Читать книгу Хроники Смуты. Юность царицы - Наталия Владимировна Эйльбарт - Страница 3

Вопреки желанию панны Марины, новый год начался для вельможного семейства с визита в замок совсем другого гостя, которого увидела она в один из январских вечеров. Семья воеводы и приближенные домочадцы ужинали по традиции в небольшом зале, увешанном шпалерами с изображениями подвигов Геракла. Пан Мнишек, поднятый с одра болезни усилиями доктора Петрици, в темно-зеленом атласном жупане сидел во главе стола, уставленного блюдами с разнообразной и сытной едой, по левую руку от него занимала место супруга, рядом с ней дочь Марина и сын Франтишек – застенчивый худой тринадцатилетний подросток, одетый в немецкий костюм. По правую руку от хозяина разместился гость – литовский дворянин Ян Гридич, прибывший накануне в замок из Вильно с поручением от своего патрона – литовского канцлера Льва Сапеги и привезший какое-то важное письмо.

Пан Мнишек, по обыкновению погруженный в раздумье, молча умыл руки розовой водой, поданной мальчиком-слугой, чему последовали и остальные, и после короткой молитвы отца Бенедикта все приступили к ужину. Никто из присутствовавших не осмеливался первым начать разговор, пока пан Юрий был занят исключительно кушаньями, не обращая никакого внимания на окружающих. От обильной трапезы лоб его покрылся каплями пота, который время от времени заботливо вытирала пани Ядвига, достав из рукава платья тонкий батистовый платок. В середине ужина, покончив со своим любимым блюдом – гусем с грибами в сметане, пан Юрий велел подать диковинный паштет из оленины и кубок вина и обратился, наконец, к гостю:

– И что слышно в Вильно, пан Ян? Говорят, вельможный пан канцлер литовский замыслил строить собор для отцов-иезуитов?

– Ваша милость прекрасно осведомлены, – с поклоном ответствовал воеводе Гридич, мужчина средних лет, с выбритой головой и длинными пшеничными усами. – Пан канцлер Сапега испросил разрешения у его королевского величества на заложение костела во имя святого Казимира. Говорят, строительство начнется уже этой весной, и архитектор уже выбран, итальянец-иезуит из Рима.

– Узнаю вельможного Сапегу, ну и расторопен же пан Лев, нам здесь в Червонной Руси и не угнаться за ним, – с усмешкой промолвил Мнишек. – А и то сказать, – продолжал он, будто размышляя вслух, – его королевское величество опекает отцов-иезуитов, как же не помочь в этом деле нашему государю во имя святой церкви?

– Истинная правда, милостивый пан воевода, – вновь ответствовал Гридич, как опытный придворный почувствовав оттенок ревности в голосе хозяина. Всем известно было, как Мнишек старался в свое время угодить королю Сигизмунду Вазе, покровительствуя католической церкви, как много святынь в исконно православных землях Червонной Руси удостоилось его щедрых пожертвований, и понятно, что теперь, будучи в непростых денежных обстоятельствах, он весьма болезненно воспринимал меценатство литовского канцлера. – Однако ясновельможный пан Сапега, – продолжал Гридич, – имеет перед глазами своими пример вашей светлости, столь много он наслышан о строительстве во Львове костела Святого Андрея, возводимого стараниями вашего досточтимого семейства.

– Наш орден бернардинцев, несущий свет истинной веры на восточные земли, – поспешил вступить в разговор отец Бенедикт, – не менее ревностно, чем братья иезуиты, служит святому престолу. И служение сие свершается при покровительстве сил небесных и земных, благодарение Богу, имеем мы и то, и другое. Ясновельможный пан воевода никогда не отказывал монастырской братии и в самой малой просьбе, что уж говорить о возведении храма во Львове, который в вечности прославит имя Божье и имя нашего благодетеля!

Мнишек выслушивал славословия с равнодушным видом, как человек, привыкший к лести зависевших от него людей, однако, разумеется, они не были ему безразличны и тешили самолюбие магната. Пани Ядвига, во время всех этих дифирамбов с нежностью глядевшая на мужа, обернулась к отцу Бенедикту и назидательным тоном произнесла:

– Не забывайте, святой отец, что мы жертвуем Господу и святой церкви гораздо больше земных богатств, ведь наш младший сын Франтишек избрал духовную стезю.

