Читать книгу Хроники Смуты. Юность царицы - Наталия Владимировна Эйльбарт - Страница 2

Обрамленная чуть припорошенными снегом берегами, река Стрвяж медленно несла свои воды к Днестру, минуя по пути бесчисленные поля, перелески и деревни, извилисто петляя временами у подножия невысоких гор. Встала на пути ее и серая громада Ляшецкого замка, нависающая над убогими, крытыми соломой крестьянскими домами, будто муравьи облепившими массивные валы, служащие ему опорой. Зима этого года выдалась теплой и дождливой, так что обманутая ею Флора продолжала одаривать смертных своими плодами: поля большей частью продолжали зеленеть, кое-где расцветали цветы, а ветви яблоневых и грушевых деревьев в саду за стенами замка хоть и потеряли уже листву, однако гнулись под тяжестью сочных и крупных плодов.

В замке готовились встречать Рождество. Уже минули дни святого Николая и святой Луции, заканчивалась третья неделя адвента, и все вокруг дышало радостным ожиданием предстоящего праздника: многочисленная прислуга обоего пола, тихо напевая рождественские колядки, подметала обширный двор, выбивала дорогие французские и голландские шпалеры и персидские ковры, чистила канделябры и посуду. Повсюду в комнатах и залах с потолков наподобие светильников свисали круглые еловые венки, искусно переплетенные красными лентами и украшенные шишками, в которые теперь вставляли третью свечу, символизирующую христианскую любовь.

Всей этой суетой каждодневно руководила хозяйка – пани Ядвига Мнишек, вместе с двумя младшими дочерьми, семнадцатилетней Мариной и десятилетней Ефросиной, отдавая многочисленные приказания и бдительно следя за их исполнением. Она была уже немолода, однако все еще грациозна, стройна и привлекательна, так что нельзя было не любоваться ее изящным точеным станом, правильными тонкими чертами лица и большими задумчивыми темными глазами, в глубине которых угадывалась усталость и печаль. Облаченная в скромное постное серое платье и полупрозрачный головной платок-рантух, накинутый поверх чепца, приятно оттенявшие смуглую бархатную кожу, пани Ядвига имела только одно украшение своего наряда – обернутые вокруг правого запястья янтарные четки с крупными бусинами и золотым католическим крестом. Обязанности госпожи огромного дома несколько помогали ей отвлечься от грустных мыслей, связанных с мужем, паном воеводой: вот уже несколько недель он хворал и до сегодняшнего дня не покидал своих покоев, лишь изредка принимая управляющего пана Залесского и настоятеля монастыря бернардинцев брата Бенедикта, подолгу гостившего в замке. Пани Ядвигу часто можно было видеть молящейся в замковой часовне и разговаривающей на галерее с семейным доктором Петрици или монахом Бенедиктом: болезнь супруга весьма огорчала ее, и она всем, чем могла, желала ему помочь. В один из дней, вероятно по совету духовника, пани воеводина приказала привести в замок крестьянских детей из окрестности и вместе с дочерьми раздавала им милостыню мелкими серебряными монетами, прося молиться за их семью. Дети боязливо тянулись за подаянием, но затем, осмелев, старший из них, мальчик-русин с веснушчатым чумазым лицом, затянул колядку на ломаном польском языке, которую подхватили и остальные:

Растроганная хозяйка приказала отвести их на замковую кухню и хорошенько накормить, после чего принялась говорить дочерям, чтобы те всегда раздавали милостыню собственноручно и никогда не препоручали этого прислуге, ибо Иисус был нищ и к нищему надлежит относиться как к святому. А молитвы святых скорее дойдут до Господа и Богородицы, и тогда Небеса с лихвой вознаградят дающего, чего бы он ни попросил.

Молчаливо внимала словам воеводины старшая дочь панна Марина, красивое юное создание, лицом и фигурой очень напоминавшая мать. Одетая подобно родительнице в серое платье, с перекинутой через плечо роскошной черной косой, переплетенной нитками жемчуга, девушка казалась чрезвычайно серьезной и деловитой, но в глазах ее видна была скука: казалось, душеспасительные беседы ее утомили и ей хотелось скорее заняться чем-то более увлекательным. Панна Ефросина, или, как звали ее домашние, Фрозя, бойкий и разговорчивый ребенок, увлеченная ролью госпожи, важно ходила среди работавшей прислуги и выговаривала комнатным девушкам, рассудительно указывая им на их оплошности.

