Читать книгу Традиционализм и реформизм в советском политическом пространстве: формы и функции (1953–1991 гг.) - Н. В. Стариков - Страница 3

Традиционализм – особое коллективистское, унифицирующее видение общества, концентрирующее внимание на общем благе, почвенных корнях, идеях преемственности, иерархичности. Универсальная человеческая склонность недоктринального характера, традиционализм – суть отрицание новых общественных отношений, выражение ностальгии по прошлому. Идеология этой склонности – консерватизм[1].

Антипод модернизма и либеральной идеологии, традиционализм по-разному трактуется в литературе: мировоззрение, социально-философское направление, идеологически оформленная защитная реакция, политика сохранения ценностей традиционного общества в условиях модернизации и др. Видовые особенности – рефлективный, интегральный, сакральный, идеологический традиционализм. Для одних традиционализм – идеология традиционных обществ с идеализацией и абсолютизацией Традиции, для других – совокупность идей, направленных против современного состояния культуры и общества, своего рода отклонения от некоего образца.

На рубеже 1960-1970-х гг. доминировал стереотипно-идеологический подход, исключающий принятые в западном традициеведении схемы. Середина 1960-х – начало 1980-х гг. отмечены смысловой эволюцией. Э. С. Маркарян, А. Г. Спиркин и другие авторы представляли традиционализм преимущественно как социально-политический опыт, фокус общественно-духовной практики, фактор культурной деятельности в процессе реализации исторического самосознания общества. Для других авторов традиционализм – скорее система общественных отношений (В. Д. Плахов), третьи полагали его трансисторической культурной связью (Б. М. Бернштейн).

Нормативистский подход в традициеведении исходит из узкой трактовки традиции, сводит ее к наследуемым нормам и принципам. В рамках социально-феноменологического подхода традиции рассматриваются как устойчивые формы общественного сознания и идейной преемственности. Широкое понимание традиции как организованного социального опыта характерно для структурно-функционального подхода.

По А. С. Ахиезеру, «специфика традиционализма не в отсутствии инноваций, а в господстве ценности статичности, что выражается в жесткости фильтра новшеств, узости шага новизны, подавлении всего, что выходит за допустимые рамки»[2]. В. А. Ачкасов интерпретирует традиционализм как «ответ на вызов истории и тоску по утраченной целостности, устойчивости и предсказуемости общества, воспроизводящего себя на основе традиции и имеющего источником легитимности историческое прошлое, его опыт»[3]. В. В. Аверьянов полагает, что в современных условиях традиция вынуждена выступать в паре с инновацией, заключать компромиссы с модернистской системой[4]. Традиция и традиционность – предмет исследований А.Г. Дугина[5], критикующего универсализм Рене Генона и учение о метафизическом единстве различных традиционных форм.

Как справедливо отметила Е. В. Романовская, «приверженность традиции откликается на глубокую психологическую потребность людей в защищенности, обещая либо перемены к лучшему, либо отсутствие перемен, либо душевно более близкое прошлое в качестве символического убежища»[6]. Это подтверждается опытом постсталинской политической эволюции. Наследие советской политической культуры, традиционализм являл тип политического сознания, проявлялся в господствовавших установках, нормах и принципах поведения, ценностях и оценках, задаваемых правящей партией.

Идеология реконструкции «настоящего» – традиционализм -запечатлена в разнообразных советских программах и проектах, противостоящих западным моделям государства, власти, права, общества, человека, морали. Будучи идейно-политической тенденцией с системой идеологем, традиционализм представал одновременно и аморфной субстанцией, предполагавшей охранительную бдительность, «мнение товарищей», «бурные аплодисменты, переходящие в овации». Это понятный в «верхах» росчерк красного/синего карандаша, заданность ритуала, лексикон, незыблемость конструкции власти, славословие очередного «вождя», отсечение заблудших.

При этом традиционализм не исключал социальных изменений в советской системе, поддерживал общие принципы (иерархия, авторитет, примат обычая по отношению к праву, антииндивидуализм).

Традиционализм сопряжен с консерватизмом, но не может быть сведен к нему. Десятилетия дискуссий вокруг проблем политического консерватизма[7] показывают неоднозначность и многообразие граней этого сложного явления. Для одних консерватизм – форма политического сознания, другие подчеркивают приоритет ценностей, третьи акцентируют внимание на идейно-политической практике. Признание того, что термин «консерватизм» имеет разные значения в зависимости от политической культуры и что именно культура определяет, что консерватизм стремится сохранить, еще более углубляет различия в подходах. Идейный и ситуативный уровни консерватизма интерпретируются в связи с охранительной политикой, способной использовать любую прогрессистскую идеологию[8].