– Только в таком благочестивом семействе, у таких родителей могло взрасти набожное чадо, подобное юному пану Франтишеку, – продолжал блистать своим красноречием и угодливостью отец Бенедикт. Его раскрасневшееся от вина гладко выбритое лицо приобрело в этот момент чрезвычайно слащавое выражение.

– Что, Франек, – обратился воевода к сыну, все это время сидевшему почти неподвижно со смущенно опущенными глазами, – quae sunt caesaris, caesari; et quae sunt Dei, Deo?[2] – Старший наш сын верой и правдой служит его величеству и Речи Посполитой, – продолжал он, уже обращаясь к Гридичу, – двое средних еще готовятся к сему, но, без сомнения, будут полезны нашему отечеству. Так и Богу воздадим Богово, епископ из рода Мнишек восславит имя Господа, как прежде наши предки славили имена государей!

Марина внимательно слушала присутствующих, наблюдая, как литовский гость умело резал мясную закуску изящным ножом с костяной ручкой в виде обнаженного торса Венеры, извлеченным из кожаного футляра. Слава… Как часто она слышала это из уст родителя. Слава… Наверное, это то, когда о тебе говорит весь мир и все преклоняются перед тобой, и даже когда ты умираешь, это то, что остается после тебя на земле. «Но слава – удел мужчин, – думала юная панна, а значит, это совсем не для нее. – Скорее бы закончился ужин, батюшка часами может проводить за столом, – проносилось в ее хорошенькой головке, – тогда можно будет спросить матушку, не с известиями ли о князе Збаражском пожаловал этот литовский пан. Ну вот, уже отченко приглашает гостя к себе». Воеводянка поспешно встала и сделала реверанс, видя, что воевода покидает залу вместе с Гридичем. Увы, юная панна и не могла догадываться, что этот визит посланца Сапеги станет судьбоносным для нее и принесет известие совсем о другом женихе.

– Ну, пан Ян, отведай-ка моих вин, да не стесняйся, пей за двоих, а то мой эскулап лишает меня и этой отрады! – Мнишек широким жестом указал Гридичу на стоявшие на столе бутылки.

Хозяин и гость вошли в круглый кабинет, располагавшийся в башне замка, окнами обращенный в сад, разбитый на бастионах. Вероятно, он предназначался для отдыха – в углу стояло несколько музыкальных инструментов, а на обитых тисненой кожей стенах красовались картины с изображениями натюрмортов. Гридич привез воеводе весьма важное письмо от своего хозяина, Льва Сапеги, однако все самое тайное патрон уполномочил передать в беседе с глазу на глаз. Предложение канцлера было весьма щекотливое, и посланцу предстояло употребить максимум убедительности, дабы получить от пана Юрия желаемый ответ.

Поблагодарив Мнишка, посланец протянул ему запечатанное письмо и, пока тот раскрывал и читал его, с удовольствием принялся за предложенный напиток. По мере того, как воеводе становилось известно содержание текста, лицо его делалось все более насупленным, он тяжело засопел и резким движением расстегнул ворот рубахи.

– Душно! – наконец выдохнул он. – Астма душит. Открой окно, любезный пан, и подай мне вина.

Гридич тотчас же подошел к одному из окон, застекленному дорогим венецианским стеклом, и откинул оловянную защелку. Вечер был тихий, моросил мелкий дождь, и комната медленно наполнилась сырым холодным воздухом. Сделав несколько глотков из поднесенного паном Яном серебряного кубка немецкой работы, Мнишек жестом пригласил гостя сесть и с некоторым облегчением произнес:

– Ничто лучше старой доброй мальвазии не разгорячает кровь и не освобождает дыхание. Никогда не слушай лекарей, пан Ян, слушай свою природу. А природа человеческая не может без вина. Usus est optimus magister[3].

Под эти нравоучения Гридич, не теряя времени даром, уже допивал бутылку в прямом смысле драгоценного напитка, ибо воеводские вина, привозимые с разных концов Европы, действительно были превосходны и стоили не одну тысячу злотых. Мнишек пытливо смотрел на него, ожидая, пока секретарь Сапеги придет в то состояние, когда язык может сказать больше, чем приказывает разум. Содержание письма повергло его в большое волнение, и теперь он желал получить от Гридича как можно больше сведений о том деле, ради которого литовский канцлер прислал сюда своего поверенного.

