Читать книгу Исправить всё - Н. С. Быстрова - Страница 6

Я никогда не знала своего отца. В нашей семье не принято было о нём говорить. Конечно, в раннем детстве я приставала к матери с расспросами, негодуя, почему у всех, кроме меня, есть папа. Как только она посчитала, что я достигла «зрелого» возраста и заслуживаю правду, она рассказала, что мой отец утонул во время отпуска. Заплыл слишком далеко. Думаю, эта история родилась как притча, чтобы отучить меня заплывать за буйки. Не за те, что для взрослых. Я всё время норовила вылезти из плавающего загончика на пляже, потому что он явно не был рассчитан на детей моего роста. Некоторые мои ровесники со страхом подплывали к границе. Я же со скучающим видом шла к ней пешком. Вода там была мне по грудь, а мне хотелось большего. Можно ли научиться плавать, если ты стопы царапаешь о дно? Вот и я думаю, что нет. Тем не менее, за время моего бурного развития отец успел скончаться в пожаре, потому что играл со спичками, погиб от призрака из электросетей, ибо не следовало совать пальцы и шпильки в розетки, ещё отравился, съев бабушкину таблетку от давления, а также уехал в заграничное рабство, поскольку имел дурную привычку вступать в разговор с незнакомыми людьми. Однако, в школе я наконец начала узнавать о нём «правду».

Со мной не очень-то хотели общаться ребята, поскольку считали меня дочерью преступника. Никто не знал, что сделал мой отец, но все верили, что сотворил он нечто ужасное. Подруг у меня не было. А вот мальчишкам нравилось выдумывать глупые истории про мою семью. Я слухов не отрицала. Это нравилось им ещё больше. Мне пришлось сменить несколько школ, но в каждой я довольно быстро заслуживала репутацию дочери русской версии Аль Капоне. Вернее, даже не заслуживала. Она сама на меня сваливалась, я лишь подпитывала больные фантазии других детей. Моему отцу разбирающиеся в достоверной информации школьники приписывали массовые убийства, разбои, торговлю детьми, людьми, наркотиками, каннибализм. Со мной не хотели иметь ничего общего, потому что верили, что моя мать до сих пор управляет преступным синдикатом, хоть и негласно. Мне не хотелось никого разубеждать. Если чем и управляла моя мать на самом деле, так это записями в салоне красоты. Но это же правда. А правда слишком скучна. Поэтому я научилась вести дружбу с мальчишками, обещая им в будущем преступную карьеру под крылом моей матери. Нет, грабежи и убийства нас не интересовали. Мы были фанатами историй о сицилийской мафии и считали, что в их стиле жизни морали больше. Хулиганы нашего возраста постепенно становились пай-мальчиками, потому что не хотели, чтобы преступный синдикат моей матери сделал что-то с их семьями. Меня такая власть развлекала. Ботаники, которых в прежние времена коллективно запинывали после уроков, стали жить спокойно и были мне благодарны. Мои оценки стали лучше, потому что на контрольных с разных концов класса в мою сторону стекались записки с решениями особо сложных задач для моего варианта. Мама думала, что я у неё сама такая умничка.

Я никогда не обсуждала с матерью преступную жизнь моего отца. Я знала, что она снова солжёт мне. А в лжи не было никакого смысла – я и сама научилась придумывать всякого. Так почему же я решила поверить какой-то чокнутой тётке и её кипе бумажек? Почему закрылась в тот вечер, рассовала их по учебникам и до поздней ночи делала вид, что учу уроки, читая при этом чужой дневник? Потому что этот дневник был похож на правду. Он говорил мне то, что я всегда хотела услышать, и даже больше – он задевал мои чувства. Из него я узнала, что мой отец был порядочным и немного наивным человеком, что он никогда бы не совершил то, о чём нам не говорят взрослые, что он просто стал пешкой в игре крупных рыб, и, что самое важное, что в мире была совершена вопиющая несправедливость, очернившая невиновных погибших и обелившая выживших крыс. В дневник бережно были вклеены фотокарточки. На полях возле них краснели заметки. Я пожирала информацию с трепетом и слезами, пряча тексты и эмоции каждый раз, когда мама заглядывала в мою комнату. Ей ужасно хотелось поговорить со мной о платье для Новогоднего Бала, меня же интересовал только её уход и скорейшее продолжение моего увлекательного чтения. Я соглашалась на все идеи, лишь бы она поскорее от меня отстала. Это работало. Пока мать не спала, корпя над моим костюмом, я откладывала путешествие к Морфею, знакомясь с тем, кто не был мне чужим, но так и не смог полноценно стать родным. Я помню, о чём я думала, когда уткнула нос в подушку. Я отдала бы всё на свете за возможность восстановить справедливость.

Было двадцать пятое декабря. Я знала, что это особый день. Тысячи, хотя, скорее десятки или сотни тысяч детишек из католических семей (а, может, и каких других) уже отправили свои письма с желаниями Санта Клаусу и с нетерпением ждали от него подарков. Я много раз видела эту картину в рождественском кино: малыш прячется у лестницы, пока огромный бородатый дед лезет через камин в гостиную, чтобы полакомиться печеньем с молоком и в благодарность оставить под ёлкой гигантские блестящие коробки с большими разноцветными бантами. Что там внутри? Железная дорога? Мягкая говорящая игрушка? Или красивая Барби, только-только вышедшая с конвейера в специальной праздничной упаковке? Я давно не писала писем Деду Морозу. Ещё в детском саду я раскусила его. Таинственным добрым волшебником из вечной мерзлоты оказался наш физрук, весьма скудно загримированный для новогодней ёлки, который дарил нам заранее купленные родителями подарки. Но если бы я хоть на секунду вновь поверила в существование Санта Клауса или Деда Мороза, если бы знала, что простое письмо с заветным желанием могло сотворить чудо, я бы не стала просить о новой кукле или mp3 плеере, как у Ваньки из параллельного класса. С болью в сердце я бы даже воспротивилась соблазну попросить ноутбук. Я заказала бы гениальность. Мозг изобретателя. Талантливого физика, инженера, может быть, слегка фанатичного учёного. К тридцати я собрала бы первую в мире машину времени и навсегда бы изменила вселенную.

Было двадцать пятое декабря. Я знала, что это особый день, но даже не представляла, насколько.