Акцент на идейно-содержательном базисе дает основание ряду авторов рассматривать консерватизм как самостоятельную идеологию вне проектно-политического начала. О. Б. Подвинцев связывает консерватизм с политическим темпераментом, отмечая, что «ценности консерваторов, как правило, более конкретны, чем абстрактные идеалы их оппонентов – “свобода” у либералов, “справедливость” у социалистов. Это непосредственно вытекает из различия ориентаций на сохранение того, что уже есть, и на изменение ради того, что еще только может быть. Однако, при всей конкретности своих непосредственных установок, консерваторы все же выходят за их рамки в следовании неким основополагающим принципам, одним из которых, например, является традиция… ценности можно уподобить стеклышкам калейдоскопа, способным сцепляться между собой, образуя порой весьма затейливые комбинации. Их классификация зависит от того, какие именно элементы оказываются в центре данного узора. Консервативными следует признать те из этих систем, где ведущее положение занимает некая традиция, воплощаемая конкретным государством, нацией, церковью и т. д., что обычно приводит к абсолютизации данных типов общности и рассмотрению всех событий через призму их соперничества, борьбы и сотрудничества»[9].

Либеральные критики аттестуют консерватизм как осторожное и опасливое отношение к прогрессу, а то и нездоровую комбинацию генов.

В СССР послевоенных десятилетий консерватизм – явление скорее интеллектуальное, даже эстетическое, нежели политическое. Православие, культ государства, патернализм, русофильство, патриотизм как факторы консервативной идеологии более близки части русской интеллектуальной элиты, нежели кремлевским «верхам».

«Писатели-деревенщики», «Литературная Россия», «Память», ВООПИиК противостояли либерализму, космополитизму, западничеству, но стоит вспомнить партийно-традиционалистский рефлекс по части такого консерватизма.

В июле 1966 г. Ростовский облисполком обратился в Совет Министров РСФСР с предложением об организации Старочеркасского музея-заповедника в связи с исполняющимся в 1970 г. 400-летием станицы. Ответа из Москвы не последовало. Пришлось своими силами спасать Воскресенский войсковой собор, Ратненскую церковь, дворец и подворье атамана Ефремова, дом Жученковых и дом Кондрата Булавина, а также остатки бастионов Старочеркасской крепости, руины Анненской крепости, Монастырское урочище, где похоронены казаки времен Азовского сидения. Так и не дождавшись поддержки из Москвы, в октябре 1968 г. облисполком принял решение о создании в станице Старочеркасской Донского историко-архитектурного музея-заповедника за счет местных ресурсов. Активное участие в работе принимал совет Ростовского областного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Средств для реставрации, установления границы охранной зоны, топографической съемки, других необходимых мероприятий катастрофически не хватало. Просьбы о том, чтобы Совет Министров РСФСР принял свое решение о создании Донского историко-архитектурного музея-заповедника в станице Старочеркасской, и о включении его в список памятников истории и культуры республиканского значения уходили в пустоту. На московские власти не действовала даже ссылка, что Совет Министров УССР принял решение и уже создал заповедник «Запорожская сечь».

Наблюдая за безуспешным противостоянием областных властей и правительства РСФСР, М. А. Шолохов в июне 1970 г. обратился с письмом непосредственно к Л. И. Брежневу: «В этом году исполняется 400 лет со дня официального узаконения царем Иваном Грозным существования Донского казачества. Событие это, как известно, имело немаловажное значение для истории государства Российского. Мне думается, что умалчивать о четырехсотлетии казачества едва ли целесообразно хотя бы по одному тому, что умолчание может вызвать нежелательную реакцию и у нас внутри страны и на Западе. И не лучше ли будет, если Политбюро примет решение, обязывающее центральную печать посвятить 400-летию небольшие, но квалифицированные статьи, а Совмин РСФСР решит вопрос о создании в станице Старочеркасской историко-архитектурного ансамбля? “Скорбный лист” Ростовского отделения охраны памятников истории и культуры прилагаю».

Л. И. Брежнев отправил письмо на «изучение» идеологическим столпам – П. Н. Демичеву и А. Н. Яковлеву – с предложением «затем обменяемся мнением по поднятому вопросу». В дело немедленно включилось антиказачье лобби в ЦК. Последовала справка из Института истории СССР, что «грамота Ивана IV… не дает оснований полагать, что 1570 г. является какой-либо вехой в истории казацких поселений на Дону»; что «празднование юбилея казачества в целом неизбежно притупило бы классовый подход к казачеству и дало бы пищу для клеветнических упражнений белой эмиграции. Это повело бы к искусственному выделению казачества из общей массы населения бывших казачьих областей, к возрождению былых различий между казаками и “иногородними”, которое стало уже анахронизмом. Гораздо целесообразнее и даже необходимо отмечать юбилеи крестьянских войн против царизма».