– Так что же, пан секретарь, – придвинувшись ближе к гостю, медленно проговорил хозяин, – вельможный Сапега пишет, что сын покойного московского тирана Ивана Васильевича Дмитрий жив и находится теперь у кузена зятя моего, князя Адама Вишневецкого? Пан зять так редко навещает нас, что его милость пан канцлер литовский более в курсе дел дома Вишневецких, нежели мы здесь.

Гридич криво усмехнулся, слушая слова воеводы. «Старик неспроста прикидывается, – думал про себя шляхтич, – не может он не знать того, о чем уже прослышали не только в Литве, но и в Короне. Стало быть, хочет побольше из меня вытянуть. Ну да бог с ним, скажу ему, ведь все равно рано или поздно узнает от Вишневецких». Отставив в сторону очередной опорожненный кубок, он с жаром ответствовал:

– Еще в бытность благодетеля моего послом в Москве три года тому назад москали говорили ему тайком, что Дмитрий жив, и показывали на безвестного юношу-чернеца. Спасаясь от убийц Годунова, царевич бежал, скрывался под личиной монаха, и после пришел в наше отечество, прося помощи. Он был наслышан о христианском сострадании первых вельмож Речи Посполитой, потому и решился идти к нам, хотя прежде и думал податься к запорожским и донским казакам, дабы вернуть отцовское наследство.

– Золотом богата Москва, а наша Речь Посполитая рыцарскими доблестями и христианским состраданием, – Мнишек в задумчивости поджал мясистые губы. – А скажи мне, пан Ян, как могло быть, что Дмитрий спасся, москаль ведь и шагу не ступит, чтобы не шло за каждым по три шпиона?

– Ясновельможный пан мой благодетель рассказывал, что царевича спас некий доктор-немец. Узнав о намерении Годунова подослать убийц, ночью тот клал на место Дмитрия другого ребенка, схожего лицом. И если возникнут какие-либо сомнения, патрон мой готов предоставить доказательства истинности царевича, пребывающего теперь в Брагине у князя Адама.

– Доказательства? – пан Юрий несколько оживился и, придвинувшись еще ближе к Гридичу, положил пухлую ладонь ему на плечо. – Говори же, пан секретарь, всем ведомо, как дудку настроишь, так она и заиграет, – прибавил он с заметной иронией.

Гридич уже немало имел дело с высокопоставленными вельможами, но разговор с Мнишком держал его в таком напряжении, какое помнилось ему со времен, когда он учился в школе и страшно робел перед строгим учителем. Намеки воеводы были столь двусмысленны и циничны, что он не знал, куда повернуть разговор, чтобы угодить ему.

– Царевича готов опознать служитель вельможного пана Сапеги Петровский, он москаль, служил когда-то в Угличе и хорошо знал сына тирана, – начал он, пытаясь справиться с волнением.

– «Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода», – Мнишек встал, опираясь на плечо Гридича, почувствовавшего на себе весь вес его огромной туши, будто вдавившей шляхтича в лавку. – Так, кажется, говаривал Платон? Неужто пан Лев ограничился показаниями слуги? Да после таких доказательств нас засмеют и свои, и чужие!

– Московские бояре пишут пану канцлеру, – запинаясь, скороговоркой заговорил Гридич, – что примут царевича и посадят на родительский трон. Письма эти есть на руках у пана Сапеги, я сам лично видел их и могу перечислить их имена. Первейшие вельможи государства – и все ненавидят тирана Бориса, а тот казнями пытается заткнуть рты недовольным, чем вызывает в народе еще большее к себе отвращение.

– Так-так, – Мнишек, как бы размышляя вслух, заложил большие пальцы рук за широкий пояс жупана и, стоя посреди кабинета, в упор глядел на гостя. – Значит, партия царевича в Москве сильна… И есть тому доказательства… Чего же хочет от меня канцлер литовский? Помощи в этом деле? Как там у Аристотеля: «Если человек поднимается высоко, о его низком происхождении впору забыть?» Верно, пан Ян?

