Читать книгу Светотень. Проза и стихи разных лет - Наталья Белинская - Страница 4

Каждый год не дает мне покоя эта дата…

Как ни странно, я всегда любила 1 сентября. Может быть, потому, что у нас была очень хорошая школа, а класс – просто замечательный. Дело даже не только в том, что нам повезло с составом учителей. Да, они хорошо учили нас, выходя за рамки школьной программы, нагружая по максимуму и умея заинтересовать, но при этом они нас еще и воспитывали. Не поверите, но чаще всего – отношением к своей работе, то есть к нам и к предмету. Нас никогда не унижали, однако при этом были и определенные рамки, за которые не вышел бы ни один, самый отъявленный, хулиган: кого-то из учителей можно было любить, кого-то – не любить, но уважение к людям, которые учат, было неизменно.

В основном, конечно, преподавали у нас женщины, причем с возрастом я все больше понимаю, насколько по-настоящему интеллигентны и выдержаны они были. За все время учебы не помню ни одного срыва с их стороны, ни одного громкого скандала, хотя подростки есть подростки и устраивали мы всякое. Мужчин, не считая физкультурника и трудовика, было двое: наш «англичанин», отнюдь не педант, а человек нрава ровного и легкого, и физик. Последний выделялся среди учителей тем, что был и постарше большинства (он никогда об этом не рассказывал, но мы откуда-то знали, что он успел повоевать), и попроще, и речь его не блистала сложными литературными оборотами. Позволяли мы себе над ним подшучивать, но почему-то после окончания школы я вспоминаю о нем с особенной теплотой.

Его звали Александр Николаевич, а за глаза – Шурик. Он начал читать у нас физику в восьмом классе, и было ему тогда, думаю, максимум лет сорок пять. Среднего роста, довольно коренастый, круглое лицо, вздернутый нос, русые вьющиеся волосы, подстриженные под «полубокс», неизменно падающая на лоб прядь – единственная седая. Чем дальше уносят меня годы от школы, тем больше он кажется мне человеком сороковых годов, которого перенесли сразу в шестидесятые. Но это был образец хорошего человека, хотя он и казался нам, пятнадцати-шестнадцатилетним умникам, наивным и забавным. Он говорил «Парыж» и «Барсылона», и у него были отработаны поэтапные «заклинания» для воспитательной работы с любителями поболтать на уроке:

Ишь, вселся там на задней парте и сиить, болтаить!

Входи соттуда наперед!

Ты мне уже надоел! Входи сотсюда совсем!

Правда, до выставления из класса дело доходило очень редко, потому что болтун тут же раскаивался, а добродушный Шурик верил его ритуальному «Александр Николаевич, последний раз!».

Он никогда не говорил о долге, чести, совести и т.д., что периодически делали многие другие, но при этом ни разу не поставил ни одной оценки из-за личной симпатии или антипатии. У него не было любимых и нелюбимых учеников. За отличный ответ Шурик, ни секунды ни колеблясь, ставил «5» злейшему нарушителю дисциплины, а за нытье у доски – «3» патентованному отличнику, включая детей его коллег-учителей. Учиться у него было действительно нелегко (у меня такое впечатление, что он был скорее хорошим инженером, чем педагогом, и попал в школу просто в силу жизненных обстоятельств), но зато справедливо. Честно скажу: я не люблю и не понимаю физику. Но в старших классах упорно решала задачи и пыталась вникнуть в эти странные законы механики и прочего электричества просто потому, что не хотела видеть откровенного разочарования бесхитростного нашего физика.

Шурик оставался сам собой даже в самые последние, решающие дни выпускных экзаменов: сияющий, добродушный и принципиальный. На выпускном он немного выпил, и путал вальс со стулом («Приглашаю вас на стул! То есть, тьфу, на вальс!»), и чмокал наших девчонок. И они, ироничные красавицы и воображули-интеллектуалки, даже не хихикали над его довоенной манерой танцевать: он был слишком настоящим, чтобы казаться смешным.

Он единственный из учителей умудрился не сфотографироваться для нашего выпускного альбома. Сказал: «Будете вспоминать – хорошо, а нет – и фотография не поможет».

Вот, Александр Николаевич, помню.

1 сентября 2012 г.