В подобных хлопотах прошла первая половина совсем не зимнего, а скорее осеннего, теплого, но пасмурного дня, и все только ожидали приказания пани Ядвиги, дабы разойтись и подкрепиться полуденной трапезой. Хозяйка с двумя паннами спустились на замковый двор с намерением взглянуть на работу и отпустить слуг, когда все взоры устремились наверх, к опоясывающей двор замковой галерее, куда со стороны мужской половины широко распахнулась окованная железом и медью тяжелая дверь, через которую два юноши-прислужника вынесли высокое кресло, обитое светлой тисненой кожей. Вслед за ними показалась громоздкая фигура хозяина, облаченная в длинный темный меховой халат. «Пан воевода, пан воевода», – с почтением и страхом зашептали присутствовавшие, и казалось, что они нисколько не в восторге от его появления. Остановившись у края балюстрады и сложив унизанные перстнями ладони на огромном животе, пожилой толстяк некоторое время наблюдал за происходящим, жадно и глубоко вдыхая влажный воздух, а затем тяжело опустился в кресло, казалось, даже издав при этом тихий стон. С противоположной стороны галереи к супругу уже спешила пани Ядвига, взволнованно всплескивая на ходу руками и словно заведенная восклицая «О, Езус, Мария!»

– Юрек, благодарение Богу, ты встал! Как же я молилась, чтобы эта хворь оставила тебя. И вот Господь нас услышал! Дай Бог, к Рождеству будешь и вовсе здоров! – Она порывисто обняла его и ласково опустила голову ему на плечо.

Пан воевода Мнишек, казалось, не разделял радости и оптимизма жены, о чем свидетельствовало хмурое и насупленное лицо, он гневно взглянул на нее и сквозь зубы произнес:

– Ты так полагаешь, любезная жена? Дай то Бог, чтобы к Рождеству этот пройдоха-лекарь не свел меня в могилу своими снадобьями!

– Ах, Юрек, ты несправедлив к доктору Петрици! – вновь всплеснув руками, воскликнула пани Ядвига. – Ведь тот прежний врач наш, немец, все твердил, что надежды нет и твоя подагра неизлечима, а теперь видишь, как все пошло на поправку, и ты, мой рыцарь, защитишь нас от всех невзгод.

Воевода отмахнулся от жены, нимало не отвечая на ласки, только еще более раздражаясь ее с ним несогласием:

– На поправку? Это ты так называешь? Да стоит мне пошевелить ногой, как будто дьявол рвет ее на части и жжет адским огнем! Хуже моего недуга только этот шведский болван Сигизмунд с его угрозами! Подумать только: не я ли преданно служил ему, не я ли помог взойти на трон Речи Посполитой, не я ли защитил от нападок канцлера Замойского? Да если бы не моя верность, давно бы эта неблагодарная бездарь лишилась короны и отправилась скитаться по Европе, как его злополучный кузен Густав! И что теперь, после всех моих кровавых трудов, чем он мне ответил? Требует уплаты долга, не желает ждать, угрожает конфискацией! И это мне, сенатору и воеводе! – И без того багровое лицо Мнишка покрылось лиловыми пятнами, казалось, он сейчас задохнется от собственного гнева или его хватит удар.

– Продолжайте в том же духе, ясновельможный пан, и у вас лопнут сосуды. Вот тогда я действительно ничем не смогу вам помочь, – раздался за спиной воеводы тихий, но уверенный голос. Со двора наверх незаметно поднялся высокий худощавый человек в темном одеянии, с длинной развевающейся седой бородой. Доктор Себастиан Петрик, сменивший по царившей тогда среди польских ученых моде фамилию свою на звучавшую по-итальянски «Петрици», профессор медицины Краковского университета, несколько месяцев назад занял место придворного врача Мнишка и уже завоевал себе авторитет среди членов его семейства, разве что сам воевода, человек капризный и взбалмошный, часто не слушал рекомендаций, однако же вынужден был в душе признать его высокое мастерство, хоть на словах ругал эскулапа на чем свет стоит, не желая расписаться в своей неправоте.

– Пан воевода изволит помнить, – продолжал Петрици, – как я советовал пану отказаться на время от мяса и вина и питаться только хлебом, кашей и молоком, но пан слушать не изволил и вот результат – атака подагры и почти месяц в постели.

