Читать книгу В конце будет Слово - Наталья Андреевна Нуора - Страница 10

Дальше в тот день всё происходило быстро. Я не ожидал, что Марина будет действовать, но она тут же бросилась к упавшей Нине Петровне и пару мгновений, растерявшись, не зная, как помочь своей матери, держала её лицо руками. «Где телефон?» – кричала она и носилась по квартире. Потом, кажется, выбежала в подъезд, откуда до меня доносились сначала удары её ног и кулаков в дверь напротив, потом возмущённые крики и маты соседей, потом просьбы Марины вызвать скорую помощь и её судорожные объяснения случившегося. Скорая приехала минут через пятнадцать, Нину Петровну, которая так и не пришла в сознание, вынесли на носилках.

Только когда в квартире не осталось никого, кроме нас с Мариной, я понял, что плачу. Разинув рот, заливаясь соплями и слюнями, реву. Я испугался, я волновался за Нину Петровну (как глупо отрицать свою симпатию к этой женщине), но такой реакции просто не мог ожидать. Что же это? Реву как безмозглый человеческий детёныш! Я испугался и этого, испугался неизбежности потери рассудка и, вот кретин, разревелся ещё громче.

Я видел, как Марина стояла и сомневалась, как она сделала один робкий шаг в мою сторону, а потом уверенно подошла к кроватке и взяла меня на руки. Она прижала меня к себе, так что я почувствовал всё сразу: прикосновение её сальных волос, запах старого пота и неделями не чищеных зубов, остроту её ключиц и слабость тонких рук. Её домашнее платье, рваное, пахло рвотой, и рвотные пятна были на нём. Я ощутил боль. И потому я позволил ей чувствовать этот момент – потому что ей это было нужно, чтобы пробудиться ото сна. Моё сердчишко билось совсем рядом с её и может быть, подумал я, моя свежая плоть скроет гниющую душу и послужит искрой. Я перестал плакать. Постепенно перестал, чтобы она могла прожить этот момент, покачивая меня на руках.

Чуда не случилось, если Тебе интересно. Да и кто я такой, чтобы творить чудеса – не Бог и не фокусник. Когда Кирилл и Матвей вернулись домой, Марина им ничего не рассказала. Она ушла в ванную комнату, заперлась там на несколько часов: я слышал шум наполняющей старую жёлтую ванну воды, а затем тишину. Может быть, это её финиш, подумал я: депрессия властная и непредсказуемая, жадная – своего человека она не захочет разделить ни с кем. В тот день она разделила Марину со мной и Ниной Петровной, и цена могла оказаться велика. Признаюсь, я ждал. Марина вышла из ванной (я слышал её мокрые шаги).

– Ты надеть ничего не забыла? – спросил её Кирилл, и я услышал смешок его брата.

– Покорми Данила, – только и ответила она.

Нина Петровна сама вернулась домой на следующий день. Я даже не знаю, удалось ли ей поговорить с Мариной, было ли у них с Кириллом какое-то объяснение. Когда я увидел её лицо, перекошенное с одной половины, болезненно усталое, догадался, что Янина истерика стоила Нине Петровне инсульта. Тоскливо мне думать о том, какие тревоги мучают её.

Из некоторых телефонных разговоров я понял, что Яну Нине Петровне удалось отыскать – та живёт у какой-то подружки, прогуливает школу, ошивается неподалёку от дома своего совратителя, желая его подкараулить. Кажется, что там же и новая ссора у Нины Петровны с ней уже успела состояться, но об этом мне известно мало.

Сегодня же Нина Петровна слегла в постель. Её мучают головные и сердечные боли достаточно сильные для того, чтобы она велела Кириллу за мной присмотреть, а сама заперлась в комнате.

– Ты же помнишь, как я тебе говорил. Что не моё это. Меня семья только тяготит, только вниз тянет, – говорит Кирилл, глядя в окно, и его профиль кривится.

– Ага, – Матвей толкает меня под зад ногой и смеётся.

Я кулаком ударяю его по ноге в ответ и спешу отползти подальше от его вонючих дырявых носков.

– Но сейчас вот просто не могу оставить всё как есть, – продолжает Кирилл.

