Читать книгу Хроники Смуты. Юность царицы - Наталия Владимировна Эйльбарт - Страница 4

День 2 февраля 1604 года выдался для вельможного семейства богатым на события. Еще вчера от князя Константина прибыл в замок гонец, сообщивший, что пан его с царевичем с часу на час прибудут, однако и на следующий наступивший день Сретенья, особо чтимый в этих краях, гостей все не было видно. Утром, послушав мессу в замковой часовне и по древнему обычаю освятив свечи, семья воеводы и домочадцы разошлись по своим покоям отдохнуть и ожидать известий. Крепко прижимая к груди толстую свечу, завернутую в шелковый платок, панна Марина в сопровождении Фрози отправилась в спальню, где Ярка и две других комнатных девушки с благоговением разложили на ее кровати богатое платье испанского покроя, которое она должна была одеть перед гостями.

– Ах, Марыся, как хочу я сегодня быть в зале с гостями! И чтобы матушка приказала сшить мне кармазиновый наряд! – Фрозя со скоростью игривого котенка забралась с ногами на сестрину постель и принялась любовно разглаживать дорогое шитье на приготовленном платье.

Панна Марина, состроив деланно строгую мину, заметила тоном наставницы:

– Панна Ефросина, вот подожди еще несколько годков, как выйду я замуж и далеко уеду за ворота нашего замка! Тогда каждый день придется тебе рядиться в эти тяжелые доспехи и развлекать батюшкиных гостей! Видит Бог, хотелось бы мне вернуться в твои лета и не знать ни забот, ни хлопот!

Воеводянка развернула шелковый платок и, достав из него свечу, обратилась к рыжей Ярке, робко переминавшейся с ноги на ногу на пороге комнаты:

– Так как, ты говоришь, нужно сделать, чтобы не бояться грозы и молнии? – После прошлого визита к мольфару Радомиру воеводянка стала внимательнее прислушиваться к тому, что говорили русинки, и, если и не верила безоговорочно в их суровые народные обряды, то по крайней мере испытывала к ним любопытство.

Ярка приблизилась к госпоже и почтительно взяла свечку.

– Как и у вас, ясная панна, освещаем мы свечки в церквях на Сретенье и зовем их громницами. Только у вас ставят их зажженными в окне во время грозы, а у нас подпаляют у дивчин косы. Такой дивчине все будет нипочем, оттого-то в Карпатах немало разбойниц…

Ярка осеклась, сознавая, что сказала лишнее, однако воеводянка лишь холодно бросила в ответ:

– На всех карпатских злодеев хватит клинков у наших рыцарей! А ты, как я помню, только и прячешься по углам, как только начинают громыхать на небе перуны, так что в другой раз хватит и плети, чтобы излечить твой страх!

Панна Марина, подобно батюшке, часто бывала капризна и легко впадала в гнев, однако в отличие от родителя, угрозы ее редко доходили до дела, но отнюдь не потому, что испытывала она жалость к служителям. Воеводянка отличалась непоседливостью и сообразно характеру не могла сосредотачивать мысли подолгу на одном предмете. Вот и теперь позабыв уже об угрозе, она сделала испуганной девушке знак рукой и та принялась расплетать госпоже косу.

– Марыню, я тоже хочу перестать бояться грома! – Фрозя соскочила с кровати и смотрела на сестру снизу вверх. – Прикажи и меня подпалить громницей!

Остаток дня вельможные сестры забавлялись рассказами прислуги и, распустив волосы на четыре стороны, велели Ярке подносить к ним свечу, так что вскоре в покоях стал ощущаться запах паленого. В довершении всему, дотянувшись до лиственничной балки расписного деревянного потолка, русинка выжгла громницей православный крест, дабы, по словам ее, не пустить Перуна в дом.

