Читать книгу Романовы - Надин Брандес - Страница 9

31 мая

– Смерть тирану!

– Повесить их!

– Утопить в озере!

Сквозь выбеленные окна ничего не было видно, но крики растворяли мою решимость как горячий чай – сахар. Наши вещи прибыли из Тобольска вчерашним поездом. Нам не разрешалось видеть их до тех пор, пока они не будут тщательно обысканы, расхищены по мелочи, распроданы по дешевке, снова обшарены, отправлены на хранение в сарай и снова обысканы.

– Бедняги, – Татьяна стояла у окна, прислушиваясь к крикам, – они должны получить все что пожелают из наших ценностей.

– Все что они пожелают? – Мама опустила одну из рук, прикрывавших уши. – В этих сундуках – ваши походные кровати и постельное белье. А как насчет посуды из Александровского дворца или соли для ванн твоего папы?

– Ты правда думаешь, что комендант позволит нам использовать эти вещи? – спросила Ольга. – Он уже перенес пианино в свой кабинет. Забрал наш граммофон. Он не даст тебе сохранить английский одеколон, мама.

– У него нет права брать чужое!

– Все, что у нас есть, принадлежит ему, – пробормотала я.

Татьяна разгладила складки на своем простом поношенном платье.

– Людям все это пригодится.

– И что они будут делать с этими вещами? – раздраженно спросила мама. – Заложат! Они не собираются ничего использовать. Кроме того, они избрали советское правительство, которое должно принимать решения за них. Они продали свою свободу.

Папа вошел в гостиную из спальни, в которой они жили с мамой. Весь его вид воплощал в себе дух смирения.

– Народ не выбирал советское правительство. Вы слышали много выстрелов за это время. Каждый из них означает смерть русского человека, который отказался подчиняться большевикам.

Я слышала выстрелы. Неужели люди за окном хотели именно этого и для нас?

– Они нищие, – сказал папа. – Хотя мы больше не их правители, не царская семья, их нужды всегда останутся нашей заботой.

Он взял свою ежедневную Екатеринбургскую газету и отошел к своему креслу – месту у самого большого окна. Мы так и называли его – «папино кресло».

Ничуть не смутившись, мама спросила:

– А как же моя аптечка? Если Алексею станет хуже, нам понадобится морфий.

Ее пальцы коснулись висков. Алексей был не единственным, кому нужен – и кто использует – морфий. Мамины мигрени и слабое сердце были столь же болезненны, как и его гемофилия.

– Пусть мы и в ссылке, но все же можем обратиться с просьбой. – Папа развернул газету и погрузился в чтение с тем же спокойствием, с каким и говорил.

Мне хотелось бы быть столь же невозмутимой. Казалось, он не испытывал никакой враждебности. Я старалась быть похожей на него, но иногда чудилось, что в глубине моего сердца притаился маленький комочек ненависти, готовый вырваться наружу и поглотить разум.

Мама вернулась в комнату Алексея. Татьяна и Мария снова занялись щенками, а Ольга – шитьем, единственным развлечением, которое у нее было в нашей тюрьме.

Мы с папой остались наедине.

Пока большевистские солдаты разбирались с разгневанными людьми и рылись в наших вещах, мне, наконец, выдалась возможность. Время… пришло?

Я смотрела, как папа читает газету. Неужели и в его груди царило такое же смятение? Он был слишком спокоен, чтобы это стало заметно. Я – слишком упряма.

Вид его фигуры успокоил пылавший в моем сердце огонь – его усы изогнулись под углом, пока он рассматривал содержимое газеты, ноги были скрещены так, как и всегда, когда я находила его читающим в библиотеке. Мы снова вместе.

Наконец он поднял глаза, и его усы зашевелились над едва заметной улыбкой. Глаза сощурились, а мое сердце растаяло, и тепло от него разлилось по всему телу до самых домашних туфель. Папа сложил газету и похлопал себя по колену.

Мне шестнадцать. Изгнанная княжна. Больше не ребенок. Тем не менее, я прошла через комнату и села к нему на колени, обвив руками его шею. Ни возраст, ни гордость, ни пережитый опыт не могли помешать мне любить папу сердцем маленькой девочки. Я поцеловала его в щеку, и так мы замерли на несколько секунд, наслаждаясь обществом друг друга. Я в сотый раз удивлялась, как наша любимая страна могла не заметить его милосердия и потребовать отречения… и даже его смерти.