– Да неужели? – глумится Матвей.

Кирилл поворачивается к нему в недоумении.

– Какой-то здоровый хрен обрюхатил твою дочку, из семьи увёл, а ты тут репу чешешь, – объясняет Матвей, – иди давай. Ищи её, его. Разбирайся, папаша! За малым я сам присмотрю.

Кирилл медлит пару мгновений, а затем покидает кухню, хлопнув брата по плечу: через минуту раздаётся звук закрывающейся входной двери. Матвей ещё какое-то время сидит на своём месте, потягивая пиво и почёсывая небритую щеку. Я не создаю шума и радуюсь спокойствию, пока этот подонок не обращает на меня внимания. Да-да, подонок, говорю – этот человек (мне стало известно лишь недавно) сел в тюрьму за убийство собутыльника. Но не стану врать, гораздо сильнее меня волнует, что он против Нины Петровны собирается предпринять. Чую, он из тех подлых людишек, кто за самую мелкую и глупую свою обиду готов отомстить троекратно.

А! Господи! Больно! Горячо! Я горю! Я горю?

Проходит несколько тяжких мгновений, прежде чем приступ прекращается. Я не могу сдержать слёз. Дыши, дыши, велю я себе. И в этот момент, как заклинание, повторяю мысленно имя Барбары. Нет, сколько не пытай меня этим, а я от неё не откажусь! Слышишь? Что мне эта боль? Да чтобы знал Ты, она мне не в наказание даже, а в радость, потому что принимаю мучения в уплату за ту самую ошибку!

– Э, разорался, – Матвей хватает меня своими лапами, – ноешь, как баба. На вот, выпей.

Матвей подносит к моему рту бутылку пива, но не касается горлышком моих губ, не заставляет пить, как в прошлый раз. Да что же это, чёртов выбор? Я колеблюсь пару секунд, а тело моё ломит. Затем вспоминаю расслабленность и лёгкость в голове, которые за эту проклятую жизнь я ощущал лишь однажды – как раз, когда Матвей меня напоил. Я тянусь руками к бутылке, обхватываю её неловко, приближаю к раскрытым губам, и тогда Матвей помогает мне, наклоняя её, позволяя жидкости литься в моё горло. Ну и дрянь на вкус! Как бы меня не стошнило. В этот раз я выпиваю больше, чем в прошлый, и Матвей сам меня останавливает.

– Молоток, – хвалит он меня.

А я глупо улыбаюсь: не его словам, а тому, что скоро мне должно стать легче.

– Это хорошо, что твоя бабка спит, – говорит он мне, – ты поможешь мне в одном дельце.

Я потерял счёт времени, но кажется, что октябрь уже наступил. Матвей догадался потеплее одеть меня, прежде чем мы вышли из дому, но коляску брать не стал. Он несёт меня на руках, так что я чувствую силу холодного осеннего ветра в полной мере. Мне приятно дышать свежим воздухом, иметь возможность смотреть перед собой и не видеть стену. Небо над нами пасмурное, светло-серое, голые деревья покачивают ветвями, голуби греются друг о друга и вороны где-то высоко кричат. Прохожих на улице немного, хоть мы и на центральной: город не большой, и вступил он в ту часть утра, когда на работу все уже добрались, а тем, кто не работает, в такую рань вставать незачем. И всё-таки неподалёку крупный (опять же по меркам провинции) торговый центр, а значит и подростки, что пропускают уроки, и домохозяйки, которые спешат в супермаркет за продуктами к ужину, и пожилые люди с внуками или маленькими собачками, и одинокий бомж, храпящий на скамейке, подложив газету под голову.

Не могу понять, что Матвею от меня понадобилось. Он прогуливается по тротуару туда-сюда, сюсюкается со мной, на что я никак не реагирую. Алкоголь не даёт мне мыслить. Да, немного понадобилось этой тушке, чтобы перестать соображать. И всё же я пьян не на столько, чтобы подыгрывать мерзкому моему дядюшке, который неизвестно на кой чёрт корчит из себя доброго папашу.