Панне Марине казалось уже, что и сегодня князь Константин не доедет до Ляшек, однако когда уже стемнело, от пани воеводины прислан был пахолик, передавший панне Марине матушкин приказ идти в королевскую залу. Наскоро одевшись и кое-как причесавшись, воеводянка отправилась по темным коридорам в это самое большое и богатое помещение батюшкиного замка – залу о двенадцати окнах, увешанную портретами королей. Здесь ее уже ждала матушка со своими фрейлинами, брат Франтишек и, как всегда благодушно улыбающийся, отец Бенедикт. Пани Ядвига не успела поправить на дочери кружевной воротник, как в залу входил уже пан воевода, широким жестом приглашая туда следовавших за ним гостей. Старый Мнишек выглядел озабоченным и несколько уставшим, чувствовалось, что он спешит соблюсти приличия, представляя гостям свое семейство, и вовсе не настроен на долгую светскую беседу. Из-за широкой спины его вынырнул вдруг рыжеватый молодой человек лет двадцати с небольшим и, переминаясь с ноги на ногу, принялся в упор без стеснения разглядывать женщин, не поднимая, однако, глаз выше их роскошных лифов.

– Ясновельможный царевич московский, – пан воевода изобразил на лице своем некое подобие любезности, – позвольте представить вам мою супругу с младшими детьми и домочадцами. Сколь долго ждали они вашего визита, столь готовы всегда и в любое время служить вашей милости.

Пани Ядвига со спесивым видом холодно протянула мо́лодцу тонкую кисть правой руки со сверкающим на мизинце маленьким рубиновым кольцом и вовсе не взглянула на еще двоих незнакомцев, русских спутников Дмитрия, которые низко склонились перед семейством Мнишек, коснувшись рукой мраморного пола. Когда очередь дошла приветствовать воеводянку, царевич приблизился, и панна Марина отчетливо рассмотрела две большие бородавки на его смуглом лице. Широко посаженные серо-зеленые глаза незнакомца вновь остановились где-то на уровне лифа девушки, поскольку взглянуть ей в лицо он так и не посмел, прикоснувшись горячими губами к ее руке и с поклоном отступив, звякнув шпорами. Кажется, он также был далек от того, чтобы обмениваться любезностями, все его внимание сосредоточилось на хозяине замка, царевич явно волновался, и ему не терпелось начать разговор, ради которого его и привезли к воеводе.

– Да поможет вам Бог, ясновельможный царевич! – наконец холодно произнесла пани Ядвига, чувствовавшая на себе тяжелый выжидательный взгляд супруга. – Мы же будем молиться о том, чтобы Господь привел вас к победе, – закончила она, брезгливо косясь на спутников высокого гостя.

– Отец ваш все всегда делает по-своему, – не сдержавшись, бросила Марине матушка, когда хозяин и гости покинули залу, – не советуется ни со мной, ни с верными людьми! – Пани Ядвига вспыхнула, наконец дав волю своему вынужденно сдерживаемому гневу. – Да и найдутся ли тут те, кто верен пану воеводе? Все думают о своем интересе и пресмыкаются перед ним, а когда настанут трудности, оставят его одного! Езус, Мария! Сегодня тут только три москаля, а завтра они заполонят весь замок и учинят нам второе разрушение Иерусалима!

– Надолго ли к нам московский царевич, матушка? – теребя в руках тонкие испанские перчатки из лосиной кожи, спросил Франтишек. – А как же его величество король польский? Приедет к нам приветствовать его? Доводилось мне читать в хронике, что государи польские приезжали гостить к нашему деду, а батюшка еще ни разу не принимал у себя его величество короля Сигизмунда. Должно быть, если наияснейший пан навестит нас, будет это большой честью для нашего рода.

– Сынку коханы[6], – тяжело вздохнула пани Ядвига, – ни дня не забываю я молиться Господу и Пресвятой Деве, чтобы милости его величества вернулись пану воеводе. Но дивно мне думать, что вернутся они через москалей. Но кто знает, неисповедимы пути Господни, – задумчиво добавила она и взмахом платка приказала всем расходиться.