– Как поживает мой маленький Швыбзик? – спросил папа.

Со времени моего приезда мы почти и не говорили.

Это время принадлежало нам.

– Раскладываю яйца по сапогам тобольских солдат.

Папа провел рукой по лицу, но я все равно уловила проблеск веселья.

– Что же мне с тобой делать?

– Ты позволишь мне остаться у тебя на коленях, и мы будем весь день обсуждать прозу Пушкина.

Мой голос оставался шутливым, но легкое напряжение в его позе подсказало мне, что он понял подтекст.

Меня распирало от гордости. Теперь он знал, что я преуспела в доверенной мне миссии. Мне захотелось рассказать ему всю историю – при чем здесь яйца в солдатских сапогах и как я высунулась из коляски и напугала Ольгу так сильно, что она расплакалась. Мне хотелось рассказать ему, как я подмигнула Юровскому, когда отъезжала от вокзала с матрешкой в корсете.

Но даже если не вдаваться в подробности, он хотел узнать об успехе.

– Ты привезла с собой какие-нибудь повести Пушкина?

– Большинство из них упаковано в наши тобольские сундуки, которые сейчас осматривают солдаты, – я сняла пушинку с его льняной рубашки, – но я привезла одну с собой в поезде, чтобы не умереть со скуки.

– Моя ты девочка!

Я вырвала газету из его рук, развернула ее и закрыла наши лица от взглядов из коридора.

– Что теперь, папа? – прошептала я по-немецки. Из всего спектра доступных языков – русского, английского, немецкого и французского – я сделала вывод, что немецкий большевики поймут меньше всего, если войдут.

Папа выглянул из-за газеты. Я уже знала, что охранников поблизости нет, а собаки тявкают, так что мы в безопасности. На данный момент.

– Ты должна держать ее при себе, Настя. Ее подарил нам с мамой величайший маг Василий Дочкин, когда мы только поженились. Раньше здесь было семь слоев. Каждый слой содержал… – он понизил голос еще, – заклинание.

– Но как ты их открывал? И сколько слоев осталось? И что в них есть? – И почему папа сказал, что это спасение нашей семьи?

– Каждый слой открывается, когда заклинание готово. Осталось три слоя…

– Гражданин Николай! – крикнул с порога комендант Авдеев.

Меня пробрала дрожь от неожиданности, но хорошо натренированные мышцы удержали тело на месте. Моя тяжесть на его коленях не позволила ему слишком сильно вздрогнуть. Хорошо, что я держала газету, а то отец скомкал бы ее.

Я небрежно опустила лист, стараясь не показать своего отвращения к обращению, которое использовал Авдеев для папы.

– Добрый день, комендант, – откликнулась я по-русски.

– Ваши сундуки из Тобольска скоро привезут. Я ожидаю их доставки до вечера.

Я спрыгнула с папиных коленей, негодование жгло мне язык, но отец встал и слегка поклонился.

– Хорошо, комендант.

Нет. Нет! Мне хотелось оттолкнуть от себя папино смирение, снова выпрямить его и напомнить, что правитель – именно он, а не подвыпивший Авдеев. Но именно благодаря скромности он стал таким хорошим лидером для нашей семьи. Мудрый, скромный папа.

Пример для меня.

Я по-прежнему не кланялась. Не могла себя заставить. Еще нет.

Авдеев держал в руках бутылку спиртного, возможно, из нашего сундука. Он отступил в сторону, чтобы дать возможность Зашу и Ивану втащить в комнату сундук с папиными дневниками, затем взял бутылку с собой в кабинет и закрыл дверь.

Заш осторожно опустил сундук. Его пристальный взгляд обжег мою кожу, когда он вернулся к лестнице за другим сундуком. Видимо, ему было трудно сгрузить наши пожитки в доме для ссыльных, ведь это казалось излишеством для простого солдата вроде него.

Но он не понимал ни моей жизни, ни моих потребностей, ни моего воспитания.

