Читать книгу Романовы - Надин Брандес - Страница 4

25 апреля 1918 года

Тобольск, Россия

Я смотрела, как сгорают мои дневники.

Страницы сворачивались сами по себе, корчились как паучьи лапки, принимая смерть. Мое прошлое, мои истории оборачивались пеплом и завитками дыма. Но я не стану их оплакивать. Большевики могут отнять у меня нечто гораздо более ценное. Я не отдам им своих слез.

Я подтолкнула еще один дневник в белую изразцовую печь, занимавшую угол спальни, которую здесь, в Тобольске, предоставили мне и трем моим старшим сестрам. Здесь – это значит в ссылке. Из дневника выскользнула заложенная между страниц фотография, словно в последней попытке избежать своей участи. Я подняла черно-белый портрет.

Усталые, прикрытые тяжелыми веками глаза, длинная темная борода, волосы, тщательно разделенные на прямой пробор. Григорий Распутин. Наш друг. Наш мастер заклинаний. Он лечил Алексея, наставлял маму и собирался учить колдовскому искусству меня… пока они не убили его. Большевики расстреляли его с той же легкостью, с какой опрокидывали в себя рюмку водки в конце дня. Или в его начале, в зависимости от того, сколько крови обагряло их руки.

Теперь они шли за нами.

Я бросила фотографию Распутина в огонь. Это фото, больше чем что-либо другое, могло доставить мне неприятности, если приближающиеся большевики устроят обыск. Свидетельство нашей связи с мастером заклинаний сослужит нам плохую службу. Чтобы осудить папу, подойдет любая причина, и не важно, что он уже отрекся от престола.

Я схватила с прикроватного столика книгу по колдовскому искусству и затолкала ее на нижнюю полку маленького книжного шкафа вместе с другими томами. Она была на немецком языке, которого, вероятно, наши русские конвоиры не знают, и вложена в обложку от народных сказок. И все же они найдут ее, если хорошенько постараются.

«Цок, цок, цок» – донесся из коридора стук каблуков папиных сапог. Звуки миновали мою дверь, замерли, затем вновь приблизились. Дверь открылась, и показалось папино обрамленное усами и бородой лицо. Он спокойно обратился ко мне:

– Настя, они уже здесь.

Я захлопнула печную заслонку и поднялась. Папа держался прямо и царственно, несмотря на невысокий рост. Бок о бок мы прошли по холодному до озноба коридору. В тишине. Бывший царь и бывшая княжна. Мы миновали комнату Алексея, и я заглянула туда. Мой тринадцатилетний брат, худой и изможденный, лежал в постели: кожа пожелтела, глаза походили на темные озера, лицо напоминало череп. Он даже не взглянул на нас.

Мои кулаки сжались сами собой. Я исцелю его. Неважно, убьют ли большевики всех магов, если смогут отыскать, или отошлют нас обратно в Санкт-Петербург. Я все равно овладею колдовским искусством и найду способ излечить Алексея.

Из прихожей донесся шум, и я сосредоточилась. Напряжение, вызванное прибытием большевиков, усугублялось тревогой, потому что мы не знали, что нас ждет.

В прихожей уже были наши конвоиры – те, с которыми за минувший год мы успели подружиться. Мы остановились, и ноги погрузились в ворс видавшего виды ковра.

В дверном проеме стоял незнакомец, заполняя его огромной тенью. Он был высок, бледнокож, с черными глазами, угловатым лицом и копной вьющихся темных волос. Я сталкивалась с подобным типажом раньше, на тех немногих роскошных балах и приемах, которые мама разрешала нам посещать. Такие люди вечно раздуты от собственной важности. Обычно так себя держат обожающие интриги великие князья или политики, больше интересующиеся восхождением по карьерной лестнице и приумножением власти, чем танцами или беседами.

Почему-то я им никогда не нравилась.

Покоробившиеся окна, выходящие во внутренний двор, искажали, но не скрывали шеренги солдат, стоявших по стойке «смирно» в ожидании. Наши цыплята клевали их обувь, вырывая кусочки серого войлока. Большевики даже не моргали. Должно быть, их прибыло больше сотни! Зачем так много?

Папа широко шагнул к темноглазому человеку и протянул руку для приветствия.

– Добро пожаловать в Тобольск, командир.

Тот не ответил на рукопожатие, вместо этого громко объявил:

– Меня зовут Яков Юровский. По приказу Центрального комитета имени Ленина семья Романовых подлежит переселению.

