Читать книгу Училка - Наталия Терентьева - Страница 11

Вечером к нам пришел Игоряша.

– Ну что ты пришел, что? – набросилась я на него. – Суббота – завтра! Что ты пришел?

– Не мог дождаться, – улыбнулся Игоряша. – Я духи новые купил, чувствуешь?

– А я думаю – чем так несет из коридора? Скипидар с гвоздикой… И я тебе двести раз говорила – не духи, а одеколон. Духами женщины пользуются!

– Но это самый новый запах, «Армани-спорт»…

– Выбрось их! Купи тройной одеколон! И то лучше пахнет!

– Хорошо, – обескураженно кивнул Игоряша. – Что, мне сейчас уйти? Я буду тебя раздражать?

– Да! Ты будешь меня раздражать! Но уходить не надо. Что я, Салтычиха какая-то? Меня в школе наругали, в пух и прах разнесли, я буду на крепостных срываться?

– Я согласен быть твоим крепостным, – застенчиво произнес Игоряша.

– Ой, еще мне тебя сейчас не хватало! – я отмахнулась от него. – Дети! Может, появитесь? Ваш папа пришел!

– Папа, папа, – выскочил первым Никитос, – хочешь, я тебя гипсом ударю?

– Ты что, вообще, что ли? – я остановила на лету Никитоса. – Он гипсом дерется, – объяснила я Игоряше. – Очень удобно получается.

– Ага! – засмеялся Никитос. – Ну, что ты принес маме?

– Почему маме? – удивился Игоряша.

– Ты всегда что-то маме приносишь, мне – никогда!

Настька уже нарисовалась рядом. И не знала, чью сторону принять. То ли защищать папу, то ли все-таки консолидироваться с братом, она сейчас его опекает, раненого…

– Ко мне иди, – кивнула я Настьке, видя ее маету.

Она тут же подошла ко мне и прилипла сбоку.

– Мальчики, – обратилась я к Игоряше и Никитосу, – а не сходить ли вам в магазин? А то у меня ничего нет на ужин. Одни макароны. И кажется, сыр. Или сыра нет.

– Я буду макароны, – процедил Никитос, меря меня страшным взглядом.

Как это я могла его так предать! Его! Никитоса! Защитника и моего лучшего друга – только вчера он брал с меня клятву, что я его лучший друг! – отправили в магазин, да еще с кем! С Игоряшей!

– И я, макароны… – прошелестела сбоку у меня Настька.

Она стояла, обеими руками ухватившись за мой бок. Это было не очень удобно. Но когда-то, когда она была маленькой, она всегда стояла рядом со мной, держась за ногу. Сейчас за ногу уже не получается, и она всегда стоит, крепко уцепившись за свитер, за карман или как сейчас – впившись пальчиками в тело.

– Отцепись слегка, пожалуйста, – сказала я ей и разжала пальчики. – Что это у тебя на руке?

– Это ее Лешка укусил! Песочников! А я ему за это как раз и дал гипсом! Ты же не стала слушать! Ругалась! Я же не просто так дерусь, мам! – тут же объяснил Никитос.

– Да! – подтвердила Настька, сияющими глазами глядя на Никитоса.

Я ее понимаю, у меня у само´й хороший брат.

– Нюсечка, в магазин надо? Я схожу! Только я денег с собой не взял…

– Ну ты даешь! – я засмеялась. – Как денег не взял? Ну а вдруг что надо купить, там, я не знаю, за бензин заплатить или штраф…

– Я пешком пришел…

– Ой, господи, детский сад! Пешком он пришел, да еще и без денег. Игорь, ну что ты как третий ребенок у меня, самый младший!

Вот потому дети и не уважают его, что я при них так с отцом их разговариваю. А как с ним еще разговаривать?

– Нюсечка… – обиженно посмотрел на меня Игоряша.

– Ну а как с тобой еще разговаривать, а?