А я не понимала его.

Но намеревалась понять.

– Папа, как ты можешь кланяться Авдееву? Ты выше этого человека во многих отношениях. Честь, доброта, родословная…

– Да, но не рост. Я, знаешь ли, гораздо ниже его.

Папа поцеловал меня в лоб и пошел открывать чемодан.

– Я напоминаю себе, что он выполняет свой долг. Он демонстрирует верность стране и людям, которых я люблю. И это то, чему я могу поклониться.

Заш и Иван вернулись с другим сундуком. В тот момент, когда они в третий раз скрылись на лестнице, я опустилась на колени рядом с папой над его сундуком.

– Папа, – прошептала я, – когда матрешка откроется для меня? Когда я смогу ею воспользоваться?

Он просмотрел корешки журналов, но не убрал их.

– Используй ее в самый последний момент.

– Когда?.. – Я прикусила язык, когда вернулся Заш со следующим сундуком. Мама вошла в гостиную и указала солдатам дорогу в маленькую кухню. Остаток дня мы потратили на то, чтобы разобрать свои вещи – по крайней мере то, что от них осталось. Большевики доставили едва ли половину того, что было упаковано.

Остальное они оставили себе.

1 июня

На следующий день папа впервые вынес Алексея в сад. Мы с Марией танцевали вокруг него, разбрасывая маленькие пригоршни желтых цветов акации, будто бы принося сад к нему на колени. Джой кувыркалась среди сирени, и легкая пыльца из цветков витала в воздухе. Алексей чихнул. Поморщился. Потом рассмеялся.

Я скучала по его смеху.

Мама сидела в инвалидном кресле, широкополая шляпа защищала ее от солнечных лучей. Быть бледной модно, но мы с сестрами запрокинули лица к небу и радовались загару. Он раскрасил нашу кожу веснушками свободы. Мама продержалась всего десять минут, прежде чем ей пришлось удалиться на отдых из-за головной боли. Ольга отправилась читать ей.

Лучше она, чем я. Если бы у меня было заклинание, исцеляющее мамины мигрени, я бы немедленно им воспользовалась. Но поскольку ничего нельзя было поделать, предпочитала оставаться снаружи, пока кто-нибудь другой ухаживает за мамой. Если я задержусь в этом доме хотя бы на секунду дольше, чем необходимо, то задохнусь.

Заш был одним из трех солдат, охранявших сад. Почему я всегда обращала на него внимание? Он что-то шептал уголком рта охраннику Ивану, на которого Мария положила глаз. С тех пор как нашел своего друга, он, казалось, смотрел на нас с меньшим отвращением.

Я позволила себе пройти мимо них, чтобы уловить часть их разговора.

– …удивляюсь таким условиям жизни, – пробормотал Заш.

Иван кивнул:

– Подожди, пока не пробудешь здесь месяц. На это страшно смотреть.

Я обошла сад, не уверенная, о чем именно они говорят – о наших жилищных условиях или о солдатских казармах. Может быть, и о том, и о другом.

Мария погналась за Джой и в конце концов поймала ее прямо у ног Ивана. Она медленно поднялась, когда Алексей подозвал к себе спаниеля, оставив Марию с ее солдатом смотреть друг на друга.

Иван оживился. А вот Заш напрягся. Я продолжала идти, раздумывая над собственными наблюдениями. Мне нравилось, что она нашла кого-то еще, кто мог бы принести ей радость, но в глубине души меня кольнуло предчувствие.

Комендант Авдеев вошел в сад, слегка покачиваясь, и прислонился к внешней стене, наблюдая за нами налитыми кровью глазами, но не приказал войти. И не велел Марии с Иваном прекратить разговоры.

Разговор с Авдеевым завел папа.

Пришло время сделать то же самое с большевистскими солдатами. С Зашем. Когда я была уже на полпути через сад, Мария заметила меня и протянула руку.

– Настя, иди сюда!

Я усмехнулась и подскочила к ней.

– Это Иван. – Она положила нежную ладошку на рукав его советской формы.

Он поклонился.

– Рад официально познакомиться с вами. – Его глаза сверкали в унисон с яркой улыбкой.

