Читать книгу Свидетель на свадьбе должен быть неженатый - Наиль Фаилович Хабибуллин - Страница 3

Заснуть нормальным сном Герцу удалось ближе к рассвету, когда перестали мучить похмельные сны – последствия двухдневного загула. Проснулся после полудня от невыносимой жары. Солнце нещадно палило в открытые окна, наполнив своим удушливым присутствием всю квартиру. Не единого дуновения ветра, безжизненно свисали не задернутые шторы. Простыня и наволочка промокли от пота, во рту немного горчило.

Герц покурил на балконе. Принимая душ, наслаждался живительным струям, смывая остатки былого разгула. После водных процедур снова сигарета натощак. Сколько раз зарекался не курить на голодный желудок, но мозг быстрее просыпается от никотина, он вносит бодрость и душевный подъем. Потом возникает легкий стыд за свое безволье.

Собственно, поначалу, не было никого желания так напиваться. Поводом послужило долгожданный разрыв отношений с Соней. Встречались меньше года и теперь решили разойтись, точнее сказать – Герц решил.

Отношениями начали тяготить его уже через полгода. Возникшее влечение, казавшееся глубоким чувством, как-то быстро прошли, и стало все обыденным и скучным. Пока еще боясь признаться себе, что чувств больше нет, Герц подсознательно стал сторониться Сони. Оставался секс, не крепко, но чем-то общим, ложно связывающим. Ночь проходила, днем становилось уныло.

Еще месяца за два до отпуска, он задумался, что так дальше продолжаться не может. И теперь по приезду Герц всерьез намерился порвать отношения, но пока не знал как. Долго обдумывал, что лучше сказать, подбирал нужные слова. Затягивать, как он считал, с его стороны было уже бесчестно.

В юности ему не везло с девушками, его часто бросали. Отношения длились несколько месяцев, и они исчезали без объяснения причин. Потому он был уверен: инициатор разрыва, бесспорно, остается в выигрыше и не испытывает никаких внутренних мучений. Со временем, Герц научился обхождению со слабым полом. И когда он, впервые по своей инициативе расстался с девушкой, то испытал дискомфорт не меньше, как если бы отказались от него. Расставаться оказалось не так мучительно, вроде как привык, притупилась чувствительность, лишь на душе оставался легкий неприятный осадок. Но распрощавшись с Соней вместо облегчения, испытал стыд, словно обманул, не оправдал доверия.

Разрыв отношений не оказался неожиданностью для Сони. Она предчувствовала и ждала, не решаясь спросить, правильны ли ее догадки. С поникшей головой, стыдясь смотреть ей в глаза, дрогнувшим голосом он сказал, что они должны расстаться. Присев на кресло, спокойно взглянув на него, Соня ответила:

– Ну что ж, если ты наконец-таки решился в этом признаться – давай расстанемся.

Не было слез и прощального секса, разошлись с обтекаемой формулировкой остаться друзьями. Возвратили друг другу ключи. Соня собрала свои немногочисленные вещи и стоически покинула квартиру.

– Извини, что так получилось, – сказал он ей вслед. В ответ Соня махнула рукой, печально улыбнулась и скрылась в лифте.

Вместо ожидаемой легкости от свободы – вина, мимолетное желание бежать за ней, вернуть. Какое-то время Герц не находил себе места, бродил по квартире, беспрерывно курил, отгонял желание отпраздновать развод. Садился писать, после первой же строки вырывал лист из блокнота, скомкивал и бросал его в стену. Выйдя прогуляться, случайно набрел на паб «Лидер», зашел выпить кофе, но употребил две стопки водки. Полегчало, совесть со своими угрызениями отползла в сторону, освобождая путь новым надеждам.

Герцу любил это место, единственный спорт-паб в городе. Ему нравилась интерьер и чудесное кофе, которое здесь делали. Помещение обшито деревом, две огромные «плазмы» на стене. Повсюду развешаны флаги и шарфы спортивных команд, которые привозил хозяин паба; дарили и посетители, приезжавшие с отпусков. В дни большого футбола или хоккея, не являясь заядлым болельщиком, Герц старался здесь не появляться. В пабе всегда рождалось много идей, легко всплывали нужные образы. Сказанное ненароком за соседним столом слово, с особой тональностью, рождало парой яркие картины. Герц торопился домой, прокручивал мысли в голове, чтобы не забыть. Но переступив порог, все надуманное рассыпалось на мелкие куски, принимая вид бессмысленной мозаики. Не получалось вспомнить и десятой доли тех образов, что посетили его в пабе в момент озарения.