Словом, первое мимолетное знакомство панны Марины с московским царевичем вызвало у нее ровно те чувства, которые вызывает обыденный предмет, вдруг попавшийся под руку. Матушка, как видно, презирала его, так что воеводянка никак не думала, что гость задержится здесь надолго и как появился, так и исчезнет во влажном зимнем тумане вместе с паном зятем князем Константином. И тогда уже приедет к ней князь Збаражский, а там будет видно, когда батюшке угодно будет устроить помолвку. «Последний год доживаю я в нашем замке, – думала про себя девушка, – что мне от этих батюшкиных гостей, скоро стану сама решать, кого позвать, а кому отказать». В польском обществе того времени в целом с недоверием и боязнью воспринимали восточных соседей и панна Марина вовсе не горела желанием узнать поближе этих московских пришельцев, находясь под впечатлением от резких слов пани воеводины.

Между тем пан воевода препоручил московских гостей своему маршалку пану Загурскому, сам же пригласил князя Константина в кабинет в башню, где не так давно принимал Гридича. Про себя старик отметил, что московский Дмитрий расторопен и услужлив, а судя по почтительным глубоким поклонам в сторону предполагаемого нового покровителя на многое готов, чтобы достичь трона. «Ну и хитер же и смел, лайдак![7] – подумал про себя пан Юрий, – пойдет в огонь и в воду за московскую корону. У панов московских есть голова на плечах, видно, нелегко было сыскать такого. А раз так, добрая для нас настала погода попытать счастья».

– Ну и задачу ты мне задал, вельможный пан зять! – озабоченно промолвил вслух Мнишек, поправляя массивную золотую цепь с медальоном, висевшую у него на груди. – Трудно, ох трудно будет дать делу ход, а если даже и перетянем шведа Сигизмунда на нашу сторону, все в конце концов будет зависеть от москалей, примут они этого Дмитрашку?

– Пан отец, уж я-то вас уверяю, два года этот человек жил у брата моего Адама и столько людей из Москвы перешло к нему и все твердят одно – первейшие бояре ждут его на царство как истинного сына царя Ивана, – вкрадчиво заговорил Вишневецкий, приложив правую ладонь к сердцу. – Проводить бы его до Москвы, да мы одни не справимся, а без вашего мудрого совета не стоит и начинать.

– Ну полно льстить, Костек, – отмахнулся Мнишек, – и без того не сомневаюсь, что ты предан нашей семье и, не взвесив все хорошенько, не стал бы меня тревожить. Тут нужно поразмыслить о том, как сделать так, чтобы его признали прежде здесь у нас, в Речи Посполитой.

Пан Юрий задумчиво всматривался в пылающий в камине огонь, зябко протянув к пламени опухшие от подагры ноги. Давно забытое чувство азарта вновь пробуждалось в нем, и он даже мысленно не искал теперь разумного оправдания своему желанию как в молодые годы мчаться во весь опор во главе крылатых гусар, рубить противника, с триумфом под славословия поэтов вступать в побежденные города. Последние годы воевода сильно хворал, и даже столь любимая им прежде охота становилась удовольствием редко доступным. А теперь… Теперь князь Константин почти умоляет его о содействии делу, благоприятный исход которого сулит вечную славу роду Мнишек, славу, о которой и многие монархи могут только мечтать. Скоро и московские бояре пришлют своих посланцев, и те на коленях станут просить его избавить их от тирана Годунова и дать законного, справедливого царя. Как можно упустить такое и позволить проклятым годам взять над собою верх?!

– К черту все эти декокты и тинктуры! – вслух гневно произнес пан Юрий. – Придется браться за дело, как тут откажешь зятю. Но знай, вельможный князь, – прибавил воевода, внушительно подняв вверх указательный палец, – теперь без консультаций со мной ни шагу – ведь ходим по острию ножа, а враги наши только и ждут промаха.