Это был большевик, с которым я могла бы подружиться. Ясно, почему Мария тянется к нему.

– Взаимно, – затем, чтобы вовлечь в разговор Заша, до того как он сбежит, я указала на него рукой. – Это Заш. Он был с нами в Тобольске.

– А, так вы знакомы с этим шельмецом? – тихонько рассмеялся Иван.

– Не больше, чем это необходимо, – быстро добавил Заш, словно не желая, чтобы Иван думал о нас как о чем-то большем, нежели о тюремщике и пленниках.

Иван искоса взглянул на друга. На несколько мгновений он отвел взгляд, чтобы не комментировать резкие слова, но затем, казалось, передумал.

– Откуда вы двое знаете друг друга? – Я указала на мужчин.

Но Иван укротил свою шутливую манеру, уважая очевидное стремление друга держаться холодно.

Скрип дерева разорвал воздух. Ворота палисада открылись, и в них въехал «Руссо-Балт», сверкающий черным под открытой матерчатой крышей. Комендант Авдеев побледнел и оттолкнул от себя папу.[3]

Из машины вылез человек в советской форме. На вид ему не было и тридцати. Он прищурился, глядя на дом. Солнце осветило его молодое дружелюбное лицо. Затем он заметил нас, и все дружелюбие, которое я уловила на его круглощекой физиономии, растаяло в холодном безразличии, которое смотрелось гораздо более естественным.

Авдеев пожал ему руку, потом, понизив голос, указал на каждого из нас по очереди. Он никого не представил, но оперся о стену, словно ища поддержки. Даже в состоянии легкого опьянения он, казалось, знал, что нужно притворяться мужественным. Этот круглолицый человек был очень важен.

Незнакомец оглядел нашу семью, скользнув взглядом по каждому из нас, словно рассматривал цифры, а не людей.

– Как долго они сегодня были на улице?

Авдеев что-то пробормотал в ответ, потом махнул рукой в сторону дома. Новенький кивнул, и они вошли внутрь. Через несколько секунд после того, как они исчезли, Иван тихо и ласково заговорил с Марией.

Заш увеличил расстояние между нами еще на несколько метров. Но я преодолела его.

– Вы знаете, кто это?

Он решительно смотрел вперед, высоко подняв подбородок и выпрямив спину. Я немного приблизилась к нему и мягко окликнула.

– Заш?

Его взгляд метнулся ко мне.

– Он что, новый… охранник? – Мне не нравилось изображать из себя дурочку, но я сделаю все, что понадобится, чтобы получить ответы.

Заш вытащил из-за пояса пистолет и поставил его между нами как баррикаду. Будто я представляла угрозу.

– Возвращайтесь к своим занятиям в саду, гражданка.

Я отшатнулась, инстинктивно подняв руки.

– Я… я прошу прощения.

Он выглядел грозным, свирепым, как и остальные надзиратели, не дававшие нам ни минуты покоя.

– Эй, Заш! – прошипел Иван, оттесняя Марию в более безопасное место, подальше от оружия.

Кто-то подошел сзади и взял меня за руку, заставив резко обернуться. Это был папа – он повел меня тени берез у частокола.

– Новоприбывший – это Александр Белобородов, председатель Уральского областного совета. Скорее всего, он здесь для внезапной проверки. Он уже появлялся через несколько дней после того, как сюда приехали мы с твоей мамой и Марией.

Значит, Белобородов был важным человеком. В одном помещении с ним мы подвергали опасности любого большевика, который отважился бы говорить по-дружески. Скорее всего, Заш пытался защитить себя. Я перевела взгляд на Марию и Ивана. Она опустилась на колени и срезала полевые цветы в крошечном уголке сада, а Иван зачарованно наблюдал за ней.

Белобородов пробыл недолго, но как только он отъехал, Авдеев приказал нам вернуться в дом. В тот день мы больше не выходили в сад. Я подозревала, что его налитые кровью глаза были не слишком благосклонно приняты начальством. Алкоголь солдатам не запрещался, но и не поощрялся в больших количествах. Особенно когда они охраняли императорскую семью, которую одна армия хотела спасти, а другая – убить.

⁂

Утро встретило нас приказом явиться к Авдееву.