Он стал брать собой маленький блокнот, куда записывал рождавшиеся образы и поправки к своему роману. И дело было даже не в алкоголе, – когда писалось, он не прикладывался к спиртному, – уютная обстановка паба располагала к творчеству. Писать удавалось не всегда, если в заведении находилась публика, на строчащего Герца неодобрительно косились. Приходилось прятать карандаш с блокнотом и переходить на смартфон. Он удивлялся, почему в провинции, особенно в маленьких городах, так подозрительно относятся к человеку с карандашом и блокнотом. И ведь посетители паба далеко не забулдыги, заведение пусть не элитное, но и не бюджетная пивнушка. Человек, бессмысленно тыкающий в сенсорный экран, не вызывает подозрений, нежели, когда он что-то записывает на бумаге. О диктофоне и вовсе думать не стоит – человек, бубнящий в девайс, выглядит сумасшедшим.

Он научился делать заметки на салфетках, дополняя их незатейливым рисунком. В «Лидере» всегда приходили свежие мысли, и думалось иначе. Герц был уверен, что и писалось бы здесь легко и плодотворно. Так и поступил. Принес ноутбук, расположился за неприметным столом спиною к выходу и попробовал поработать. Писалось действительно свободно, пальцы вдохновенно отстукивали по клавиатуре, словно играли любимую мелодию на фортепиано. Но несколько оброненных фраз, навсегда лишили желания что-либо здесь писать на ноутбуке.

– Глянь на этого придурка, – послышалась злорадный голос с соседнего столика, – умник какой-то. Сидит тут, понтуется. Печатает что-то.

До Герца не сразу дошел смысл сказанного, и, собственно, в чей адрес подразумевалась реплика. Он оторвался от экрана и взглянул в сторону столика с тремя мужчинами, единственные – вместе с ним – посетители паба. Они не смотрели в его сторону, но было очевидно, в чей огород был брошен камень. Каково читать Хемингуэя, как ему вольготно писалось в парижских кафе, не вызывая при этом ни у кого нареканий.

…После двух стопок думать о серьезной работе не имело смысла. Герц делал заметки на смартфоне, зарисовывал на салфетках размытые образы и пил пиво, пока алкоголь не смешал все мысли и формы. Заметки получались ватными и блеклыми. Думать еще было можно, записывать уже не хотелось.

Наутро Герц невинно опохмелился – переборщил, и наследующий день очнулся снова с больной головой, проклиная свою невоздержанность. На этот раз перетерпел, глотал аспирин и пил кефир. К вечеру немного отпустило, но садиться за роман не было необходимого настроя. Выходить на улицу не хотелось, телевизор к вечеру осточертел, читать, впрочем, тоже не тянуло. Герц по опыту знал, если занять себя чем-то, остатки похмелья пройдут быстрее. По-хозяйски прошелся по квартире, намереваясь в неурочное время устроить уборку. Он не так часто прибирался в квартире, но если и задумывал, делал это с удовольствием.

Последний раз уборкой занималась Соня. Позвонила утром, после десяти, сказала, что скоро зайдет. Он неохотно согласился, решив заодно объявить о предстоящей размолвке. Пока она пылесосила, Герц сидел в кресле и мучительно подбирал нужные слова. Соня посматривала на него с немым вопросом в глазах, будто спрашивала: чего же ты молчишь? Словно сама призывала к серьезному разговору.

Зная, что Герц не любит, когда трогают его записи и заметки на столе, она не нарушала порядка, в котором они лежали. Смахнув пыль, возвращала клочки бумаг, листки блокнотов и тетрадок строго на тоже место, и точно в том же хаотичном нагромождение, что валялись они до уборки. В комнате два стола располагавшиеся боком к окну, так, что работая за одним, второй оставался вне поля зрения. Офисное кресло на колесиках, перемещалось между столами, как речной паром, связывающий два берега. На левом столе располагался компьютер, на правом ноутбук.

В тот день, видя хорошее настроение у Сони, он так и не решился сообщить о своем желании расстаться. Наблюдая за хозяйственной Соней, он в который раз задумался, чего же ему не хватает? Соня домовитая, вкусно готовит, одевается пусть скромно, но с претензиями на стиль. Неплохо зарабатывает, правда об этом, Герц мог судить косвенно. Никак не проявляются злосчастные женские дни. Не ворчит, возможно, потом отыграется и компенсирует с лихвой. И дело даже не в том, что у нее есть ребенок от прежнего брака.

Герц не сразу понял природу зародившегося чувства – беспричинного раздражения. Думал – пройдет. Не прошло, наоборот, с каждым разом, это неприятное ощущение принимала новые, неприглядные формы. Можно было предположить, что не стало общности интересов. Сначала знакомства было любопытно узнавать друг друга, но Соня как-то быстро исчерпала ресурс загадочности, вроде как выговорилась и стала тривиальной, хозяйственной, в меру сексуальной, домашней женщиной.

Соня пренебрегала любое проявления романтики, считая, быть может, неуместным в их возрасте. Безэмоционально реагировала на подарки, воспринимала цветы как ненужную и неизбежную формальность. Нервировало и то, что она воспринимала писательство Герца, как пустую трату времени, пусть и никак не высказывалась по этому поводу.

