Читать книгу Похвала бессоннице - Наталия Черных - Страница 6

Лоза, ведь мы не современники растления

пространства. Ухожу в поэты,

как раньше уходили – хоть в казаки,

под суд, на каторгу. Скорее, смерть!

Лишь ты одна земле приносишь розы.

О роза, ты классична, как закат,

как сумерки сознания. Ты тема

всех слов и звуков,

ты лозе невеста.

Прибой пьянящий в хрупких берегах

взметает лепестки и сеет страх.

Истоптанная гроздь в точиле спит,

и платье лепестка сочится каплей.

Вот вкус ухода, аромат прощанья

и осязание иной земли,

где волны эти: розы, винограда – неразделимы.

Улицы малы, они с ладонь, и город мал,

сползающий как холст с подрамника;

лишь розы нагота и преобразованье винограда.

И будто песнь. Её растущий звук —

извне и изнутри.

Вот роза в молоке: пурпур и жемчуг,

раскрывшийся младенческой ладонью,

беспомощной и раненой ладошкой,

внезапно превратившейся в атлас.

Боль красоте наследница.

Так чин садовника наследует торговец

и царский трон наследует плебей.

Но здесь, на местности, где даже пыль чиста,

а скорби дружественны и недолговечны,

раскрошенная в чашку молока

сияет роза, в тёмной оторочке,

и каждый лепесток её – забытое лицо,

его прекрасный цвет – опал в пурпуре,

глядит, и камера над ним скворчит негромко,

сверчок-свидетель, новенький скворец,

так розовое молоко стекает в сердце. Жажда истекла.

Вновь стены, свечи тополей, розарий чахлый,

и бело-голубые тени на картоне

(я думала, что он сейчас размокнет),

на месте вещи. Боль здесь – только боль,

улыбка есть улыбка, а страданье

здесь, в мире где Христос ходил с людьми,

уже не будет глупым и напрасным.

Здесь каждый с именем – уже как человек:

он видит, слышит, осязает, любит

не только плотью. Он болеет, спит,

и это всё молочные секреты

и розовые тайны бытия.

Весь человек с рожденья полон розой,

он переполнен первым молоком,

но смерти безымянная подсветка,

как и сверчок небесный, в нём стрекочет,

и это неизбывная беда всех нас.

Молоко и роза —

напиток утешения. Оно

порою глупо, даже неуместно —

но пей его. Ты не сильней Христа.

Мой детский город, весь в три этажа,

где доски стен подгнившей ёлкой сбиты,

да ветви серые, как ветераны,

забытые правительством. Увы!

Преодолев, что пережить нельзя,

разрушив связи родовые с миром

хлопот и суеты, самозащиты —

не умереть. И вот, Господь с тобой.

Глоток молочный замер над точилом —

но запах листьев и куренье дыма

смешались вдруг с круженьем струй молочных,

несущихся на сорванную гроздь.

Вот чёрный виноград – когда-то здесь

пустынная дорога пролегала,

усыпанная листьями седыми,

а нынче небо зимнее и звёзды.

Здесь девочка с пушистой серой шапке

себе казалась сильной и простой,

и окунала сердце в холод зимний,

глумясь над хамством слабостью своей.

Вот белый виноград – надежды солнце

искрилось и горчило в январе,

но сливки скорби угасили пламя

надежды. Белый виноград.

Невеста юная ещё не знала,

как душу глядят сытым утюгом,

как высыхает заживо влюблённость

здесь, в проклятой язычником пустыне,

а это был лишь пригород московский.

Вот красный виноград, вот эти листья,

где я тебя люблю, как будто нам

осталось жизни полчала, а дальше —

молочный свет, и стены детства – да,

мне эти улицы всегда казались

немного больше, чем на самом деле;

как в детстве чувства, вещи – и любовь,

едва-едва; лишь запах виноградный.

Волна из перламутра гроздь уносит:

прощай, мой друг, постой – но нет: прощай!

Любовь и смерть – они твои; ты нищий,

мой друг. Христос сильнее смерти.