Сохранился список тех, кто составлял эту бумагу, – сотрудники Института истории СССР АН СССР Н. А. Иванова, В. А. Корецкий, М. Д. Курмачева, В. Д. Назаров, В. Д. Поликарпов, а подписал директор института академик П. В. Волобуев. К сентябрю 1970 г. А. Н. Яковлев – будущий архитектор «перестройки» -подготовил проект постановления секретариата ЦК. Он шел под грифом «совершенно секретно» (№ СТ 108/18с от 08.09.1970). В документе отмечалось: «1. Рассмотрев письмо т. Шолохова, а также материалы по истории донского казачества, считаем, что развертывать какую-либо пропагандистскую работу, посвященную 400-летию донского казачества, было бы нецелесообразным, а вопрос о создании в станице Старочеркасской историкоархитектурного ансамбля мог бы быть рассмотрен Совмином РСФСР. 2. Было бы более правильно, признав нецелесообразным развертывать какую-либо работу в связи с 400-летием донского казачества, вместе с тем отметить в печати приближающиеся юбилеи крестьянских войн против царизма».

В конце концов, не в силах более игнорировать очевидные факты, Совет Министров РСФСР был вынужден 30 декабря 1970 г. принять постановление № 726 «Об организации Старочеркасского историко-архитектурного музея-заповедника в Ростовской области».

В марте 1978 г. М. А. Шолохов направил еще одно письмо на имя Л. И. Брежнева в защиту русской культуры, против принижения ее роли в историческом духовном процессе, искажения ее высоких гуманистических принципов, отказа ей в прогрессивности и творческой самобытности. Писатель протестовал против показа русского народа духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству. Осуждалось непротивление практике представления через кино, телевидение, печать антирусских идей, порочащих историю и культуру народа, унижения достоинства русской нации, уничтожения русских архитектурных памятников[10].

Л. И. Брежнев на письме наложил резолюцию: «Секретариату ЦК. Прошу рассмотреть с последующим рассмотрением на ПБ <Политбюро>. 14/III 78 г. Л. Брежнев»[11]. Спецкомиссия ЦК (П. Н. Демичев, М. В. Зимянин, И. В. Капитонов, С. П. Трапезников) немедленно заключила, что «спекуляции вокруг русской и других национальных культур советского народа… заняли в идеологических диверсиях наших противников особое место», и что «нецелесообразно принимать особое постановление по вопросам, поставленным в письме М. А. Шолохова», а лучше «обратить особое внимание на весь комплекс проблем культурного строительства».

Вскоре последовало постановление политбюро ЦК КПСС. В нем было сказано о «необходимости разъяснить т. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране и РФ, разъяснить необходимость более глубокого и точного подхода к поставленным им вопросам в высших интересах русского и советского народа. Никаких открытых дискуссий по поставленному им вопросу о русской культуре не открывать». Письмо Шолохова признавалось идейно-политической ошибкой с элементами субъективизма и односторонности в оценках современного состояния русской культуры.

Приведенный пример показывает, насколько далеки от собственно консервативных ценностей были советские руководители 1960-1970-х гг.

Ренессанс русского консерватизма в 1990-2000-х гг. с абсолютизацией русского дореволюционного опыта и идеей отказа от советского наследия соответствовал претензиям части общественности на восстановление разорванной «связи времен», хотя некоторые авторы со ссылкой на В.В. Кожинова указывали на ущербность подхода. «Подавляющему большинству наших сограждан гораздо ближе и понятнее недавнее советское время, чем далекое дореволюционное. Но из этого отнюдь не следует правота тех, кто абсолютизирует советский опыт… Задача консерваторов, -отмечал далее С. Пантелеев, – состоит в ревизии этого богатого противоречиями наследия, вычленении из него русских национальных начал, естественным образом связанных с дореволюционным периодом, благодаря которым, при всех огрехах коммунистического эксперимента, Россия в форме СССР смогла развиваться как геополитическая, культурная и политическая реальность. Необходимо прислушаться к словам Вадима Кожинова, писавшего, что “75 лет, жизнь трех поколений, невозможно выбросить из истории, объявив их… “черной дырой”. Те, кто усматривает цель в “возврате” в дореволюционное прошлое… не более правы, чем те, кто до 1990-х годов считали своего рода началом истории страны 1917-й год. Истинная цель в том, чтобы срастить времена, а не в том, чтобы еще раз – хоть и с иной “оценкой” -противопоставить историю до 1917-го и после него”»[12].