Когда она занималась уборкой в его квартире, – к этому делу она подходила обстоятельно, на весь день, – Герц не мог сосредоточиться на романе. Пробовал писать на балконе или кухне, но возня в квартире, рев пылесоса, звон посуды не позволяло ему сосредоточиться. Очень скоро, в ее присутствие и вовсе пропало желание писать, даже когда она не отвлекала.

Приступая к очередной главе, Герц всегда испытывал недовольство собой, из-за страха перед чистым листом бумаги, и как следствие порождение этой боязни – нарастающее раздражение. Если затянуть и вовремя не справиться с этим состоянием, оно может поглотить целиком и день будет испорчен. Но главный страх, что не будет писаться и после. Герц давно перестал верить во вдохновение, как в нечто посланное сверху. Вдохновение – это исключительно полная концентрация, плюс собственный талант. Все же, в те дни, когда мучительно не писалось, и он изводил себя от бессилья, Герц мысленно вопрошал к небесной канцелярии: «Господи, за что?!» Творческий застой, длившийся более двух дней, мог перейти в загул. К счастью, летом писалось легко, и кризисных дней было не так много. Писателем, тем не менее, он себя не считал, до тех пор, пока не издаст книгу и не получит признания.

Странное дело, отстрадав похмелье, – с каждым годом Герц отходил все труднее, сказывался и северный климат, – писалось живее. Мозг словно перезагружался, сбрасывая ненужные переживания и терзания о бесплодности своего сочинительства. Прояснялась мысль, образы проступали отчетливее, легче давался слог, живее вырисовывались персонажи, описания становились рельефнее.

Каждый раз, прежде чем садиться писать, Герц начинал с разбора скопившихся записей и заметок, что позволяло разогреть мысли и подготовиться к нескольким часам непрерывной работы. Черновой вариант всегда писал от руки в блокноте формата А5. Если много раз зачеркивалось, страница переписывалась заново. Затем набирал на компьютере или ноутбуке, все зависело, за каким столом это делалось лучше. Увлекаясь романом, дымил трубкой в квартире. Трубочный табак не оставлял такого затхлого запаха как сигареты.

Когда тишина начинала тяготить, он включал музыку. Что должно было проигрываться в этот момент, зависело от настроения или от описываемого отрывка, главное, чтобы звучало на втором плане, и не заставляло вдумываться в смысл песни. Больше всего подходила «Enigma» и «Gregorian». Иногда, работалось непринужденно и под телевизор с приглушенным звуком.

Роман застопорился на середине, не давался монолог гуттаперчевой Стеллы, главной героини, и собственно самой обстановки, породившей монолог. Стелла строптивела, не желая вписываться в структуру задуманного. Монологова сцена, очень важная в романе, кульминационная. Герц переписывал несколько раз, но не получалось добиться необходимого реализма. Выражения казались фальшивыми и вычурными: не может говорить пафосно и такими эпитетами, человек в психологическом разладе самим собой и с окружающим миром.

Прокурив комнату, он перешел на балкон, где также имелся стол, откидывающийся от стены, сконструированный из старой мебели. На четвертом варианте монологовой сцены удалось поймать нужную тональность. Стелла заговорила своими, настоящими словами: резкими и грубыми, соответствующими обстановке.

Монологовая сцена получился пространной. Вскоре заныло запястье, и вздулся бок ногтевой фаланги среднего пальца, куда прижимался карандаш. Писалось с наслаждением, героиня делала то, что от нее требуется. Всю свою строптивость она употребила на пользу авторской задумке: гневной, обличительной речи, направленной на нерадивого любовника.

– Вот растрепалась! – радостно выматерился Герц, прибывая в состояние, близкое к эйфории.

Поставив точку, он с наслаждением откинулся на спинку стула. Потянулся, разминая запястья, повертел кулаками. На этот раз, по усвоенному правилу, он не стал перечитывать написанное, концентрация вытянуло все силы, требовалась продолжительная передышка. Герц поднялся на ватные ноги, потянулся, подвигал занемевшей шеей, прогнулся назад. Сейчас бы холодного пивка, но пока писалось, он не позволял себе и капли спиртного. Выглянув в окно, закурил, попеременно перефокусировал зрение на разное удаление – гимнастика для снятия напряжения глаз.

Герц любил вкусно поесть, к готовке подходил творчески, но на это требовалось много времени, и главное отвлекало и сбивало настрой в работе с рукописью. О полноценной домашней кухне после разрыва отношений с Соней придется на время забыть. Герц отварил магазинных пельменей.