– Если бы я много лет не знал тебя, пан Себастьян, – уже довольно миролюбиво попытался пошутить Мнишек, – то подумал бы, что мои враги подкупили тебя извести меня голодом. – Но тебе грех на меня жаловаться, старый плут, – продолжал воевода, – кто еще платил бы лекарю целое состояние, как это делаю я? Да еще я в придачу дал денег на напечатание твоих книг, хоть ректор ваш и должен в таких случаях нести расходы, но уж не больно он тебя жалует, видно, чувствует, что хочешь занять его место. Держись меня, пан Себастьян, и как знать, может статься, и выпьем вскоре за здоровье нового ректора Краковской Академии, ведь ты же разрешишь мне бокал мальвазии по такому поводу? – заключил он, лукаво сверкнув глазами в сторону Петрици.

– Лучше пусть ясновельможный пан велит меня высечь, чем я отступлюсь от своих предписаний, – строго заметил доктор. – Ведь все мы желаем, дабы Господь как можно дольше хранил вашу милость в добром здравии, – добавил он с поклоном.

– Ну хорошо, давай свой кардиал, эта настойка возвращает меня к жизни, – дружески тронув доктора за руку проговорил Мнишек. – Идите же ко мне, олухи! – грозно крикнул он пахоликам, которые тотчас выскочили из покоев и, поддерживая воеводу, помогли ему подняться. – Будь же здорова, моя пани, – грузно повернувшись, холодно бросил он на прощание супруге, отправляясь в свои комнаты.

Марина и Фрозя издали наблюдали за происходящим, приветствуя положенным для этого случая поклоном появление родителя, но отец в тот день не изволил удостоить их вниманием. Собственно, это было делом привычным: пан воевода мало общался с дочерьми и никогда не показывал им ласки и нежности, ограничиваясь принятыми приличиями, а панна Марина без преувеличения могла сказать, что плохо его знала. Ей, однако же, в полной мере передавалось матушкино чувство к нему: любовь, смешанная с чувством долга и страха. Воеводянка одновременно любила и боялась своего вельможного родителя, в ее глазах он был непоколебимым мощным колоссом, перед грозной волей которого склонялись окружающие, но порой девушка так явственно ощущала холод и строгость, исходившие от пана воеводы, что они заставляли содрогнуться. Она хорошо помнила, как несколько лет тому назад батюшка заставил старшего брата Яна жениться на ужасной морщинистой старухе – богатой венгерской графине Другет. Помнила, как Янек на коленях умолял его переменить решение и как пан воевода пригрозил в ответ лишить имени и наследства. «Как смеешь ты забывать о своем долге перед семьей, перед отцом?!» – громогласно вопрошал тогда пан воевода, уповая при этом на то, что будущая невестка заплатит его собственные долги и станет послушным орудием в его планах. Ян, слабый характером и мягкий душой, в конце концов, покорился, но свадьба стала для него началом конца – за три года он угас и умер прошлым летом, а батюшка теперь большими пожертвованиями церкви пытался заглушить боль утраты, из гордости не желая признавать вины своей.

Сейчас Марине было уже семнадцать лет, и все чаще вокруг нее говорили о замужестве, перспектива которого и радовала, и пугала. Все милое и знакомое в родительском доме понемногу становилось обыденным и скучным, хотелось свободы и положения хозяйки, и только одно это делало для нее всех молодых людей ее круга интересными и привлекательными. Но кого выберут ей батюшка и матушка? Спрашивать она не смела, однако трепетно прислушивалась к разговорам, которые вели родители в не столь частые свои встречи с детьми, но до сего времени воеводянка не получила и намека на ответ. И вот теперь, перед Рождеством, панне Марине хотелось в горы, где в темных еловых чащобах, как шепталась между собою прислуга из русинов, жили их кудесники-мольфары: предсказатели будущего, целители и укротители стихий. Уже несколько дней кряду, услышав сбивчивый рассказ «покоювки» – комнатной девушки Ярки о всемогущем карпатском мольфаре Радомире, юная воеводянка желала навестить колдуна, однако думала над тем, как бы измыслить предлог для отлучки. Как и все польские шляхтянки ее времени, панна Марина была прекрасной наездницей, нередко совершала она прогулки верхом по окрестностям на своей гнедой гуцульской лошади Звездочке и любила стрелять на скаку из лука. Вот и одним утром за несколько дней до Рождества направилась она за стены замка верхом, взяв с собой в проводницы рыжую Ярку и двух казаков, собираясь вернуться до наступления темноты и объясниться тем, что заплутала.