Переселению? Возможно ли, что они собираются отправить нас домой? Мы были спрятаны в этом тесном домишке целый год, не имея возможности побывать в городе или подышать свежим воздухом дольше, чем жалкий час-другой в день. Мне не терпелось снова вволю побродить по лесу, насобирать опят, размяться… попрактиковаться в магии.

Затаив в душе крохотный огонек надежды, я ждала дальнейших объяснений.

Не дождавшись ответного приветствия, папа опустил руку и невозмутимо поинтересовался:

– Куда?

– Это еще предстоит решить. – Ровный голос Юровского погасил во мне едва затеплившуюся искорку надежды.

– Когда? – задал вопрос папа.

– Незамедлительно.

Мама сидела в глубине комнаты, завернувшись в толстые шерстяные одеяла. Вопреки недомоганию суровое выражение не сходило с ее лица. Она выпрямилась в кресле.

– Но наш сын слишком болен, чтобы путешествовать.

– Мне приказано немедленно переселить бывшего царя. – Юровский щелкнул каблуками, грязь с его сапог брызнула на ковер у входа. – Остальные члены семьи меня не интересуют.

Я ахнула, звук эхом пронесся через все помещение, заставив Юровского взглянуть прямо на меня. Он собирается забрать папу без нас? Единственное утешение во время изгнания заключалось в нашей сплоченности. Наша сила – в семье. Узы крови Романовых удерживают нас от отчаяния.

Пожалуйста. Пожалуйста, нет.

Папа вскинул подбородок, и конвоиры, вошедшие в комнату, казалось, вытянулись по струнке из уважения к нему. Он будто снова стал царем.

– Я не расстанусь со своей семьей.

– Тогда вас увезут силой. – Юровскому не нужно было указывать на отряд снаружи. Мы оказались в меньшинстве. – Вы можете взять с собой сопровождающих, но мы уезжаем к утру. Остальные члены вашей семьи могут последовать за вами, как только мальчик… почувствует себя лучше. – Он словно хотел сказать «умрет». Непроизнесенное слово тяжело повисло в комнате.

Увозят. Завтра. Силой.

Приказ Юровского обсуждению не подлежал. Мое самообладание выскользнуло сквозь пальцы. Чувства рвались наружу пронзительным воплем. Не может быть, что нас разлучают! Зачем? Для чего понадобилось увозить папу с такой срочностью? Да еще и не сообщив нам, куда именно?

Юровский развернулся на каблуках и обратился к трем большевистским солдатам:

– Проследите за сборами.

Обыска не было. Я зря сожгла дневники. Вместо этого они разрывали на части нас. С учетом болезни Алексея и пошатнувшегося здоровья мамы… возможно, мы последний раз вместе.

Вероятно, папа ощутил растущее во мне возмущение, потому что подхватил меня за локоть и повлек прочь.

– Пойдем, Настя.

– Они не могут разлучить нас! – прошипела я, едва мы оставили конвоиров позади. – Ты им не позволишь!

– Мы не в том положении, чтобы спорить.

– Но куда? Куда они отсылают тебя?

– Наверное, в Москву, на суд.

Мой гнев пылал ярче, чем страницы сожженных дневников.

– Будь прокляты эти большевики! Мне следовало бы продырявить подошвы всех их сапог!

– Вот почему ты должна остаться, Настя, – улыбнулся в усы папа. – Чтобы подбадривать всех своими проделками.

Я остановилась как вкопанная.

– Я должна остаться?! – Он уже все решил?

– Мне нужно, чтобы ты кое-что здесь сделала…

– Николай… – Мама догоняла нас быстро, но не теряя самообладания. Ее тревогу выдавали лишь хрупкие пальцы, сжимавшие потрепанный носовой платок. Папа подошел к ней.

Я тяжело зашагала прочь от них, от боли, предоставляя отцу возможность действовать как должно и принимать решения, требовавшие полной концентрации. Жаль, что ни одно из них не предусматривало склеивания моего разбитого сердца.

Но не только у меня оно обливалось кровью. Нам всем предстояло нести эту боль.

Я пришла в себя уже в комнате Алексея, сидя у его постели, в то время как он кашлял – слабое, тяжело дышащее создание.

Но это значительно лучше, чем мучительный отрывистый и сухой кашель, который на прошлой неделе стал причиной кровотечения и дал осложнение на почки.