Игоряша несколько лет назад разменял свою квартиру, в которой жил, как и положено, с мамой, с нашей бабушкой Натальей Викторовной. Спасибо Наталье Викторовне, согласилась расстаться с квартирой, где провела без малого сорок лет. Я уговаривала ее тогда, как могла: «Не надо! Игорю будет без вас одиноко, и вам будет плохо в новой, непривычной квартире!» Но она слишком любит Игоряшу и поддалась на его уговоры. А у него, как я считаю, был очень хитрый план. Оказаться рядом с нами, и не просто рядом, а очень одиноким, неприкаянным, необихоженным, с оторванными пуговицами, с батоном хлеба в пустом холодильнике. Но не тут-то было! Никто его жалеть и обихаживать не стал. Игоряша помаялся-помаялся, да и снова съехался с мамой, нашел, молодец, квартиру, очень похожую на т у, в которой они жили в Черемушках, только на соседней с нами улице. Теперь может приходить к нам пешком и без денег, аккуратный, со всеми пришитыми пуговицами, любовно наряженный мамой, которая уже очень мудро смирилась с существующим положением вещей, не самым худшим, правда. Ведь никто не ссорится? Нет. Никто не плачет? Нет. Не знаю, конечно, может, Игоряша и плачет по ночам, от одиночества и беспомощности. Но вряд ли. Мне кажется, он хорошо спит, ест с аппетитом и всегда влюблен. Разве это не лучше, чем пресыщенный муж, которому надоела жена и на кухне, и в спальне, и на даче, и по-всякому… Конечно, бывает, как у моих родителей. Никто никому не надоел. Умерли в один день практически, любили друг друга до смерти. Но это скорее исключение.

– Так, ладно. Все идем в магазин, – решила я.

– Да-а-а! – заорал Никитос и высоко подпрыгнул, стараясь дотянуться до потолка.

Не дотянулся и тут же стал задираться к Игоряше:

– А ты смог бы? Смог?

– Я? – неуверенно улыбнулся Игоряша. – Я – да. Наверно…

– Он смог бы! – ласково улыбаясь Игоряше, добавила Настька. – Только он не хочет. Да, пап?

– Да! – радостно подхватил Игоряша. – Одеваемся, одеваемся!

Никитос снисходительно постучал Игоряшу гипсом.

– Давай, прыгни!

– Послушай-ка, – я небольно взяла своего лучшего друга за ухо, – ну-ка хорош, а? Кстати, я тебе рассказывала, как у Андрюши не срослась рука и ему ее снова ломали?

– Уже два раза, мам! – ответила за брата любящая сестра. – Никитос, тебе помочь застегнуть куртку?

Никитос сделал всем сразу страшную рожу. Мне – за предательство, Игоряше – за его очевидную слабость, Настьке – просто до кучи.

И мы отправились в магазин.

Я шла по улице, чуть отстав от всей веселой компании. Никитос что-то взахлеб рассказывал и показывал всеми двигающимися конечностями, Настька переливчато смеялась, Игоряша качал головой, что-то бубнил и крякал. А я думала: вот хорошо это или плохо, что я такая? В том-то и дело, что полутонов здесь не может быть.

Или хорошо, или плохо. В нравственности вообще нет полутонов. Или нравственно или нет. Полунравственно быть не может. Вот я – нравственная? Или нет… Но я его не люблю! Зачем рожала? Хотела детей. И он – хороший человек. А жить с ним не могу, не хочу. Не люблю. Детей люблю. Даже Наталью Викторовну уважаю. И симпатизирую ей, она хорошая, порядочная и умная женщина. А Игоряшу не люблю.

Он как будто услышал мои мысли и обернулся тревожно:

– Анюся?

– Идите-идите! – постаралась как можно дружелюбнее ответить я.

– У тебя все в порядке?

– А что? Тебе сон тревожный приснился?

– Анюся, ты что! Я не сплю же на ходу… – удивился Игоряша.