– Проницательность вашей милости известна всей Речи Посполитой, – начал было Гридич, не ожидавший, что воевода так прямо будет говорить о своих сомнениях. – Истинно так, пан канцлер уповает на то, что пан воевода посодействует Вишневецким и примет под свою опеку московского царевича, ибо сам он, увы, стеснен в действиях…

– Еще бы, – хрипло рассмеялся пан Юрий, – подписать мир с москалями на двадцать лет и самому же его порушить! Пан канцлер литовский связан своей присягой по рукам и ногам. Проще ему отдать царевича надежному покровителю. Передай его милости, что я дам ему ответ, как только переговорю с паном зятем. И пусть бояре напишут или пришлют ко мне лично – я должен иметь неоспоримые гарантии того, что этого чернеца признают в Москве.

Как только Гридич, низко поклонившись хозяину и поблагодарив за гостеприимство, удалился, Мнишек, еще раз перечитав письмо Сапеги, бросил его в пылающий камин. Посланец литовского канцлера не ошибся: пан воевода лукавил. Вот уже больше года прошло с того времени, как Мнишек выдал любимую дочь свою Урсулу за богатого князя Константина Вишневецкого, и с тех пор пан зять уже несколько раз писал ему о том, что у кузена его Адама живет пришелец из Москвы, которого считают никем иным, как сыном тирана Ивана Васильевича Дмитрием. Не до спасенного царевича было тогда пану Юрию: если отпускал его телесный недуг, то угнетали заботы управления и тревожили королевские посланцы, неизменно вручавшие ему требования Сигизмунда заплатить аренду с управляемых земель. После таких визитов обитатели замка, боявшиеся как огня хозяина, в страхе прятались по углам, опасаясь попадаться в минуты гнева ему на глаза, и только верная супруга, не без внутреннего, однако же, содрогания, входила к нему и порой на коленях умоляла поберечь здоровье и принять доктора Петрици с его настойками и порошками. Однако же со временем слухи о царевиче все ширились, и вот уже частенько в беседах своих шляхта рассказывала анекдоты о том, как подобно фениксам арабским царевич с востока возродился из праха и пепла.

Осенью того года, с которого мы начали свое повествование, сандомирский воевода ездил в Краков к его величеству, дабы лично униженно просить отсрочить долги его. И в самой столице польской говорили уже о чудаке-князе Адаме Вишневецком, приютившем у себя не то настоящего царевича, не то монаха-самозванца. Среди многих чинов, что наводняли королевский замок, встретил пан Юрий давнего своего собрата по оружию – писаря литовского пана Элиаша Пелгжимовского, коего не без задней мысли пригласил в свой дом вспомнить былое и скоротать осеннее ненастье, наслаждаясь трапезой за кубком вина. Двадцать лет тому назад ходили они под стены Пскова под знаменами короля Стефана Батория и теперь не без приятности говорили о прошедшей молодости. С тех пор Пелгжимовский сделал карьеру при канцлере литовском Сапеге и сопровождал его три года тому назад в Москву, на заключение мира с новым царем Борисом. Уступая, однако же, в общественном положении и знатности сандомирскому воеводе и будучи намного младше его, пан Элиаш с некоторым оттенком раболепия принял приглашение Мнишка, и из кожи вон лез, чтобы своими остроумными рассказами развеять его печали.

– Слышал я, дражайший мой пан писарь, что снискал ты всеобщую любовь этой своей московской миссией, о талантах твоих наслышаны и за пределами нашего отечества, – собственноручно наливая гостю, начал воевода издалека.

– Рад был я всеми силами своими служить милой отчизне, пан мой добродей[4], но это посольство к москалям сродни было плаванию в Новый Свет! – патетически воскликнул пан Элиаш, тряся куцей бородой. – Каких только напастей не натерпелись мы за эти полгода! Скажу я вам – поболее, чем под Псковом с покойным королем Стефаном!

– А славно мы тогда усмирили московского тирана! – произнес Мнишек, надменно усмехаясь. – Баторий истребил у Ивана Васильевича не меньше ста тысяч подданных!

– Может, и усмирили мы тирана, да не изменили скифские души москалей! – на бледных щеках пана писаря заиграл горячий румянец. – Бесполезно с ними толковать о правах и свободе, ненавидят они нашу шляхту, да и всю Речь Посполитую. После смерти прежнего тирана своего выбрали тиранию еще хуже: Иван Васильевич был природным государем от Рюрикова корня, а этот нынешний их Годун татарской крови, но также не знает пощады к соперникам, а у него уж их предостаточно!