Алексей и раньше шел рука об руку со смертью. Гемофилия никогда не обещала ему долгой жизни. Но когда Распутин еще был жив, он мог исцелить раны Алексея одним-единственным словом, даже из другого города, по телефонной линии.

Теперь же ничто не могло спасти брата, за исключением его собственного желания жить.

Это изменится, если я смогу больше узнать о колдовстве. Мне не терпелось взять немецкую книгу заклинаний и прочесть ее прямо под носом большевиков.

Кашель Алексея утих, и он взглянул на меня, слегка прищурив запавшие глаза.

– У тебя мрачный вид.

Я улыбнулась, успокоенная родным человеком, который понимал: шутка может прогнать даже самые тяжелые мысли.

– Это потому, что ты разленился и валяешься в постели, а мне приходится выполнять все твои обязанности по дому.

– Счастливая. Лениться невообразимо скучно. – Брат подмигнул, но это выглядело натянуто, он казался уставшим. – Ты, наверное, уже успела уморить моих бедных цыплят.

– Они плотно позавтракали обувным войлоком.

– Бедные создания. Быть под твоей опекой – страшное дело. – Он указал подбородком на дверь. – Что там происходит? Я знаю, большевики пришли, но мне никто ничего не сказал.

Всегда, когда Алексей болел, семья старалась не вести с ним бесед на тяжелые темы. Я понимала их стремление – безысходность способна повлиять на его волю к жизни и даже повергнуть в уныние, что замедлит излечение.

Но между мною и братом царило полное взаимопонимание, и мы никогда не скрывали истинного положения дел друг от друга. Мы понимали, что неведение приводит в отчаяние со значительно большим успехом, нежели тяжесть мрачных размышлений.

– Они увозят папу.

Алексей, которому вместе с солдатами доводилось бывать на передовой, когда папа еще был царем, воспринял это известие с глубоким вздохом. От этого он закашлялся, и я протянула ему стакан воды с прикроватного столика.

– Что… а что со мной? – в конце концов ему удалось это выговорить. – Я тоже должен ехать. Я царевич.

– Ты недостаточно хорошо себя чувствуешь. – Я с трудом сдержала дрожь.

Лицо Алексея окаменело и приобрело решительное выражение. Он весь напрягся.

– Пока нет. Но буду.

Вот поэтому из него получился бы прекрасный царь.

– Вероятнее всего, они отправят его в Москву, на суд. Папа уедет завтра, а мы последуем за ним, как только тебе станет лучше. – Я сурово взглянула на него. – Командир большевиков думает, что ты умрешь. Ты должен выжить, чтобы плюнуть ему в лицо.

Из коридора донесся папин голос. Я стремительно вскочила на ноги и поспешила наружу, но прежде уловила шепот Алексея:

– Возвращайся и все мне расскажи.

Папа и Мария, которая была всего двумя годами старше меня и с которой мы обычно проказничали, тихонько беседовали в холле. Лицо ее выглядело бледным в обрамлении длинных каштановых волос, но она отважно кивнула и направилась в нашу комнату.

Я поспешила оказаться рядом с папой.

– И что ты решил?

– Твоя мама присоединится ко мне, – наконец сказал он. – Мария поедет в качестве ее сопровождающей.

Не я.

Должно быть, он смог разглядеть смирение на моем лице, потому что коснулся ладонью моей щеки, и я не смогла сдержать слезы.

– В мое отсутствие домашним хозяйством будет заниматься Татьяна. У тебя другая задача.

Итак, решение было принято. Вот так просто. Словно хирург раскроил мое сердце на две части. Оно билось в рваном ритме. Все случилось слишком быстро. Меня хотели оставить. Здесь, среди незнакомцев и врагов.

Я вцепилась в его рукав.

– А другого выхода нет?

Моя мольба с таким же успехом могла быть обращена к охранникам в коридоре. Но у меня не было причин скрывать свою любовь к семье.

В ответе папы прозвучало такое же отчаяние.

– Я его не вижу, Швыбзик. – Он повел меня по коридору подальше от охранников. – Когда Алексей поправится достаточно, чтобы перенести путешествие, вы с сестрами последуете за нами.[1]

Я открыла рот, чтобы возразить – мне нравилось спорить, – но папа вдруг задал вопрос, казалось бы, не относящийся к обсуждаемой теме:

– Когда ты в последний раз читала рассказы Пушкина?