Мы встали, переоделись в домашнюю одежду и собрались в гостиной. Я и сестры плюхнулись на диван, а мама, папа и Алексей заняли свободные стулья.

Авдеев стоял в дверях с двумя солдатами по бокам. Он сцепил руки за спиной.

– Отныне подъем в восемь. Вы должны умыться и одеться к завтраку в девять, к этому времени я намерен подходить с проверкой. Вашу одежду больше не будут отправлять в стирку – вам позволено заниматься стиркой самостоятельно. Обед в час дня, а ужин – в восемь.

– А как насчет свежего воздуха и физических упражнений? – спросил папа со спокойной вежливостью.

– Получасовой отдых в саду будет разрешен дважды в день – один раз поздним утром и один раз после обеда.

– Только час? – ошеломленно спросил папа. – Могу я узнать причину столь внезапной перемены в распорядке дня?

– Ваша жизнь в Ипатьевском доме должна быть более похожей на тюремный режим. – Авдеев подчеркнул это жестким взглядом. – Вам больше не позволено жить по-царски.

Следующим утром я встала около восьми и заглянула в свое тайное форточное окошко. Втянула в себя мятежный глоток свободного воздуха, а затем выпустила его в сторону кабинета Авдеева, словно насмехаясь над ним.

В главной комнате я потянула за короткий шнурок возле двери на лестничную площадку, и по другую сторону стены зазвонил колокольчик. Солдат открыл дверь и проводил меня в ванную.

– Доброго утра, – поздоровалась я, стараясь выглядеть дружелюбной. Он не ответил. Я не стала повторять попытку.

Умылась и проигнорировала грубые политические комментарии, нацарапанные на стене более недоброжелательными солдатами. Час спустя мы с семьей сидели за обеденным столом и завтракали чаем с черным хлебом.

«Больше не позволено жить по-царски», – отчеканил Авдеев. Как будто кофе и яйца – показатели царской жизни! Белобородов, должно быть, остался недоволен осмотром.

Папа помолился перед трапезой, и мы взяли себе хлеба. По крайней мере, чай был горячим. Холодный чай даже в жаркий день всегда приводил меня в уныние.

По нелепому контрасту, хлеб и чай нам подавались на прекрасном фарфоре, внося подобие старой жизни в эту новую, грязную. Похоже на один из домашних спектаклей, который я ставила для семьи. Воображаемая принцесса ест на воображаемом фарфоре… в затхлой тюремной камере, лишенной солнечного света.

Мысленный образ заставил меня хихикнуть. Сценарий не казался забавным, слишком уж был близок к истине. Но я уже знала, что, когда мне хочется отчаяться, сил придает своевременное веселье. Впрочем, если я не проявлю осторожность, могу и расплакаться.

Сегодня утром я была осторожна и радовалась улыбке, которая переходила от меня к Алексею, Марии, Татьяне, папе. Она миновала только маму и Ольгу.

Стук сапог Авдеева перекликался со звоном маленьких ложечек по фарфоровым чашкам, помешивающих чай, хотя в нем не было ни сахара, ни лимона. Комендант остановился в дверях и некоторое время наблюдал за нами. Я перестала посмеиваться, но папа с улыбкой повернулся к Авдееву. Мы все последовали его примеру. Мы докажем, что новый режим не может ослабить узы нашей семьи.

Авдеев держал под мышкой сложенную газету. Его светлые волосы были растрепаны, как будто он плохо спал, а потом прошел мимо зеркала. Глаза снова красные. Авдеев был на пути к тому, чтобы отравить себя до смерти.

– А, спасибо, комендант, – встал папа из-за стола, чтобы взять газету.

Авдеев покачал головой, отчего на мгновение пошатнулся, но тут же ухватился за косяк.

– Нет, гражданин Николай. Вы больше не будете получать газет.

Налитый кровью взгляд Авдеева скользнул в мою сторону. Каким-то образом я поняла, что это связано с тем фактом, как два дня назад мы с папой вели тайный разговор за ней. Авдеев, должно быть, прочитал чувство вины на моем лице, потому что выпрямился. Его послание дошло.