Вариант «сращивания», предложенный Я. А. Бутаковым[13], предполагал различение ситуационного консерватизма (неприятие перемен, негативная реакции на новшества) и консервативного идеала, узкосословного и всесословного компонентов советского охранительства, единых консервативных устремлений советских «верхов» и «низов». Модуль Я. А. Бутакова в приложении к сталинскому правлению изначально затруднял выстраивание хронологии. Решением стало признание советского консерватизма охранительной реакцией для 1930-х гг., а Великой Отечественной войны – актом легитимации советского государства, послевоенного «русского вектора» – синтезом царско-советского державо-строительства. Все последующие политико-идеологические акции (развенчание Сталина, канонизация отца-основателя, реабилитация, смещение Хрущева и др.), как и отдельные этапы, по мнению автора, – вехи единого консервативного пути («застойные» времена застойны и для консерватизма, который успешно развивается только в активном противоборстве с модернизмом), когда, наконец, в годы «перестройки» советский консерватизм соприкоснулся и слился со старороссийским консерватизмом. «В эти годы, – заключает автор, – консерватизм развивался в первую очередь как общественное движение, будучи в значительной степени лишен привычной поддержки государственных структур». Крайняя неоднородность, внутреннее противоборство ортодоксально-коммунистического и державно-патриотического течений, отсутствие цельной доктрины – все это, по Я. А. Бутакову, не снижает значимости советского консерватизма, который «остается действенным фактором российских политических отношений».

Подход автора вызывает целый ряд вопросов, и если иметь в виду перемены в границах 1953-1991 гг., то их анализ предполагает не консервативную, а традиционалистскую составляющую, анализ принципов формирования и воспроизводства традиций в композициях советских и досоветских ценностей. Каким образом традиции формировали адаптацию людей в социокультурном пространстве? На каких ценностных ориентациях, сопряженных с традиционализмом, базировался жизненный мир и отношение к реальности советского общества? Какие факторы определяли процессы, способствовавшие укоренению традиционалистских образов в советской действительности?

Революция 1917 г. отодвинула на периферию историческую Россию и ее ценности. Намерение управлять с помощью декретов, а не с опорой на традиции, идея и практика огосударствления собственности перечеркивали потенциал российского традиционализма. Но при этом советская политическая культура постепенно приобретала самостоятельное значение. Новые традиции, динамичные и статичные в своем единстве, являли набор ценностей и установок «верхов», фокусировали накопленный опыт, задавали модели поведения, регламентировали общественно значимую деятельность. Постепенно усложнялись регулятивные и коммуникативные возможности советских традиций, расширялись границы их влияния.

Выделение категории «советский традиционализм» позволяет выявлять связь традиционалистского потенциала первых десятилетий Советского Союза, с одной стороны, и традиционализма советского общества 1950-1980-х гг. – с другой.

Рожденный идеологией, советский традиционализм неотделим от советской системы, при этом соотнесение традиционализма с тем, что можно назвать советскими ценностями, показывает сложную картину связей и соподчинений.

Ключевые элементы традиционалистского вектора сталинской политики проанализировал В. Э. Багдасарян[14]. Автор исходит из предположения, что традиционализм – онтологическая основа «третьего пути», а принципы традиционализма не есть аналог традиционности. Политические намерения традиционалистов ориентированы не на сохранение (консервацию или реставрацию), а на возрождение посредством обращения к архетипам исторической памяти ментальных основ погибших общественных ориентиров. Гипотезу сталинской «консервативной революции» автор основывает на представлении о выхолащивании большевизмом в ходе строительства реального социализма принципов марксистской идеологии. «Народническая версия построения общества будущего посредством обращения к традиционным институтам докапиталистической России, при усилении тенденций апелляции к прошлому, делала вероятной перспективу “консервативной революции” под социалистическими знаменами. Слово “большевик” вызывало ассоциации с привычным для крестьянского слуха термином “большак”, обозначавшим руководителя общинным миром. “Красная” семантика также оказалась наиболее предпочтительной в контексте народной семиосферы»[15].

Аграрный смысл революции, по автору, заключался в ликвидации чужеродной частнособственнической модели обустройства села. Жестокая, неумело проведенная, но исторически неизбежная коллективизация стала хирургической операцией по восстановлению национальных форм, верви-общины. Система Советов также оказалась ближе народной ментальности, чем западноевропейский принцип организации власти на основе многопартийной выборности. С другой стороны, коллегиальная модель республиканизма подменялась цезаризмом как квазимонархической системой, основанной на архетипах царистской традиции патерналистского сознания народа. Цезарь и Советы, выражаясь языком О. Шпенглера, являлись псевдоморфизмом институтов допетровской органической Руси – Царя и Собора.