Мой рот резко захлопнулся, как у Щелкунчика. Пушкин. Пушкин. Прошло несколько мгновений, словно он хотел убедиться, что я поняла скрытый смысл тихого вопроса. Так много семейных разговоров в эти дни состояло из тайных сообщений и шифра.

Пушкин означает «секреты».

Слезы высохли. Я не смогла сдержать лукавой усмешки.

– Как раз сегодня собиралась прочитать один из них. – Как только он уедет, проберусь в библиотеку и отыщу тот секрет, который он спрятал для меня.

Папа оглянулся. Охранников в поле зрения не было. Мы остановились.

– Настя, ты лучше всех разбираешься в заклинаниях. Я не доверял Распутину так, как мама, но знаю, что он учил тебя и, скорее всего, делал это хорошо. – Тайным шифром мы больше не пользовались.

– У него было время только на то, чтобы показать мне основы. – И даже их едва-едва.

– Но это больше, чем знают твои брат и сестры. Вот почему ты должна сохранить семейную матрешку и привезти ее с собой, когда вы присоединитесь к нам.

У меня перехватило горло. Тринадцать лет назад мне довелось наблюдать, как они с мамой открыли эту раскрашенную игрушку и выпустили запретное заклинание, которое помогло Алексею. С тех пор я куклы не видела.

– Эту куклу сделал Дочкин.

Василий Дочкин, самый уважаемый и умелый маг в России.

– Да. Не дай большевикам завладеть ею.

В моей голове лихорадочно метались вопросы и ответы. После Распутина люди стали с особым подозрением относиться к магам, убежденные, что те способны контролировать чужие мысли. С тех пор как началась революция, вынудившая папу отречься от престола, колдунов выслеживали одного за другим.

– Большевики могут использовать куклу, чтобы найти Дочкина и убить его, – предположила я. – Я должна его защитить.

Революционеры были глупы. Они многого не знали о магах. Заклинания старых русских мастеров сейчас надо было хранить в тайне. Мне нравились тайные вещи.

– Не потому я доверяю ее тебе. – Папа вновь оглянулся. – Эта кукла, Настя, бесценна. Возможно, она единственное спасение нашей семьи.

Знакомый трепет пронзил мою грудь. Папа полагался на меня, а не на моих старших сестер, Ольгу или Татьяну, потому что знал – я смогу это сделать. Я умела хитрить – они же были слишком честными.

– Я не подведу тебя, папа.

Он поцеловал меня в лоб.

– Как всегда. А теперь иди и помоги Марии собраться.

Я развернулась на каблуках и стремительно зашагала по коридору губернаторского дома в Тобольске, как великая княжна Анастасия Николаевна по Александровскому дворцу.

Казалось, что отречение папы случилось давным-давно.

Можно вообразить, что ссылка осталась далеко позади.

И теперь, когда отец дал мне задание, я могла – всего на миг – забыть о своем страхе никогда не увидеть его, маму или Марию вновь.

Я вошла в спальню, которую делила с сестрами. Мария стояла, не отводя пристального взгляда от коричневого чемодана. Для крепкой коренастой девушки восемнадцати лет она выглядела слишком уязвимой и неуверенной.

Я вздохнула и прошла через комнату.

– Мне придется помочь тебе. – Я вытянула книги из шкафа и запихнула в чемодан сестры, удостоверившись, что у нее есть самые необходимые – Толстой, Достоевский, Тургенев, Чехов. Я боролась с завистью от того, что едет она. Но кто тогда останется с Алексеем?

Мария стряхнула с себя оцепенение, чего я и ожидала, провернув трюк с книгами. Она выбросила их из чемодана и уложила взамен расшитое бисером платье.

– Я не могу позволить маме быть одной на суде над папой.

Я попыталась незаметно подложить ей два забракованных томика. Как она собирается бороться со скукой в поезде без книг?

– Мария, тебе не понадобится вечерний туалет в суде.

Возможно, и никогда больше. С чего бы ей брать платье в Тобольск, если не из-за врожденного стремления всегда быть очаровательной?

Если повезет, то суд позволит нам – последним из рода Романовых – исчезнуть в сельской глубинке и жить без страха, как обычным людям.

– Это Москва, – подчеркнула интонацией Мария. – Я предпочту удачное платье старым пыльным книгам. – Она выбросила томики, и я успела поймать все, кроме Достоевского, который грохнулся на пол вверх корешком. Мое сердце ёкнуло от звука, с которым смялись страницы.