Перекусив, развалившись на угловом диване на кухне, Герц попил чаю и посмотрел «Euronews». Предпочитал этот канал за беспристрастную подачу новостей безэмоциональным голосом за кадром. Когда воодушевлённо писалось, читал меньше обычного, книги парою затягивали, что еще хуже, после прочтения некоторых современных даровитых писателей он не мог сосредоточиться на своем романе, комплексуя перед их стилем и талантом. Гениальность булгаковского «Мастера» и вовсе ввергала в печаль, до злости, до раздражения. То, что «Мастер» писался одиннадцать лет, и не был издан при жизни автора, почему-то всегда забывалось. Легкость, с какой читался роман, порождала мысль, что писался он за один присест и с необыкновенной летучестью.

Позвонил Тарасковский, предложил присоединиться к ним на пляже. Герц согласился: требовалась передышка, перед тем как снова сесть за работу. Герц сложил в пакет полотенце, сменные плавки, отсчитал немного наличности из портмоне, после отпуска, которой и без того катастрофически не хватало. Ипотека пожирала с деньгами и надежды на скорое благополучие.

На улице невыносимая жара. Герц выбрал обходной путь через тенистые дворы многоэтажек. Пройдя общежитие «Нефтяник», оказался у торгового центра «Ермак». За короткое время вспотел. Когда он вышел к церкви, позвонил Руслан, попросил купить пива и газировки для какой-то Светы. Пришлось Герцу возвращаться обратно к «Ермаку». Тратиться лишний раз, в его нынешнем положении, не хотелось, но и отказывать другу неудобно. Купил разливного «бархатного» и полторашку воды. На фисташки – так обожаемые Русланом – денег не хватило, обойдется сухариками.

Городской пляж находился за церковью и являлся частью Каюмовской протоки. На противоположном берегу просматривались крыши дачных построек. Весной протока заливала окрестности и часть дачных хозяйств. В город вода не поднималась, Нивагальск располагался значительно выше разливов. Не смотря на будничный день на пляже много народу. Шлепки неприятно тонули в горячем песке, обжигая ступни. Герц огляделся в поисках Руслана, не найдя, собирался позвонить, но заметил машущего Тарасковского на окраине пляжа у березового подлеска хвойного леса. Руслан с девушкой сидели на старом покрывале. В сторонке, словно посторонний, на корточках сушился Бадик. Он мечтательно взирал на противоположный берег, где у самой воды молодая компания, судя по всему, не трезвая, делала шашлыки.

Друзья поздоровались, обниматься, как было принято, не стали – Бадик, потому что недавно вышел из воды, Тарасковский припекаемый солнцем, поленился подниматься на ноги.

– Здравствуйте, – поприветствовала Света. Герц не сразу узнал попутчицу. На ней черный купальник, довольно скромный, если не сказать целомудренный. – Как у вас дела?

– Спасибо, хорошо, – Герц протянул Руслану пакет с пивом.

– Холодное, – запустив руку внутрь, удовлетворительно отметил Тарасковский.

Сбросив одежду, Герц приблизился к протоке и окунул ступню. Вода у берега теплая, дальше температура стремительно понижалась – не смотря на редкостную недельную жару, она еще не прогрелась. Разведя руки в сторону, Герц прошел несколько метров, пока не погрузился в воду до пояса. Вдохнув полную грудь, занырнул, кожу закололо тысячами иголок. Проплыв несколько метров под водой, едва не касаясь дна, вынырнул, и для разогрева мышц энергично заработал ногами и руками. Когда тело привыкло, испытывая легкую никотиновую отдышку, Герц повернул к берегу. Первый заплыв в холодной воде следовало делать осторожно.

Тарасковский разговаривал со Светой и единолично потягивал пиво с пластикового бокала. Крутиков по-прежнему сидел в той же сутулой позе и с тем же мечтательным лицом взирал на противоположный берег. Он редко улыбался, посему малознакомым людям было трудно распознать настроение по его лицу, из-за скривлённых губ всем казалось, что оно выражает вечное недовольство. За тем исключением, когда Вадик был сильно нетрезв, что случалось крайне редко. Захмелев, он беспричинно расточался улыбкой – нелепой и наивной, – выглядел при этом по-детски беспомощно, будто наложил в штаны и улыбкой хочет смягчить недовольство родителей. Когда Герц познакомил его с Ангелиной Костровой, она спросила: «Он хоть когда-нибудь улыбается, или у него всегда такое придуркавато мечтательное выражение? Такое ощущение, что он куда-то воспарил и возвращаться не собирается».

Герц обтерся полотенцем и присел на край покрывала, напротив Руслана и Светы. Тарасковский окликнул Вадика, пожурив, что не хорошо сидеть в сторонке, тот неохотно поднялся и присоседился к друзьям, сев рядом с Герцем. Тарасковский предложил всем пиво.

– Ну я же уже говорила, что не буду, – извиняющимся тоном отказалась Света.

– Совсем не пьет, – похвалился Руслан.

– Почему же, иногда могу позволить себе бокал вина, на день рождении, например.

– О чем я и говорю: Светлоокая – ты ангел! – торжественно объявил Руслан.

