явилась некоторая привязанность к жизни; ее живительная теплота стала опять развивать цвет юности, увядавший от горя. На бледных щеках появился румянец, тусклые глаза запылали, тощие члены округлялись жизненной полнотою, и обрисовывались изящные формы, прекрасные талии в красивом национальном наряде. Велико было мое наслаждение следить за развитием этих цветков и окружать их всевозможными попечениями.

Старшая из двух сестер – Гайде была, особенно, идеально-грациозное создание: высока и гибка как тополь, легка, игрива как лань; в ее черных глазах отражалось глубокое сердечное чувство, и вместе с тем проглядывали крайности: в ней обнаруживалась душа, способная пламенно любить и жестоко ненавидеть, на устах ее высказывали жаркий поцелуй, а рука казалась способной владеть острым кинжалом. И всего ей было 15 лет.

Младшая сестра, Белла, не столь была хороша, не имея ни той грациозности стана, ни такого благородства в чертах лица.

Со временем упрочилось доверие, настала веселость, робость исчезла, вместо слез появились улыбки; чужой дом стал казаться родным; они подружились с казачками, помогали им в трудах около винограда и шелковичных червей, а в праздник присоединялись к веселому кругу девушек для народной пляски, в которой отличались особенною ловкостью.

…В тот же день старый Исса, в сопровождении Моллы и наиболее уважаемых в народе старшин, отправился в Грозную. Последствием его ходатайства было то, что я получил приказание отпустить с ним Гайда и Беллу, ценою освобождения горцами троих наших пленных солдат. Это приказание было мне передано братом Иссы. Каждое слово его падало мне камнем на сердце… Но я понимал, что не имею никакого права удерживать при себе пленниц. Мудрый и предусмотрительный закон признает пленников средствами для освобождения наших соотечественников, по несчастью плененных горцами и подвергающихся у них жестокому обращению, на какое только способен народ неумолимый и необразованный. С другой стороны, я понимал, что права кровного родства гораздо священнее прав иноземца, который, приютив к себе пленниц, поступил только по внушению человеколюбия. И так, должно было подавить в себе всякое эгоистическое чувство и покориться необходимости.

Гр. Ст…