Я бережно подняла томик.

– Ты знаешь, что Достоевский какое-то время жил в Тобольске, в ссылке? – Я протянула ей книгу. – Было бы дурным предзнаменованием оставить его здесь.

– Тогда сама возьми ее, когда присоединишься к нам.

Я скривилась, не заботясь о том, как по-детски это выглядит. Мне следовало соответствовать образу шестнадцатилетней княжны. Ладно, бывшей княжны.

– Когда еще это случится.

– Мы встретимся, Швыбзик.

Она использовала мое домашнее прозвище – по-русски «чертенок», однако это никоим образом не ослабило усиливающегося страха.

– Ты должна писать мне.

– Если они позволят. – Руки Марии замерли. Она склонилась над чемоданом, пытаясь скрыть терзающую ее боль.

– Стоит тебе только улыбнуться, и они позволят делать все, что пожелаешь. – Я уложила на дно чемодана пергамент. Кто-то должен быть сильным. Вот так мы, сестры, и действовали. Когда одна ослабевала, другая заставляла себя собраться. – Вы с папой подружитесь с большевиками там, как с солдатами здесь, в Тобольске. Отец, может, и отрекся от престола, но мы все еще царская семья. Мы – Романовы. Узы наших сердец…

– …охватывают километры, память и время, – завершила Мария.

Головы народа нашей любимой России были забиты пропагандой, которая рисовала папу как слабого, беспечного царя, с полнейшей безучастностью перенесшего огромные потери русских солдат в войне. Это доказывало, что люди, сочинившие ее, вообще не знали отца. Наша единственная надежда заключалась в том, чтобы открыть большевикам совершенно иную картину. С момента прибытия в Тобольск мы успели привязаться к охранникам. Я верю, что они тоже к нам привязались или, по крайней мере, увидели нас такими, какими мы являемся на самом деле. Не в искаженном революцией виде.

Но все изменилось. Нас разделили. Волей народа был свергнут отец, а теперь большевики низлагают временное правительство. Владимир Ленин отвечает за Россию, и никто не знает, что он собирается делать. Мне было страшно. Наши голоса утратили власть.

Никто не мог перекричать революцию.

Мария захлопнула чемодан:

– Алексей чувствует, что наша разлука – его вина.

Я легла на кровать, пристально вглядываясь в отвалившуюся краску на потолке.

– Виноваты большевики. Если бы они просто признали, что мы не представляем угрозы для нашей любимой России, мы могли бы мирно жить где-нибудь в маленькой деревушке.

– Именно это и будет решено на суде.

⁂

В ту ночь никто не спал.

Мы встретили рассвет усталыми, с покрасневшими глазами и ослабевшей волей. Ольга – вторая мать для брата и сестер в свои двадцать два – пошла проведать Алексея. Татьяна провела утро с папой, выведывая даже самые незначительные факты, которые могли бы помочь ей в общении с большевиками. Мы с Марией в молчании позавтракали в спальне. Одно-единственное слово разрушило бы плотину, сдерживающую слезы. Нам сегодня необходимо быть сильными.

Мария одной рукой подняла чемодан с кровати. Я не предложила помощь – если я отличалась хитростью, то она – крепкими мускулами. Мы прошли к выходу, где мои закованные в доспехи чувства грозили вырваться наружу. Наша семья стояла в две шеренги, выстроившись на коврике у двери.

Те, кто уезжал: папа, мама, позади Мария.

Те, кто оставался: Ольга, Татьяна, я и Алексей, сидевший в деревянном кресле-каталке и закутанный в одеяло, так плотно, что я с трудом могла разглядеть его лицо под копной медно-красных волос.

Нам предстоит попрощаться.

Третья шеренга наблюдала за нашим прощанием. Тобольские солдаты. Папа подошел и пожал им руки. Каждый из них был мрачен – словно прибывая в таком же смятении от папиного отъезда, как мы. Он раздал несколько сигарет и посмеялся с одним из солдат, вспомнив недавнюю партию в карты.

Возле двери стояли большевики. Те самые, которые увозили папу. Я не обращала на них внимания. Это было наше мгновение. Мой взор встретился с папиным. Его глаза сияли той душевной болью, которая и теперь разрывает на кусочки мою душу.

Первой я обняла на прощание маму. Затем повернулась к Марии. Она плакала открыто, мои же глаза оставались сухими.