Местность вокруг замка была живописно-чарующа и таинственна. Невысокие горы, поросшие лесом, следовали одна за другой, на склонах их теснились многочисленные деревни с крытыми гонтом деревянными церквями «русской веры», как называла их шляхта. Кое-где группами виднелись при них белые каменные кресты, о которых крестьяне рассказывали по-разному: то ли были это кресты на могилах древних воинов, то ли обозначали они место, где когда-то свершилось убийство. Так или иначе, но говорили еще и о необъяснимом над ними свечении и странных звуках, как бы стонах призраков невинно убиенных и грешных душ их мучителей. Карпаты называли «Божьим престолом», местом, где от земли ближе всего к небу, а как известно, там, где Бог, там и больше искушение Нечистого. Кажется, и в то время суеверия здесь возводились в культ как нигде в славянском мире, а языческие обряды соседствовали с христианством.

Ярка привела воеводянку со спутниками в деревню, лежащую на берегу небольшого озера, окруженного еловым лесом. На окраине ее, у самой воды, стояла убогая крытая соломой мазанка, на пороге которой сидел высокий, почти двухметровый широкоплечий мужчина с огромными длинными усами, заложенными за уши, и бросал через крышу дома комки сырой земли. Это и был тот самый «Радек», к которому ходили с просьбами со всей округи.

– Это чтобы куры хорошо неслись, такой обычай у нас перед Рождеством, – тихо шепнула Ярка на ухо госпоже.

«Боже, что скажет мне этот нечесаный дикарь, – презрительно подумала про себя воеводянка. – Да может ли он вообще говорить? И зачем мне было сюда ехать?»

Радомир встал и, поклонившись знатной гостье, отломил ветку от росшей у крыльца вишни, молча подошел и протянул ей ее. Панна Марина брезгливо смотрела на его огрубевшие руки, покрытые грязной коростой, и сделала знак Ярке взять подарок.

– Я знаю, ясная панна, что хочет сказать пан Радек, – радостно воскликнула Ярка. – Все девушки у нас ставят перед Рождеством ветку вишни в воду, коли расцветет она, быть дивчине в наступающем году замужем!

Она бережно взяла ее и завернула в платок.

– Вот бесово дело! – пробормотал, перекрестившись, казак Богдан. – Бог так управил, чтобы земле по весне цвести, а тут зимой цветы! Не к добру это!

С этими словами он вытащил из-под ворота нательный крест с зазубренными по русинскому обычаю концами от сглаза и истово поцеловал его.

– Едем! – коротко приказала панна Марина, небрежно бросив на землю серебряную монету и похлопывая ногами Звездочку. – Поглядим, чего стоит этот ваш русинский чародей!

Вернувшись в замок, она велела покоювке поставить ветку в воду, но прошло несколько дней, а цветов все не было.

Минуло Рождество, и вскоре матушка сказала ей о сватовстве князя Юрия Збаражского:

– Нужно нам готовиться, дочка, скоро князь приедет познакомиться с тобой, – поглаживая Марину по темным волосам, сказала она ей в день святого Сильвестра.

– Это тот самый, о котором пан отец говорил, что крестьянских дворов у него больше, чем у короля и который богат, как турецкий султан? – живо откликнулась панна, кокетливо рассматривая себя в зеркало.

– Твой отец никогда не согласится на меньшее, – улыбаясь своим мыслям, задумчиво произнесла пани Ядвига. – Вы его дети, его кровь, и никто из вас не узнает нужды благодаря его заботам. Цени это, девочка!

– Я слышала, что у пана Збаражского 27 тысяч дворов, а у нашего пана зятя, Константина Вишневецкого, только семь тысяч, – продолжала рассуждать Марина. – Тогда сестра моя Урсула так позавидует мне, что станет белой от злости!

– Прекрати же, сердце мое, – устало отвечала ей матушка, – Господь учит нас любви к ближнему, а уж родных братьев и сестер любить нужно вдвойне. И помогать всем, что имеешь… – Скорее бы пан воевода оправился от хвори, уж мы так примем князя Збаражского и отпразднуем вашу помолвку, что и в Кракове об этом услышат! – не без гордости заключила она.

Тут-то панна Марина вновь вспомнила про вишневую ветку мольфара Радомира и как только матушка удалилась, отдернула шпалеру. За ней стоял цинковый сосуд с веткой, необычно пышно расцветшей розовыми цветами с кроваво-красной сердцевиной.

– Так значит, князь Юрий! – задумчиво вздохнула воеводянка. – Только бы он был любезен и не слишком стар! И скорее бы приехал за мной!