– Эх, преславное Российское царство! – скептически покачал головой пан Юрий, последние слова произнеся по-русски. – В кои-то веки получили москали возможность выбирать себе государей, но, как видно, не хотят навсегда мириться с нами, не желают наших привилегий и вольностей. Любо им их тяжелое ярмо! Помянешь мое слово, ваша милость, наша бедная Речь Посполитая еще от них наплачется! А могли бы стать с нами воедино, одним славянским народом, одной христианской верой, одной братской плотью. Кто же поймет Россию? Разве что дьявол!

Пан писарь литовский, отерев с лица стекавший с жаркого жир вышитой салфеткой, скептически махнул рукой:

– Нужны мы москалям, как телеге пятое колесо… Годун этот плетет против нас козни, поговаривают, что хочет выдать дочь свою за австрийского эрцгерцога Максимилиана и разделить с ним нашу Речь Посполитую. На шведский же трон прочит бастарда Эрика Шведского, которого мы видели в Москве, будто его холопа. Если, чего не дай Бог, удастся ему что-либо из этого, черные дни наступят для нашей вольности.

– Так значит, московский татарин хочет уничтожить нас и не соблюдает мир? Стало быть, никого нет в Москве, кто бы смог помешать тирану? – взяв с серебряной тарелки марципан, осторожно спросил Мнишек. – Слышал я о некоем чернеце, что пришел в наши пределы и называется сыном Ивана Васильевича…

Пан Пелгжимовский на мгновение даже выпустил из рук кусок сладкого сыра, которым закусывал вино, ибо не ожидал подобного вопроса. Тайна эта, однако, была для него бесполезна, и он все же решил удовлетворить воеводское любопытство, рассчитывая на будущую благосклонность высокопоставленного вельможи.

– Я вашей милости скажу больше: когда справляли мы посольство в Москве с вельможным паном канцлером, составился против Годуна заговор из знатных бояр, был среди них Никитич, москали зовут его Романов. Приходится он по жене племянником Ивану Васильевичу. На выборах прочили его в новые цари, ибо трон он мог взять и по наследственному праву. Годун этого не забыл, постриг его вместе с женой в монахи и отправил куда-то на север в отдаленный монастырь.

Пан воевода напряженно вслушивался в слова собеседника, по-стариковски приложив ладонь к правому уху.

– Так вот, когда состоялась таковая расправа, – продолжал пан писарь, понизив голос, – стали по Москве кружить слухи, что сын царя Ивана Дмитрий жив. Москали крепко охраняли посольский двор: огородили его частоколом, а стража днем и ночью несла службу. Однако и к нам подбрасывали письма с таким известием. А однажды, ваша милость, зашел к нам в избу пристав наш под видом того, что пан канцлер жаловался на чрезвычайную тесноту и плохой воздух, что, к слову сказать, было совершенной правдой. Вельможный Сапега принял его, а тот вдруг стал говорить, чтобы ночью стояли посольские люди у такого-то места под забором и ждали того, что верные люди тайно приведут туда царевича Дмитрия, и якобы этот Дмитрий просит укрыть его у нас, а затем незаметно вывезти за границу.

Пан Элиаш и сам, казалось, был взволнован воспоминаниями о суровых московских приключениях. Нервно облизнув губы, он уже полушепотом продолжал:

– Разумеется, пан канцлер прежде подумал, что это какая-то провокация, потому как москали не хотели заключать с нами вечного мира, а чтобы оправдать себя, пытались подловить на измене. Отправил же пристава с тем, что, как ему известно, Дмитрий вот уже десять лет как мертв. Помню, как благодетель мой после сказал нам: «Панове, сейчас не резон нам мешаться в это дело. Дмитрия Московского уже давно нет на свете, а ежели захотят москали, пришлют и к нам в Польшу любого ему на замену».

Пан Юрий задумчиво разглаживал пальцами седую бороду. Много, ох, много повидал он в политике на своем веку и был весьма осторожен, но эта история с московским лжецаревичем начала необъяснимо увлекать его. В любом случае, после слов пана писаря литовского ему начало казаться, что стоило бы переговорить с паном зятем на этот счет.