– Ты должна тоже писать мне, Настя.

Я обняла ее.

– Тебе придется написать первой, рассказать, где вы остановитесь.

К папе я подошла после всех. Он прижал меня к себе и притиснул к груди, уткнувшись лицом мне в шею. Никогда еще он не обнимал меня с такой нежностью. Рыдания вырвались на свободу, разбивая вдребезги принятое решение не плакать.

– Я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю, Швыбзик. – Он не напомнил мне о кукле. Я ему – тоже.

– Позаботься об Алексее, – умоляла мама, пока папа увлекал ее прочь от детей, которых она, возможно, больше не увидит. «И позаботься о нашей тайне» – читалось в ее глазах. Даже теперь, посреди ужаса и разлуки, мы должны были держать в секрете болезнь Алексея.

Хотя брат и был слишком слаб, чтобы подняться из кресла, он пронзительно произнес:

– А может быть, мне следует позаботиться о сестрах.

Все мы ухватились за эту слабую попытку пошутить. Это придало мне достаточно сил, чтобы смотреть, как папа, мама и Мария удаляются в апрельское утро. Алексей задрожал, и обещание с трудом сорвалось с моих губ, прежде чем прислуга повезла его кресло обратно в комнату.

Мама смотрела на меня, когда просила нас позаботиться о нем. Как и я, она была второй по младшинству. Ее собственный брат страдал от гемофилии. Но он умер.

Мой – нет.

Несмотря на то что Ольга и Татьяна ухаживали за ранеными солдатами во время войны и приобрели медицинские навыки, именно связь между мной и Алексеем приносила истинное исцеление, в котором он нуждался.

Я вошла в его комнату как раз в тот момент, когда он вытирал глаза рукавом. Доктор Боткин измерял ему пульс. Он покосился на карманные часы сквозь круглые очки, его лысеющая голова сияла под единственной электрической лампой. Алексей не стыдился своих слез. Его слабость прогоняла мою собственную. Мне вновь предстоит быть сильной.

– Итак, Настя… Возможно, я в последний раз вижу наших родителей и сестру. – Пораженная болезнью кровь всегда угрожала отобрать его у нас. Жизнь человека с гемофилией обычно не бывает долгой. Однако она может быть немного дольше, если вы царских кровей и имеете преданного семейного доктора.

Я скрестила руки.

– Ты и впрямь не увидишь их снова, если продолжишь кататься на санках по губернаторской лестнице. – Это случилось несколько месяцев назад, и Алексей все еще поправлялся. Возможно, он надеялся, что не переживет столь сурового испытания. Здесь, без престола, наследником которого он был, во времена изгнания и дней бесконечной боли я понимала, почему ему непросто найти причину жить.

Доктор Боткин похлопал Алексея по колену:

– Вы снова будете вместе, царевич. Вы воссоединитесь.

Мы с Алексеем вместе усмехнулись заверению доктора. На это никто не мог повлиять, но даже пустое обещание на миг успокоило бы сердце.

Доктор Боткин приложил аппарат Фона к суставам и мышцам Алексея, чтобы сдержать развитие атрофии.

– Я могу этим заняться, доктор, – вмешалась я, мельком взглянув на брата.

Алексей кивнул, и доктор Боткин позволил мне разложить прибор на ногах брата, пока тот нагревался.

Затем он собрал свои вещи и вышел из комнаты. В миг, когда дверь закрылась, Алексей спросил:

– У тебя есть заклинание, Настя? Я хочу поправиться как можно скорее.

Я сунула руку в карман юбки и вытащила маленькую жестянку.

– Только одно. Я использовала на него последние колдовские чернила и не знаю, как сделать еще. – Вообще удивительно, что мне повезло отыскать бутылочку чернил в этом заброшенном губернаторском доме.

Я отвинтила крышку. На дне, на тонкой металлической пластинке мерцало подобно радуге сквозь покрытое брызгами окно или мыльному пузырю под солнечным светом единственное начертанное слово. В жизни мне попадалось множество чарующих зрелищ, но колдовские чернила относились к самым любимым.

Облегчение – единственное заклинание, которым я владела. Облегчение.

– Оно снимет боль, но не исцелит тебя.

Алексей кивнул.

– Это позволит мне немного расслабиться. Все равно поможет.

Я бросила осторожный взгляд на дверь, прежде чем провести пальцем по дну жестянки; слово изогнулось и приклеилось к моей коже. Я переместила заклинание на кожу Алексея – спиралевидный, подобный улитке, след мерцающих чернил.