– Я тоже не буду, я за рулем, – сказал Вадик.

– Рудик, хоть ты составь мне компанию, – настаивал Руслан, протягивая пустой пластиковый бокал.

– Не хочу, – Герц принял бокал и отвел его в сторону, чтобы Руслан не смог дотянуться и налить пиво.

– Рудик? – Света удивлено обвела всех взглядом, улыбнулась.

– Это я нашего шваба так иногда называю. Не открою тайны, сказав, что имя Рудольф, как у оленя Санты Клауса, ему не нравится. Герц, поди, ты опять в творческом процессе?

– Что-то в этом роде, – лениво отозвался Герц. Откопав в ворохе вещей полторашку, он налил себе воды.

– А чем он занимается? – вполголоса спросила Света у Тарасковского.

– Ты у него сама спроси, – посоветовал тот. В голосе его послышалось что-то вроде ревности. Возможно показалось. Герцу никогда не приходилось подмечать подобную черту в характере друга, к девушкам в плане сердечности он относился прохладно.

– Герц, то есть Рудольф, а чем вы занимаетесь? – спросила Света.

– Работаю на газораспределительной станции, – не охотно произнес Герц. Рассказывать малознакомому человеку, что он в свободное время занимается литературой – не хотелось.

– Я имела виду, у вас есть увлечение? Руслан часто повторяет, что человек вы творческий.

– Он любит приукрасить.

– Ангелина на днях прилетает, – неожиданно вставил Бадик. – Поедите со мной в Сургут, встречать ее в аэропорту?

– Конечно, с удовольствием, – радостно откликнулся Тарасковский, – для этого дела даже подменюсь на работе. И Светлоокая поедет, да?

– Не знаю, – простодушно улыбнувшись, ответила Света.

Герц исподволь наблюдал за Русланом. Тарасковский все также был обходителен и предупредителен со Светой, но в то же время какой-то неестественный. И голос изменился: временами подрагивающий, слащавый.

Не влюбился ли он? – мысленно усмехнулся Герц, закуривая сигарету. – Явно, что мы с Бадиком здесь лишние, зачем же он нас позвал? Для компании? Может все из-за той же робости остаться с ней наедине. Но Руслан далеко не мальчик, уж кому-кому, а стеснительность ему приписывалась с трудом.

С точки зрения пишущего человека, ему было интересно подмечать беспристрастным взглядом за ними. Она принимает ухаживания Руслана, но нравится ли он ей? Об этом судить рано, они не так давно знакомы. Она не из быстровоспламеняющихся тарасковских девиц, это сразу заметно. И свойственная ей робость, тоже вроде как временная, пока не привыкнет к человеку. Определенно, она как-то повлияла на Руслана, по крайне мере, он относится к ней не так, как своим девкам, пытается быть самим собой. И с девицами на мансарде, он такой как есть, но с ними высвобождается его порочная сторона.

– Ангелина решила перевестись в университет поближе к дому, – говорил Бадик.

– Странное желание, – высказался Герц, думая совсем о другом, – обычно молодежь стремится уехать отсюда, и забыть Нивагальск, как серый, нудный сон.

– Может, она поближе к Бадику перебраться хочет, – заметил Тарасковский.

– Скорее всего так оно и есть, – задумчиво согласился Герц. Занятый соображениями о Руслане и о его новой пассии, он только сейчас понял, что речь зашла об Ангелине: – Говоришь, переводится поближе?

Что-то в этом не так, подумал он. Почему она решила перевестись поближе к дому? Ангелина не любила Крутикова, в этом Герц был уверен, Тарасковский, в свою очередь, тоже догадывался, но это обстоятельство между собой они не обсуждали, даже вскользь.

– Бадик, ты как-то говорил, что сам после свадьбы собираешься перебираться в северную столицу, неужели передумал? – спросил Герц.

– В том-то и дело, что я и родителям уже сказал, что мы будем жить в Питере. Они не против, обещали даже помочь с квартирой. Но Ангелина в последний момент заупрямилась и не желает доучиваться в Питере и хочет перевестись в Тюмень. У нее противоречивый характер, иной раз не знаешь, как ей угодить. И ненавидит, когда ей хотят помочь. Везде и во всем хочет быть самостоятельной. Ее категоричная самодостаточность порой меня напрягает.

– Да, характер у нее противоречивый, этого не отнять, – согласился Герц. – Но и девочка добрая, я ее помню еще совсем школьницей…. Как быстро время летит.

Герц задумался, будто что-то вспомнив, улыбнулся краешками губ и отвернулся к протоке.

– Она независимость любит, – продолжал Вадик, – и, иногда это настораживает. В Питере выучилась на права, мы недавно разговаривали по скайпу и я сказал, что мы могли бы вместе купить ей машину. Настроение у нее тут же испортилось. Думает, буду просить у родителей. Временами мне кажется, что она считает меня маменькиным сынком. В прошлое лето не захотела лететь со мной в Испанию, а в этом году в Мексику. Дикость какая-то, мы почти уже женаты, а она отказывается от любой помощи.