Сейчас, когда я сижу у него на руках, особенно остро ощущается мне моё одиночество, неправильность моего присутствия в этом месте. Что теперь с моим старым телом? Меня кремировали? Закопали в землю? Приходила ли Барбара хотя бы однажды на мою могилу? И вспомнила ли она всё то, что теперь вспоминаю я, когда глядела на холодный камень надгробия? Не задаюсь вопросом, простила ли она меня, потому что знаю давно – простила. И от этого-то ещё гаже мне! Ведь уж когда она простила мне моё предательство, когда освободилась от всякой обиды, то смотрела на меня с той поры свысока, со снисхождением, жалостливо даже, и я этого терпеть не мог. Ох, до конца жизни я эту самую снисходительность и прощение в ней ненавидел! Или придумал я его, снисхождение это?

Распаляюсь мысленно всё больше, так что происходящего и не замечаю, пока не ощущаю толчок: на узком тротуаре Матвей со спины толкает всем телом женщину в сером пальто, с пакетами в руках и болтающейся на плече сумочкой. Незнакомка оборачивается и смотрит на Матвея с возмущением, но тут же замечает меня, и взгляд её становится мягче.

– Ох, уж извините меня, – улыбается Матвей, – сынок меня отвлёк. Я случайно совершенно.

– Да что вы, ниче…

– Он и испачкал вас сзади, позвольте почистить.

– Спасибо, не…

Матвей суетится вокруг женщины, пока та смущённо озирается вокруг, скованная тяжёлыми пакетами.

– Вот и всё, – объявляет Матвей радостно, – вы уж нас простите ещё раз.

– Ничего стра…

– До свиданьица!

Матвей разворачивается тут же и идёт в противоположную сторону. Уже через несколько метров он садится на первую попавшуюся скамейку, садит и меня рядом с собой, вытягивает из глубокого кармана своей куртки светло-сиреневый кошелёк. Ай да подлец и пройдоха! Воспользовался мною, чтобы сыграть на доверии и средь бела дня обокрал беднягу. Матвей обнаруживает внутри кошелька всего пару тысяч рублей наличными. Он суёт их себе во внутренний карман.

– Маловато будет, – говорит мне и прибавляет, – ещё возьмём.

Мне хочется есть. Мне хочется пить. Мне хочется, чтобы подгузников было достаточно. Но воровство? Кажется, что и не совсем это грех, если ты беден: мол, имеешь право у ближнего украсть, потому как тебя самого несправедливо обделили. И лучше уж не задумываться, отнимаешь ли сам последнюю копейку… Ну не могу я бездействовать! Чтобы «заботливый папаша» не казался прохожим женщинам таким уж безопасным, начинаю громко ныть, и вот уже пара неодобрительных взглядов цепляется к нам. Матвей еле сдерживается и со всей грубостью шепчет мне на ухо, чтобы я заткнулся. Смешно! Меня и правда разбирает смех на пару мгновений. Как же странно должен выглядеть то белугой ревущий, то заливающийся хохотом ребёнок.

И тут Матвей, вконец разозлившись и потеряв сдержанность, свой фокус решает проделать безо всякой подготовки. Он догоняет старушку, что медленно идёт впереди. Из её сумочки, закрытой не до конца, торчит уголок кожаного кошелька – капля крови для акулы. Почти поравнявшись с женщиной, он вытаскивает её кошелёк из сумочки и прячет его себе в карман, но как-то топорно, неумело, будто бы в первый раз совершает подобное. Старушка, почувствовав какое-то движение, оборачивается и пугается, глядя в лицо Матвея снизу вверх.

– Эй, бабуся! Он кошелёк у вас стянул! – раздаётся крик неподалёку.

К нам бежит молодой парень. Старушка пугается пуще прежнего, прижимает сумку к себе и рукой хватает Матвея за локоть. Матвей вырывается, так что меня встряхивает, а он вдобавок ещё и пихает её свободной рукой, так что женщина падает назад, на асфальт. Я зажмуриваю глаза, представив, как больно ей должно быть.

– Вор! Помогите! – кричит она.