Брат сжал зубы под моим легким прикосновением.

– Облегчение, – прошептала я.

Искрящиеся чернила впитались в кожу Алексея. Он облегченно вздохнул и расслабленно утонул в подушках. Я сунула пустую жестянку обратно в карман юбки, сердце бешено колотилось. Большевики не поймали нас.

– Подействует через несколько часов. Потерпи. Скоро ты поправишься достаточно для путешествия, – улыбнулась я, пылая от собственной мятежности: еще бы, использовать заклинание прямо под носом врага. – Теперь уже скоро.

– Мы все еще позади, – вздохнул Алексей. – Я – обуза.

– Тише! – Я щелкнула мизинцем по его плечу. – Ты не такой уж толстый, чтобы быть обузой.

Он округлил глаза, и я опустилась на колени у его постели.

– Только вообрази, – таинственно сказала я, – мама и папа оставили нас вместо себя для выполнения секретной миссии.

Алексей вскинул голову в ответ на эту игру.

– Миссия шпионажа.

– Миссия озорства.

– Миссия… магии.

Его серо-голубые глаза расширились.

– И представь себе: мы и в самом деле скоро станем их спасением! Как мы уже обсуждали, доктор Боткин выводит из строя большевиков.

– Браво, доктор Боткин, – разразилась я аплодисментами, и мы оба тихонько рассмеялись, вообразив нашего дорогого доктора, орудующего стетоскопом как оружием.

Почти так же стремительно, как рассмеялся, Алексей стал серьезным, и его лицо вытянулось.

– Но что, если я никогда не окрепну достаточно для путешествия?

Я взяла его за руку.

– Знаешь, ты нарушаешь правила.

Его пальцы сжали мои – прикосновение, сопровождаемое глубоким вздохом. Я была достаточно осторожна, чтобы не возражать слишком решительно.

– Ты и раньше был слаб, так уж сложилось. Каждый раз ты думаешь, что это последний. Но снова и снова восстанавливаешь силы.

Однако на этот раз отличие было.

Большевики ждали приговора суда над папой. Как только появится решение, наши судьбы будут определены. Тогда они смогут отправить нас, куда только пожелают. Мне больше нравились солдаты, с которыми мы играли в карты. Те, кто делился с папой папиросами и высиживал до конца на моих глупых воскресных спектаклях.

– Мы расстаемся ненадолго. – Я поднялась. – Вообще-то мне пора собираться. – И вышла из комнаты Алексея, как раз когда его храбрый маленький спаниель рыже-белого окраса прошествовал в комнату. Оглянувшись, я заметила, как лицо Алексея посветлело от радости, когда Джой плюхнула обе передние лапы на край его кровати.

Мой путь лежал в библиотеку.

По сравнению с библиотекой Александровского дворца, в доме губернатора Тобольска она смотрелась как огарок свечи перед роскошной люстрой. И все же для меня она была ярким светочем. Здесь папа читал нам каждый вечер.

Сегодня этого не произойдет.

В камине не горел огонь, который помог бы справиться с ознобом. Единственные очаги пламени сияли в спальнях. И даже их никогда не хватало, чтобы унять холод внутри нас. Как и Санкт-Петербург, Тобольск был готов разразиться сильнейшим снегопадом даже в относительно теплые месяцы. Река Иртыш еще даже не оттаяла.

В библиотеке не было солдат, но я рассеянно скользила взглядом по полкам, сохраняя невинный вид – один из моих наиболее ценных талантов. Остановившись на томике стихов, я бегло его пролистала, видя слова, но размышляя только о папином отъезде. Нет. О папиной миссии. Я не собиралась думать о том, что он просто уехал.

И не стану.

Мы снова будем вместе.

Я захлопнула поэтический сборник и стремительно шагнула к шкафу, в котором стояли труды Пушкина. Пальцы покалывало, хотя я не касалась книг, скользя по корешкам глазами. Ничего необычного, но полки были глубокими.

Я взяла один томик, вглядываясь в темное пространство позади него. Красная и золотая краски выделялись на фоне темной краски. Мерцание тайн. Надежды. Приключений.

Матрешка.

Я погрузила в тень кончики пальцев.

– Вам не стоит находиться здесь без сопровождающих.