– Это называется эмансипация, – усмехнулся Тарасковский.

– Если любишь, принимай какая есть, – посоветовал Герц, отвлекшись от созерцания протоки. Света, как-то по-особенному посмотрела на него. Руслан заметил этот брошенный ею взгляд и обнял ее за плечи. От прикосновения к обнаженным плечам Света вздрогнула, посмотрела на него, и странно улыбнувшись, убрала его руку.

Огромный слепень вонзился в ногу Герца. Подскочив, Герц от души выругнулся. Света пряснула со смеха, до того комично он подпрыгнул, но тотчас она смутилась и прикрыла смешок ладонью.

– Ну и местечко выбрали, вы бы еще в лес зашли, – почёсывая укус, брюзжал Герц.

– Это я на этом месте настояла, – сконфужено улыбнувшись, призналась Света. К Руслану, после нескольких свиданий, она успела привыкнуть, но к Герцу по-прежнему испытывала неловкость. – Пойдёмте купаться, – предложила она, не дожидаясь остальных, поднялась и пошла к воде. Следом за ней направился Тарасковский, за ним Герц.

Войдя в воду по пояс, Света взмахнула руками, и смело занырнула с головой. Вынырнув, смахнула с лица намокшие волосы, и уверено поплыла кролем – движения красивые, ничего лишнего. Руслан направился за ней, Герц погреб в противоположную сторону. Вадик остался на берегу.

Руслан и Герц по очереди сходили в кусты и сменили плавки. Крутиков больше не купался, просидев на покрывале, успел обсохнуть. Недопитое пиво Тарасковский взял собой и выкинул в урну на выходе пляжа. На стоянке попрощались с Вадиком. Он предложил развести по домам, за всех отказался Руслан, настояв, чтобы Герц составил ему компанию проводить Свету. Герц не охотно согласился: замечая необоснованные ревнивые взгляды друга, он чувствовал себя неловко, и хотел как можно быстрее оставить парочку наедине.

Не надевая футболок, друзья вышли с пляжа. Рядом с атлетическим телом Тарасковского, Герц выглядел ущербным и преждевременно натянул футболку. Приблизившись к первым пятиэтажкам, надел и Руслан. Он предложил Свете взять его под руку, сославшись на жару, она отказалась.      Прощаясь у подъезда, Света позволила Руслану поцеловать себя в щеку и взглянула с ожиданием на Герца, но тот никак не отреагировал.

– Дружище, не возражаешь, если сегодня я переночую у тебя? – спросил Тарасковский, после того как Света скрылась в подъезде. – Нет никого желания идти домой, да и к Поносу не особо тянет.

– Без проблем, – из вежливости согласился Герц. Он рассчитывал до глубокой ночи поработать с рукописью, и присутствие любого человека зачастую негативно сказывалось на творчестве. Но отказать другу, зная его проблемы, не смог. – Как у тебя со Светой?

– Трудно сказать. В ней что-то есть, меня тянет к ней. Тянет никак к остальным – с теми я отрываюсь. Со Светой кардинально все по-другому. Мне нравится с ней разговаривать, мне нравится ее робость, она как ребенок всего стесняется. Хочется ее защитить, защитить сам не знаю отчего, наверное, от циничной жизни и злых людей. Она такая кроткая, что я не в состоянии представить ее в постели. Не первый день встречаемся, и она позволила лишь на секунду поцеловать себя в губы. И что самое странное – меня это полностью устраило.

– Это любовь, чувак, – усмехнулся Герц, как бы подначивая.

– Вряд ли. За такой-то короткий срок?

– Скажу как другу. Смотрю на тебя со стороны, и замечаю проявляющиеся симптомы зарождающегося чувства. Только как-то не верится, чтобы Тарасковский и не представил Светлоокую в постели. Это так на тебя не похоже, из чего я делаю вывод, что у тебя проснулись чувства к этой милой особе.

– Если честно – пытался. Не получается. Мозг блокирует любую, мало-мальскую фантазию в плане секса.

– На вид вроде девушка приличная, – заметил Герц, – почему бы и нет. У меня, конечно, такого опыта как у тебя нет, но я уверен, что девушка она хорошая.

– Так и есть…. Только она на тебя опять весь день смотрела.

– Не заметил, чтобы она смотрела на меня. Но ты ревнуешь и это один из признаков благородных чувств.

– Не то чтобы ревную, просто… – Тарасковский не договорил, они почти дошли до девятиэтажки Герца, и остановились у магазина. – Взять чего-нибудь?

– Пить определенно я не буду, хочу сегодня поработать, а ты… в общем смотри сам. Впрочем, давай зайдем вместе, у меня кончаются сигареты, себе можешь купить пива.