– Вот и не спи. Смотри, Никитос у тебя что делает… Никита! Черт такой…

Никитос увидел впереди ледяную дорожку – и понесся по ней. Этой зимой мы живем без любимых ледянок, по которым так весело, так сладко прокатиться с ветерком. А тут весь тротуар решили посыпать едкой мерзкой солью, разъедающей новые сапоги, вдрызг убивающей старые, как будто прожигая кожу, и главное – полностью растворяющей снег даже в мороз. Кому это пришло в голову? Думаю, тому, кому это выгодно, – как обычно. В диком капитализме, который свирепствует в России уже третье десятилетие, всё или почти всё делается потому, что это кому-то, одному маленькому троечнику, который с трудом закончил среднюю школу и нашел где применить себя, – вы-год-но. Все, точка. Логика большинства решений в экономике, здравоохранении, образовании и, увы, даже культуре.

– Никита-а-а!..

Я с ужасом смотрела, как Никитос, разогнавшись, летит головой вперед, а на него по тротуару едет, и довольно бодро, белая, очень чистая, очень-очень красивая машина, с блестящими бамперами, большими удивленными фарами… Никитос не мог остановиться, а машина, наверно, не хотела. Или тоже не могла. Все происходило быстро и как будто с выключенным звуком.

Я увидела, как неловко стал прыгать Игоряша, высоко задирая ноги, пытаясь догнать и подхватить Никитоса, как застыла Настька с вытянутыми вперед руками, видела длинноволосую женщину за рулем, она одной рукой держала телефон, а другой руль и смотрела почему-то не на Никитоса, а куда-то выше… Она поправляла темные очки. Темные! Очки! Время было восемь вечера. Февраль. Темнота на улице… Я рванулась вперед, оттолкнув Настьку, застывшую как изваяние.

Я оказалась около Никитоса уже тогда, когда машина стукнула его бампером и остановилась. Никитос упал лицом в снег, точнее, в ледяную дорожку, которая обрывалась как раз здесь. Он лежал на самом ее краю. Собственно, как хотел, так и докатился. Прошлой зимой, когда полно было этих ледянок, он всегда мечтал докатиться до самого конца – не свалиться и не остановиться посередине. Искал ощущение полета.

Я склонилась к нему:

– Никитос… Ты меня слышишь? Господи…

– Ой, – сказала тетка, вылезая из машины. – Там, что, кто-то есть? Ой… – Она неожиданно попыталась сесть обратно в машину.

– Иди сюда! – Я вскочила и одним рывком протащила ее по снегу. Кажется, она хотела тоже упасть.

– Отпустите меня, – заверещала тетка. – Ты что… – Она стала ругаться матом и довольно сильно пинать меня ногой.

Я отпустила ее и посмотрела на Игоряшу, который, как и Настька, застыл в полном ужасе рядом с Никитосом.

– «Скорую» вызывай. И полицию.

– Зачем полицию? – вдруг другим тоном заговорила тетка, отряхивая снег. – Договоримся!

– Я сейчас с тобой договорюсь! – Я довольно сильно пихнула ее.

Я понимаю, что совершенно неправильно было с ней драться. Отпихивать, толкать, называть на «ты». Неправильно с точки зрения кого и чего? Высококультурной интеллигенции, которая – в России – в проигрыше всегда?

Никитос тем временем застонал и попытался встать.

Я присела к нему.

– Никита, Никитушка, осторожно…

Он открыл глаза.

– Я доехал до конца? – спросил он.

– Доехал, доехал… – Я погладила его по шапке. Весь лоб был в крови и грязи. Я пыталась как-то аккуратно вытереть грязь, но она только втиралась в рану.

В нарушение всех законов московской действительности «Скорая» приехала через пять минут – поликлиника через два дома. А полиция и того быстрее – стояли, видимо, где-то рядом.

Пока полицейские вразвалочку шли к нам, тетка еще пару раз предлагала «договориться».