В. Э. Багдасарян, выявляя метаморфозы большевизма, склонен связывать «третий путь» в ВКП(б) с политикой Сталина. «Генезис сталинизма, представлявшего собой антитез космополитической системе раннего большевизма, был предопределен “консервативной революцией” 1930-х, как отрицания октябрьской», – считает автор. Аргументы в пользу «консервативной революции» он находит в основных аспектах ее программы (институт монархии, религия и церковь, национальный вопрос, историческая память, внешняя политика, литература и искусство, армейское строительство, языкознание).

Сталинская «консервативная революция», имевшая собственную логику и периодизацию, считает В. Э. Багдасарян, не была доведена до конца, оставшись только тенденцией, так и не приведшей к построению традиционалистского общества. История СССР после Сталина характеризовалась десакрализационными процессами. От сталинского традиционалистского вектора компартия переориентировалась на лево-этатистские рельсы хрущевской и право-этатистские брежневской эпохи.

«Преодоление» большевистской революции посредством консервативной реакции – другой аспект традиционности и традиционализма. Эта проблема была поставлена в 1920-х гг. евразийцами. В наши дни ее развивают неоевразийцы А. Г. Дугина.

Традиционализм в СССР более связан с идеологическими функциями и являлся в этом отношении доминантным, в то время как реформизм в целом не заключал в себе столь важных (в первую очередь идеологических) функций и может быть обозначен как субдоминантный спектр. Идеал советского традиционализма – коллективизм, бесконфликтное, линейное течение политического времени. Этому соответствовали программы, утверждавшие приоритет коллективности, ценности взаимопомощи, солидарности, совместного выживания. В таком плане традиционализм не мог быть «растворен» в лево-этатистской доктрине Хрущева или право-этатистской практике Брежнева. Мифо-символическая картина «развитого социализма» во многом основана на традиционалистских идеях и ценностях.

В общественном сознании 1990-х гг. советская система могла показаться традиционным обществом и оплотом консервативных ценностей. Но идейный консерватизм зрелой советской системы – иллюзия. Советская система оказалась не в состоянии породить консервативную идею и обеспечить переход к традиционным национально-государственным и религиозным ценностям.

При этом неизменным оставалось главное направление – формирование советского человека, хотя внешние признаки модели, пути и способы достижения идеала подвергались корректировке. Стоит в связи с этим отметить преемственность сталинских начертаний, программы 1961 г. и «нового» политического мышления 1980-х гг.

Советский традиционализм никогда не признавал разум единственным орудием в деле познания и преобразования действительности. Предполагалось, что, будучи односторонним в отдельном советском человеке, разум в сфере политики, соединяя теорию и практику, может менять качество, прежде всего с опорой на опыт, историю. Многие документы, выступления лидеров были нацелены именно на это. Ошибки индивидуального разума могли быть компенсированы лишь «коллективным разумом», воплощенным в съезде, пленуме, президиуме или политбюро ЦК. Не случайно речь идет о коллективном опыте. Действие объективных общественных законов естественно сопряжено с человеческой волей, персонифицированной лидером партии и государства. Именно в этом плане можно говорить об относительной рациональности советского традиционализма.

Как контрмодель либерализма, традиционализм всегда утверждал значимость единства, плановости, централизации. Проводник политического единомыслия, он отрицал незыблемость прав человека как политическую цель, при этом акцент постоянно переносился на обязанности, вытекающие из политического положения человека.

Советская система, способствуя модернизации технологий, консервировала политические отношения традиционного типа. Этому благоприятствовал идеократический характер политической системы, исключающей потребность в институтах гражданского общества западного типа. Вместе с тем процессы модернизации и урбанизации с неизбежностью подталкивали к публичным и правосообразным формам социально-политических отношений, однако, как образно заметили А. Понеделков и А. Старостин, «хвост» традиционализма здесь явно превосходил «голову» модернизма[16]. Одновременно новые подходы к интерпретации наследия сторонников советской традиции актуализируют задачу анализа традиционализма в контексте функциональной специфичности[17].

С середины 1950-х гг. советский традиционализм тесно связан с реформизмом. Смерть Сталина, «коллективное руководство», ослабление классового критерия оказали существенное воздействие на природу власти, ее ресурсы. При этом изменение роли КПСС шло по линии не просто политических перемещений, но прежде всего выявления соотношения сил обновления и традиции. Именно в это время начинается постепенное оформление реформизма, его границ и потенциала.