– Ну, тогда я тоже не буду.

Поужинав вместе, Герц уступил единственную комнату другу, сам расположился за кухонным столом. Включил классическую музыку на ноутбуке, вооружившись блокнотом, попытался сосредоточиться на рукописи. Не писалось. Тарасковский смотрел телевизор с приглушенным звуком, но отдельные шумы достигали Герцовых ушей, и это казалось одной из причин невозможности сконцентрироваться. Осознав, что сегодня он не напишет и строчки, захлопнув блокнот, Герц перешел в комнату.

Рразвалившись в кресле, Руслан без интереса смотрел кино. Черная «Волга» парила по московскому небосводу.

– Что смотришь? – спросил Герц, усаживаясь на диван.

– Хрень какая-та. Держи, – Тарасковский протянул пульт от телевизора. – Выбирай сам. Одну муть показывают. Наш кинематограф в подражание Голливуду духовно обнищал. Скудная и нездоровая фантазия у сценариста, придумавшего летающий ГАЗ-21. Это даже детям нельзя показывать, вызовет убогость в их восприятие мира.

– В литературе дела обстоят не лучше. Слепое подражание западу: вампиры, оборотни, постапокалипсис, брутальные детективы с претензиями на оригинальность.

– Все забываю книгу тебе вернуть, – сказал Руслан, случайно взглянув на стопки книг на полу, привезенные Герцом с большухи, которые он не успел разложить по полкам.

– Что за книга?

– Борис Виан «Пена дней». Не осилил. У чувака конечно яркая фантазия, чего он такого покурил? Подобные произведения Поносовскому Кирюше лучше давай читать. Ему понятнее будет.

– Нужно было тебе дать другую его книгу, «Уничтожим всех уродов».

– Ты заметил, какой сегодня был Бадик? – сменил тему Тарасковский. – Завидую ему белой завистью. И Ангина у него девочка видная.

– Как ты ее назвал? Ангина? – усмехнулся Герц.

– Ага, Ангина. Не знаю, почему она меня не переносит, причем с первого дня знакомства.

– Наверное, считает, что ты плохо влияешь на нашего малыша. Да и к тому же, мне кажется, у вас обоюдное не переваривание друг друга.

– Как на него можно повлиять? Ни тебе сквернословия, никакой разнузданности. Его и совратить-то не по силам. Херувим, сошедший на грешную землю. Наш маленький молчун. Интересно, о чем они разговаривают наедине, с него и слова иной раз вытянуть невозможно.

– Ангелина и мертвого разговорит, – перещелкивая каналы, заметил Герц. – Ты посмотри, что показывают, не иначе зомбоящик. Палитра нынешних героев навязываемая нам телевидением. Сплошь бандиты, менты, шпионы, менеджеры, проститутки. И еще, отдельно статьей, для молодежи – нечисть в разных ипостасях. И мы удивляемся, что нет общенациональной, объединяющей идеи. Откуда ей взяться? Пролетарий возвели в ранг быдла. Если и мелькает на экране работяга, неизменно Михалыч или Семеныч, простоватый чудак, и, как правило, алкоголик. Смотрел как-то фильм «Каникулы Петровича в Мексике», осовремененный образ Иванушки-дурачка. Пока нет по-настоящему устоявшегося среднего класса, со своей культурой, говорить о национальной идеи – бессмысленно. Народ бесстыдно разделили посредством доходов. Это было предательством – нас, закончивших ПТУ, слесарей, сантехников, токарей и прочие профессии сделать второсортными людьми. Ведь мы – молекулы, атомы государства, альфа и омега. Без нас, все эти синие воротнички помрут с голода. Я смотрел выступление мэра одного провинциального города, знаешь, что он сказал? «В нашем городе, средняя зарплата составляет в среднем тридцать тысяч рублей». То есть около тысячи долларов. А по факту, пятнадцать процентов живут хорошо, шестьдесят на грани бедности. Пять процентов и вовсе в полной попе. А знаешь, откуда взял он эту цифру? Все очень просто – у одних доход десять тысяч, у других пятьдесят. Из этих чисел, мы получаем среднее арифметическое, те самые искомые тридцать тысяч. Все просто, и главное мэр не соврал.

– Нынче, страна испытывает дефицит профессий: сварщиков, токарей, слесарей, – продолжал Герц, все больше разадориваясь. – Потому что вся молодежь старается податься в менеджеры или в инженеры. Университеты штампуют заочников. Дистанционное обучение, сущность которого, заключается в собирание мзды со студентов. Как например в наш нивагальский филиал приезжает препод, собирает дань, ставит зачеты и спокойно сваливает с оброком обратно. А при приеме на работу главное не знание и опыт, а корочка с печатью. Единственно, чему там учат, это как правильно давать взятки. Учат, как правильно стать частью системы. У нас тут один такой устроился, с аттестатом инженера-электроника, пока что простым прибористом. Так этот индивид, ознакамливаясь с инструкцией прибора, на полном серьезе спросил у меня: «я тут прочитал, и мне не понятно: где на станции, находится электрическая емкость»? Я сначала расценил это как шутку. Электрическая емкость – это конденсатор, простейший элемент в электрической цепи, который изучают в школе. И этот будущий инженер, человек с высшим образованием, думал, что за емкость такая, предполагая, что она выглядит как цистерна где хранят нефть. И гонору от его университетского образования через край, спит и видит себя инженером. И ко мне отношение надменное, всего лишь от того, что у меня нет заветного диплома.