– Тем не менее я позволю вам услышать сегодняшнее сообщение местных властей. – Он раскрыл газету. – Все арестованные будут взяты в заложники. – Авдеев поднял голову. Под арестованными имелись в виду Романовы. – Малейшая попытка контрреволюционной акции в городе приведет к немедленному расстрелу заложников. – Он сложил газету. Затем вошел в свой кабинет и включил граммофон, который раньше принадлежал нам.

Ни единого вздоха. Ни слова. Ни звона столового серебра о фарфор. Только трескучая пластинка предательски вращалась, воспроизводя музыку, которая раньше заставляла нас танцевать. Будто издеваясь над нами.

Потом хлопнула пробка, выдернутая из бутылки дешевой водки.

Нас казнят, если кто-нибудь попытается нас спасти. Если бы в Екатеринбурге скрывались солдаты Белой армии, это наверняка заставило бы их замолчать.

Я первой вернулась к черствому черному хлебу.

– Прости меня, папа, – прошептала я.

5 июня

– Для чего мы живем, Настя? – Алексей лежал в постели, а остальные члены семьи вышли на улицу, чтобы совершить первую прогулку в саду. Я решила остаться дома и составить компанию брату – не потому что мне не нравился свежий воздух, а потому что хотела позаботиться о нем.

Я осторожно посадила Джой к нему на колени. Она лизнула игрушечных солдатиков, лежавших лицом вниз на его простыне.

– Что ты имеешь в виду?

Алексей пожал плечами и вытащил игрушку из пасти Джой, затем вытер ее чистым уголком простыни.

– Кто я теперь? Даже если нас отпустят и мы поселимся в какой-нибудь деревеньке, затерянной в России… Кто я такой? Я не буду царем. Я не могу быть солдатом из-за всего этого. – Он указал на свое тело. – Почему так важно выжить?

Я попыталась подобрать нужные слова, вместо того чтобы просто отчаиваться от его безнадежности. Вопрос брата был логичным. И был задан… спокойно. Самое меньшее, что я могла сделать, это ответить тем же.

– Я понимаю, почему тебе так тяжело.

Он потерял свой трон. Все, чему он учился, все навыки, обретенные в детстве, больше не имели отношения к его жизни.

– Но для чего живет твой народ, русский народ? У них нет тронов. Не все из них – солдаты. Так что же ты скажешь о цели их существования?

Он по-птичьи склонил голову набок.

– Очень проницательно, сестра. Я полагаю, они живут, чтобы заботиться о своих семьях. Следовать за мечтой.

Он потрепал Джой за ушами, и собака свернулась калачиком под одеялом рядом с ним.

– У меня все еще есть семья. И хотя я болен – всегда болен, – я могу думать о новой мечте. Если папа может, то и у меня получится.

– Цель папы – заботиться о русском народе… даже сейчас. Через любовь, прощение и смирение. Может быть, это и есть признак истинного царя. Вне зависимости от того, есть у него трон или нет.

– Вот почему ты моя любимая сестра. – Алексей подмигнул мне, и я рассмеялась. Он говорил то же самое каждой из нас, но мне нравилось думать, что в случае со мной он действительно был искренним. – О, и с днем рождения.

Я вздрогнула.

– День рождения?

– Ну… по старому стилю. – Он вытащил небольшой свиток бумаги, перевязанный полотняной лентой. – Полагаю, по новому григорианскому календарю тебе исполнится семнадцать только через тринадцать дней.

Я совсем забыла о своем дне рождения. Когда Ленин изменил календарь с юлианского на григорианский, я перестала следить за большинством дат. Но сегодня, пятого июня, мне исполнилось семнадцать.

Я так долго не брала свиток, что Алексей, наконец, бросил его мне на колени.

– Не думал, что ты когда-нибудь сможешь обойтись без глубокомысленного замечания.

Я приподняла бровь.

– Спасибо, дорогой брат, но я буду праздновать твой день рождения по григорианскому календарю, который теперь делает меня на тринадцать старше тебя. – Я сняла ленту с плотной бумаги, уже догадываясь о природе подарка, когда он развернулся. – Пьеса?

– Одну ты еще не ставила. Я стащил ее в наш первый день в Тобольске, чтобы приберечь ко дню твоего рождения.