Но Матвей давно уже бежит прочь и крик доносится до нас приглушённым. Он прижимает меня к себе сильно, так что нижняя часть моего лица будто немеет. Через его плечо я гляжу назад – да за нами погоня! Тот самый парень, что предупредил старушку издалека, теперь бежит за нами. Он молодой, здоровый, так что наверняка догонит Матвея, который уже тяжело дышит мне в ухо. Я ловлю себя на глупой мысли: а чего я переживаю? Гонятся-то не за мной. Мне только на руку, если Матвей попадётся.

Матвей сворачивает во дворы, пока преследователь ещё не достиг поворота. Мы пробегаем мимо мусорных баков, источающих приторное зловоние. И тут… не могу поверить, что он делает это! Он на ходу бросает меня в один из баков (к счастью, наполовину заполненный мусором, так что падаю я на что-то мягкое), а сам бежит дальше: я слышу топот его ускорившихся ног. Через несколько секунд мимо пробегает кто-то ещё.

Я задыхаюсь: от отвратительного запаха и от возмущения. Оказаться в мусорке! Вот это достижение, а ведь мне ещё и года нет. Можно заплакать (а плакать от обиды мне и правда охота), и тогда какой-нибудь прохожий меня обнаружит. А это сулит ту ещё мороку. Надеюсь, подлеца поймают, и он не забудет рассказать о своём племяннике, которого, как балласт, сбросил по дороге!

Спустя десять минут из-за края бака высовывается собачья морда. Я весь замираю, но псина, кажется, безобидная: она глядит на меня несколько секунд и скрывается из виду. И всё-таки её появление меня отрезвляет – лежать здесь не только противно, но и небезопасно. А потому я начинаю орать. Пять минут беспрерывного крика меня выматывают, да и холодный воздух морозит горло. Но никто больше в мой бак не заглядывает.

Я лежу ещё несколько минут, прежде чем слышу шаги и два голоса – мужской и женский. Они приближаются, и вот отчётливо, будто над ухом, звучит их громкий смех. Надо сообщить им о себе. Я собираюсь кричать – сверху ко мне уже тянутся руки: это Матвей достаёт меня из бака.

Я смотрю на него со всей злобой, на какую способен. Гнев от испытанного унижения вскипает во мне с новой силой при виде этой мерзкой рожи. Нет, больше не могу сдерживаться. Я замахиваюсь и рукой ударяю обидчика по физиономии. В этот миг в моём больном и запутанном сознании я предстаю кем-то вроде Роя Джонса, не меньше. А потому искренне удивляюсь, когда даже хлопка от своей пощёчины не слышу.

– Славный, – спутница Матвея смотрит на меня, скалясь, поправляя жёлтые грязные волосы – по дядьке соскучился.

– Ага. А ещё он воняет сейчас сильнее, чем ты, – Матвей держит меня на вытянутых руках, – на вон, понянчись.

– Да на хрен он мне.

– Бери, я сказал. Понесёшь его.

А мне уже всё равно, на чьих руках оказаться теперь, потому что нет таких рук, которые могли бы стать мне укрытием, принести покой. Я спокойно утыкаюсь лицом в полную висящую грудь, а уже позже, дома (да разве я могу так это место называть!), почти с тем же безразличием смотрю, как эта грудь трясётся и подпрыгивает, вдавливается и растекается по столешнице, пока Матвей энергично совокупляет свою знакомую. Ужасное в своей отвратительности и тоскливой естественности действо разворачивается на моих глазах, но отчего-то я не спешу отвернуться. Я лежал среди гниющего мусора и со смирением принимал это низкое обстоятельство. Я стал свидетелем животного соития, и вот, сидя на полу, также безропотно, даже завороженно наблюдаю за происходящим. Почему? Может быть потому, что только это кажется мне теперь по-настоящему правдивым. Где она, моя нежная молодость, полная тревог и надежд? Лицо, лик Барбары, обрамлённый сияющим светом, я для чего-то воскрешаю зрительно на фоне этого грязного безнадёжного места. В надежде забыться, улететь в неизведанную страну грёз? Не знаю. Впрочем, получается всё наоборот: светлый лик тает, покидает меня, а остаётся лишь серость и грубые слова, возбуждающие похоть в слившихся телах.