– Верно говорит ваша милость, – произнес он, положив в рот кусок пирога, начиненного засахаренными лепестками роз, и запив его вином, – тиранство их нового царя Бориса обременительно для москалей и опасно для нас. Следует из этого, что надобно нам объединяться против Годунова с теми добродетельными вельможами московскими, кто желает перемен в своем отечестве. Читал я стихи твои, дорогой мой пан Элиаш, какие написал ты по возвращении домой, и скажу без утайки, что и наш Кохановский не мог бы сказать точнее:

Пан воевода, благодушно улыбаясь, глядел на гостя, ожидая очередной откровенности на похвалу. Пан Элиаш действительно был впечатлен памятью немолодого уже вельможи и, картинно склонив голову в знак признательности, подтвердил:

– И рад бы я был, вельможный добродей, взять хоть одно из этих слов обратно, да, по совести сказать, мне до этого не дожить. Москва, что твой необъезженный конь, – требует умелого седока и немалых усилий. Имеют они, как известно, все сокровища мира, особенно после того, как присоединили татар: из одного конца царства в другой надобно ехать год и столько же обратно, а там, где шумели у язычников дикие леса, теперь у москалей пашни. Пользуются же они этим изобилием как сущие младенцы. Помню, какую еду присылали они нам на посольский двор с царского стола и ели с нами сами. Несут, бывало, несколько их служителей к нам на плечах огромного осетра или белугу, каких нигде не приходилось нам видать, а начнешь пробовать – все пресное, без соли и приправ, да еще и политое маслом. Да к тому же ни ложек, ни тарелок, ни ножей – все приходилось от куска щипать руками. Принесли как-то зайцев, запеченных в тесте, да с куском непорезанного имбиря, только этим имбирем и можно было заесть почти сырое мясо с кровью. Вельможный канцлер тогда изволил заметить москалям, что зайцы будто живые и как бы не пришлось их нам ловить под столом.

Пан воевода хрипло рассмеялся:

– Так что же на это москали? Уразумели остроумие его милости Сапеги?

– Куда там, – махнул рукой пан Элиаш. – Сами не моргнув глазом ели да нахваливали, как изобильна земля их, а у вас-де в Литве такого нет, так вкусите же от щедрот царских. Помещения же выделили нам столь худые и тесные, да к тому же полные мышей, что вскоре началась среди нас какая-то зараза, словом, не хватало нам только от москалей «кота в мешке». Но справедливости ради надо сказать, – подчеркнуто значительно продолжал он, – что золото их манит не только лифляндских немцев, но и немало нашей шляхты, что еще при короле Стефане перешла к ним на службу. Видал я там во дворцовой страже давнего моего знакомца пана Закревского, хотел было заговорить с ним, да вовремя москаль меня толкнул: запрещено там нашим беседовать с приезжими соотечественниками.

Этот разговор с литовским писарем вспоминал сандомирский воевода после визита Гридича, справедливо полагая, что пан Элиаш передал их разговор канцлеру Сапеге, а тот решил в свою очередь, не откладывая дела в долгий ящик, открыть карты предполагаемому союзнику. В эту ночь пану Юрию долго не удавалось заснуть, а назавтра, встав около полудня в прекрасном расположении духа и решительном настроении, он отослал гонца к зятю, князю Константину Вишневецкому, с приглашением прибыть к нему в замок вместе с московским гостем.

* * *

Пани Ядвига вышивала бархатный плащ для младшего сына и одновременно разговаривала с главным придворным кухмистром, паном Валентином Дембинским, которого неизменно приглашала раз в день, дабы отдать приказания касательно последующей трапезы. Богатство и изысканность стола были одним из атрибутов престижа в сознании знатных семейств, и за разнообразием блюд хозяйке нужно было следить не менее бдительно, чем за драгоценностями и нарядами. Рождественский пост закончился, и теперь настала пора баловать близких всевозможными изысками, а пани воеводина имела на этот случай не одну поварскую книгу, куда с интересом заглядывала и даже пробовала усовершенствовать диковинные заграничные блюда польскими приправами и соусами.