Натянутые, словно, струны, нервы, казалось, издали громкий скрежет от внезапного звука голоса, но тело не отреагировало, вышколенное не реагировать на неожиданности. Все внутри меня жаждало отдернуть пытливую ладошку и сделать вид, что я вовсе не тянулась к полке. Вместо этого я вскинула голову и натянуто улыбнулась.

– Неужели чтение так опасно? – Я едва не подавилась последним словом, когда сфокусировалась на источнике голоса.

Незнакомец.

Солдат. Большевик.

Он не был одним из добрых охранников. Я никогда не видела этого человека. Он неподвижно стоял в своей большевистской форме, демонстрируя значок с красной звездой, плугом и молотом в центре. Он выглядел едва ли старше меня, хотя я и не могла полностью рассмотреть его черт под войлочной шапкой – «буденовкой». Изящный разрез глаз подсказывал мне, что он уроженец восточной части России. Может быть, откуда-то из здешних мест? Старые глаза на юном лице.

– Вы, должно быть, новенький. – Я старалась говорить дружелюбно. С каждым новым солдатом – или большевиком – на нас возлагалась новая миссия показать: мы не такие, как изображает революционная пропаганда. Но с отъездом половины семьи я лишилась уверенности, что смогу сегодня с этим справиться.

Он перевел взгляд на полку.

– Нашли что-нибудь интересное?

У меня появилось чувство, что он говорит не о книгах.

– Я нахожу интересной любую книгу. – Я незаметно стянула с полки томик Пушкина, кончиками пальцев подталкивая матрешку глубже в тень.

Большевик не улыбнулся, но в этом не было ничего необычного. Эмоции – собственность человека. Даже фальшивые. От нас не требуется разделять чьи-то чувства, если мы этого не хотим.

Большевик шагнул в тусклый свет комнаты и приблизился ко мне.

– Как вас зовут? – спросила я, чтобы избавиться от тяжелого молчания.

Он остановился в нескольких шагах от меня и протянул руку за книгой. Дыхание перехватило. Мог ли он подслушать папины наставления?

Я протянула ему том.

– Пушкин.

– Его все любят, – сказал он таким тоном, что я почувствовала себя пустым местом. Посредственной. Обыкновенной.

Мы не можем этого допустить.

– Позвольте мне сделать другой выбор. – Я вложила в его руку книгу волшебных сказок для детей, собираясь пошутить, но он взглянул на обложку с тем же безразличием, которое сохранял с тех пор как вошел в библиотеку.

Это была еще одна попытка проявить радушие. Мне может потребоваться время, чтобы наладить контакт с этим большевиком, но я добьюсь понимания. В конце концов, чем еще остается заниматься в Тобольске?

Я выхватила Пушкина из его рук и плюхнулась на диван, сделав вид, что собираюсь почитать. Я надеялась, что он уйдет или по крайней мере удовлетворится тем, что я не занимаюсь ничем опасным. Но он стоял там, бегло просматривая волшебные сказки.

– Меня зовут Заш. – Он захлопнул книгу и вернул ее на полку.

Надо же. Неужели это было так трудно?

– Настя. – Хотя ему и так было известно мое имя. Еще год назад ему пришлось бы склониться передо мной. И все же мне хотелось, чтобы он понял – я не жду формальностей. Первый шаг в попытке достучаться до солдата – продемонстрировать, что я человек и не ожидаю обращения, соответствующего положению великой княжны.

– Я знаю, кто вы. Знаю, что сделала ваша семья. Не надейтесь, что я попадусь на удочку дешевого дружелюбия, которым ваш отец промывал мозги другим солдатам, – ответил он, а затем развернулся и вышел из комнаты.

Я сделала вид, что читаю. Мои глаза скользили по строчкам, и я перелистывала страницы с обычной скоростью, но мыслительных способностей хватало только на противостояние сильнейшему желанию отыскать куклу. Я сосредоточилась на этом, а не на том, что моя кожа буквально пылала от оскорбления Зашем. Последнее беспокоило меня больше всего.

Он верил пропаганде – что папа слабый правитель, который не заботился о народе, устраивал приемы, когда крестьяне умирали от голода, что его жена управляла им… Я не могла осуждать Заша – откуда ему знать, что все не так? Но это предвещало новые сложности. Донести до него и других большевиков правду теперь казалось почти безнадежной задачей.

В итоге свечи догорели и я вернула томик Пушкина на полку. Затем окинула комнату взглядом… и сунула матрешку в рукав.