– Ты чего так завелся?

– Зло ять берет. Я работаю на севере, и все деньги съедает ипотека, а какой-то, в скором будущем полуграмотный инженер будет получать вдвое больше меня и помыкать мной.

– Зато живешь в своей квартире, и никто тебе не указ.

– Если только в этом плане, – Герц замолчал, словно расхотел развивать эту тему и стал переключать каналы. Но через минуту, остывшим голосом, добавил:

– Взяв ипотеку, я добровольно посадил себе на привязь длинною в двадцать лет. Ни тебе нормального отпуска, ни каких развлечений. А я ведь один, даже не связан алиментами. Как же другие люди живут, у которых по несколько детей?

– Я одно не пойму, почему люди прутся на север, та же Света? – спросил Руслан.

– За тем же, что и большинство – в поисках хорошей жизни. Они не понимают, – впрочем, и я не понимал, когда сюда собирался, – что от заработков остался миф, легенда о севере, о неком Клондайке – приехал, быстро заработал и свалил обратно.

– В совдеповские времена, в принципе, так и было. Старожилы рассказывали, с жильем проблем не было. Получали тысячу деревянных и спокойно летали на выходные в Москву, попить пиво. Билет тогда стоил тридцать шесть целковых. Квартиры давали в порядке очереди. Некоторые умудрялись отпираться. И было отчего – если человек соглашался на жилплощадь, это обязывало его отказаться от вахты, то есть не ездить домой. Не маловажен и тот факт, что требовалось привести семью с большухи на ПМЖ.

– О чем я и толкую, я уж не говорю про квартиры. Попробуй сейчас слетать на самолете в простой отпуск – разоришься. Если не льготный отпуск, (льготный отпуск – на севере работодатель по федеральному закону раз в два года оплачивает дорожные расходы), добираешься на поезде. На день нефтяника, в том году, дали всего по три тысячи. С каждым разом урезают.

– Еще один миф – «Газпром». Говорят, что еще там платят нормально. Но туда не попасть. Слышал байку? В «Газпром» нет набора, так как выстроилась очередь из родственников…. Что-то от твоего брюзжания, всегда не по себе становится, аж выпить захотелось. Нужно было все-таки купить чего-нибудь. У тебя случайно нет заначки?

– Не держу в доме алкоголь, – буркнул Герц.

– Как могло придти в голову, запретить продажу алкоголя после восьми часов? На большухе торгуют до одиннадцати.

– А чего ты хотел, у нас губернатор женщина. К тому же, некоторые ночные магазины торгуют из-под прилавка, так что твои жалобы бесплодны…. Знаешь, я вот думаю, почему бы и тебе не взять ипотеку, чем мучиться с сестрой в общей квартире.

– Ты не так давно на севере, как я. Нивагальск похож на маленькую теплую квартиру, богато и безвкусно обставленную. Тесную и душную, с неизменной серостью за окном и на душе. С другой стороны, куда я поеду? Да и дочь здесь. Родители дали понять, что хотят пожить для себя. А на счет покупки на севере жилья, это дело не практичное. Квартиры здесь дорогие, пока есть нефть, но запасы с каждым годом уменьшаются. Лет через десять, когда она полностью иссякнет, квартиры будут менять за шкурку выдры. Нивагальск, как и многие северные поселения, в недалеком будущем ждет судьба города-призрака. С людьми поступили в свое время несправедливо. Зачем было строить города в Богом забытом месте? Летали бы они сюда, как и прежде, по вахте, так нет же, нужно сделать их оседлыми, и за дорогу не надо платить. Рудик, все забываю у тебя спросить, кому ты себя относишь? Твои политические взгляды, имею виду.

– Никому не отношусь. Нет ничего грязнее политики, даже самая продажная девка, нравственно чище и морально выше большинства политиканов. В последнее время, все больше утверждаюсь, что самое справедливое общество – это анархизм. Хотя и это учение, как и коммунизм, утопия.

Герц посмотрел на настенные часы:

– Два часа, будем укладываться. Я на диване тебе постелю.

– Хоть на полу, я непривередливый.

– Может, партийку в шахматы раскатаем?

– С тобой невозможно играть.

– Я одну фигуру уберу, любую, на выбор.

– От этого поражение слаще не будет.