– Во Франции теперь, говорят, модно рагу, слыхал ли ты, пан Валек, о таком ястве? – спрашивала она слугу, смущенно переминавшегося с ноги на ногу перед хозяйкой, который, разумеется, и слыхом не слыхивал о подобном чуде.

Далее последовали долгие объяснения, как мелко нарезать мясо, рыбу и овощи, зажарить их под шафраном, и подать все со старой доброй гречневой кашей и салом.

– И не забудь про марципаны, их так любят дети, а для пана воеводы миндальный паштет и пироги с телячьими почками…

Пани Ядвига, казалось, думала обо всех, кроме самой себя и старалась угодить всем членам своего многочисленного семейства.

По крайней мере, внешне вняв всем данным наставлениям и будучи отпущенным восвояси, пан Валек направился к выходу и к ужасу своему столкнулся в дверях с самим хозяином, соизволившим заглянуть в покои жены. Воевода был в этот день неожиданно благодушен и весел, однако не преминул с порога пригрозить кухмистру:

– Еще раз посмеешь подать жесткое мясо – тебе несдобровать. Следовало бы давно ото всех вас избавиться и взять поваров-французов, вот только пани воеводина сразу начнет просить за таких болванов, а я по доброте сердечной не смогу ей отказать.

С этими словами он подошел к супруге и, наклонившись настолько, насколько позволяла тучность, поцеловал ее маленькую руку.

– И солнце светит для нас ярче, когда муж мой навещает меня, – пани Ядвига отложила рукоделие и, нежно улыбаясь, смотрела в его обычно грозные глаза, сверкавшие сегодня каким-то таинственным блеском.

Досконально изучив характер своего благоверного, она научилась пользоваться его редким добродушным настроением и всегда не без успеха в такие минуты просила о ком-то или о чем-то, и, как правило, всегда это получала. Теперь она увлекла супруга к огромной дубовой кровати под балдахином, стоявшей в глубине покоев, лаская и всячески голубя, и спустя некоторое время, удовлетворив все его пожелания, лежа рядом с ним, нежно перебирая уже порядком поседевшие и поредевшие вьющиеся волосы пана, полушепотом заговорила о том, как хорошо бы было видеть вскоре у них в замке дочь Урсулу и зятя князя Константина.

– Уже год прошел со дня их свадьбы, кохане[5], а дочь все не пишет и о намеке на внука, все ли там благополучно у них в Заложцах? Не позвать ли их к нам ненадолго?

– Ты все не можешь отпустить дочерей от своей юбки, – недовольно поморщился пан Юрий. – Лучше позаботься о том, как нам вскоре принять две сотни гостей, которых привезет к нам князь Константин.

Пани Ядвига с изумлением приподнялась на постели и воскликнула:

– Что я слышу, дорогой мой супруг! Да неужто к нам едет молдавский господарь со всем своим двором?

– Бери выше, пани воеводина, – сам московский царевич Дмитрий со своими спутниками направляется к его королевскому величеству в Краков и остановится на некоторое время в доме нашем.

Мнишек старался придать своему голосу некоторое подобие торжественности, но не смог скрыть перед женой волнения и тревоги, смешанные с некоторой долей неловкости.

– Ох уж эти москали, сколько зла наделали они Речи Посполитой! – начала громко сетовать она. – Помню, кохане, как ты отправился против них под Псков с королем Стефаном, и доблестное наше войско усмирило их тирана-царя. Пан зять совсем помешался, если везет к нам врагов нашего народа в самое сердце, в Краков!

– Да что ты понимаешь, женщина! – сердито и заносчиво бросил Мнишек жене. – Москаль опасен, но если договориться с ним, получить можно больше, чем от этого неблагодарного шведского недоумка, которого мы по недомыслию своему посадили на трон Речи Посполитой! Все вы хотите красиво жить, да вот незадача – кто-то должен за все платить, и не найди я теперь способ, что будет со всеми вами? У сыновей моих только один талант – тратить мои деньги, так на кого мне опереться?

– Ах, Юрек, ведь ты же знаешь, я всегда сделаю, как ты скажешь, только боюсь, мне не полюбить москалей. Хорошо, что дочка Урсула приедет вместе с ними, а там пусть хоть сам дьявол гостит, все едино.

На следующий же день пани воеводина погрузилась вместе с паном управляющим в тяжелые хлопоты, готовя замок к судьбоносному визиту.