– Упаси Бог, пан отец, – поспешил ответствовать Вишневецкий, – мы все только и полагаемся на ваши решения.

В другом крыле замка тем временем также не гас тусклый свет в двух окнах обширного покоя, отведенного хозяином для царевича. Высокий гость воеводы с двумя ближними спутниками сидели, поджав ноги, на толстом персидском ковре, покрывавшем каменный пол перед огромной резной дубовой кроватью. Самозванец, нимало не смущаясь своих собеседников, которые не сняли, несмотря на жарко натопленную печь, свои русские кафтаны, оставался перед ними в одной рубашке, с удовольствием наблюдая, как они внимательно рассматривали осыпанный драгоценностями золотой крест, сверкавший поверх расстегнутого ворота.

– Глядите же, други мои, каков подарок крестного отца моего, боярина Мстиславского! – сжимая в крепком кулаке драгоценность, хвастливо говорил он, торжествующе обводя их глазами. – Только показал я его князю Адаму в Брагине, тот сразу поверил словам моим и велел звать царевичем московским! Это потом уже стали доходить до него грамоты из Москвы от верных бояр, а поначалу-то трудно было, чтобы литва и ляхи меня признали! Как мыслишь, отец Григорий, отчего здешний пан больно хмур да зол!

Во внешности отца Григория, к которому обращался самозванец, ничто не выдавало особу духовного звания. Это был здоровый, сильный и высокий детина лет тридцати пяти, с обветренным широким лицом, покрытым следами перенесенной некогда оспы, с резкими движениями, грубым низким голосом, одетый в довольно потертый русский кафтан, скорее напоминавший телохранителя царевича, нежели духовного наставника. Чувствовалось, однако, что он играет при самозванце и роль наперсника, и тот без обиняков поверяет ему свои дела. Читатель уже, вероятно, догадался, что это был не кто иной, как бывший монах кремлевского Чудова монастыря Григорий (а в миру Юрий) Отрепьев, расстригшийся ввиду неприязни своей к духовной стезе и примкнувший к созданному в Москве неприятелями Годунова самозванцу. Уйдя в Речь Посполитую, нашел он его у князя Адама Вишневецкого, остался при нем, а теперь последовал и в замок воеводы Мнишка.

– Сам черт не разберет этих ляхов, государь, – ответствовал отец Григорий, пожав плечами. – Все прикидываются, да ходят вокруг да около! Другое дело с князем Адамом да князем Константином: хоть и чуток, да русская у них душа, обещались в беде не бросить, и не оставили.

– Все-то ты ругаешь ляхов, отец Григорий! – самозванец, запрокинув голову и опершись затылком о кровать, недовольно смотрел на Отрепьева. – Сам посуди, как моему делу можно было пособить без ляхов? Который год ты уже со мной, а дел государственных не разумеешь. У князей кто я был? Хоть и жили мы за их счет и признали они меня царевичем, да дальше-то что?

– А дальше, государь, уходили бы мы к донским или запорожским казакам, подняли бы вольницу и пошли бы на Москву, на упыря безродного Бориску! – Отрепьев сжал кулак и грозно потряс им в воздухе.

– Не серчай, государь, только тут мы время просидим задаром, – вмешался в разговор до сих пор молчавший второй спутник царевича. Звали его Осип Дубенский-Хрипунов, и был он московским дворянином, вместе с братом Кириллом, бежавшим из русской столицы от гнева недругов. Сухощавый, с пышной шевелюрой и длинной бородой, выглядел он старше самозванца, хоть и был одних с ним лет. – Сказывал прежде князь Константин, что поедем мы прямиком к королю Жигимонту, а тут вдруг сказал сегодня, остановимся-де у этого воеводы, пока с королем все утрясется. А ну как, государь, Боже упаси, покумекают тут ляхи да и отправят нас всех к Бориске на расправу, у короля-то с Бориской мир вон на сколько лет вперед подписан!