Читать книгу Светотень. Проза и стихи разных лет - Наталья Белинская - Страница 6

– Как ты удачно приехала! – радовалась Татьяна, привычным жестом смахивая со лба пушистые пепельные прядки. – Рош-а-шана и выходные подряд, четыре дня! Будем сидеть и разговаривать, гулять и разговаривать, в гости ездить…

– И разговаривать! – засмеялась Тала.

Первая суматоха встречи уже прошла, и теперь они сидели на балконе, на уютном двухместном диванчике, за журнальным столиком, уставленном фруктами, соками, минеральной водой, легким местным вином и разнообразными вкусностями, от рахат-лукума, покрытого инеем сахарной пудры снаружи и медово-золотистого на изломе, с вкраплениями цукатов, как мушек в янтаре, благоухающего лимоном и розами, до зефира – воздушного, невесомого и круглого, как и полагается в застолье на Рош-а-шана, еврейский новый год: чем больше круглого на столе, тем лучше. Тут же стояли и блюдечки с медом, в который, по традиции, нужно обмакивать дольки яблок, чтобы год был «хорошим и сладким». К вечеру палящий зной спал, на крыльях сумерек прилетел сентябрьский ветерок, и лучшее место для беседы соскучившихся друг по другу сестер трудно было найти.

– Кстати, о гостях, – вспомнила Татьяна. – Тут на днях Аркадич собирался явиться. На Украину ездил, какие-то подарки мне привез. Хочет отдать. Но я сказала, что буду очень занята. Надеюсь, ты не слишком горела желанием с ним повидаться?

– Вообще-то горела, – нахмурилась Тала. – У меня ведь так и не было возможности высказать ему, что я о нем думаю, а язык чешется. Хотя, вероятно, и к лучшему: я знаю, что ты бы переживала. А как у него вообще совести хватает сюда напрашиваться?

Или вернуться хочет?

– Не знаю… – Татьяна отвернулась, ища что-то на столе, а потом придвинула к сестре блюдо с виноградом и персиками, стоявшее и так на самом виду. – Не имеет значения. Он никогда этого не предложит, а если и предложит, я не соглашусь.

– Танюша, почему? – осторожно спросила Тала. – Ты ведь говорила, что он постоянно звонит, мурлычет ангельским голосом, всеми твоими делами интересуется, помощь предлагает…

Открытое круглое лицо Тани, с высокими скулами, курносым носом и изящным подбородком, стало замкнутым; резче обозначились две параллельные морщинки между широкими темными бровями.

– Я много думала о том, почему он ушел. Ты меня знаешь: я всегда ищу причину в себе. А кто ищет, тот, конечно, найдет. Ну, со мной понятно, я все равно иначе не могла. А вот одно из обстоятельств, которые имели для него большое значение, я понимаю хорошо. – И, отвечая на вопросительный взгляд сестры, продолжала: – Я тебе рассказывала: когда я его увидела впервые на улице – мы шли в одну сторону и еще не знали, что будем учиться вместе, – он был похож на потрепанного, но не сдавшегося волка-одиночку. Со временем это впечатление потускнело, он одомашнился, отъелся, стал выглядеть довольным и сытым, и у меня даже появилась мысль, что, может, то был не волк, а большая потерявшаяся собака… Но нет. Оказалось, что не собака точно. Скорее, лощеный кот, который всегда гуляет сам по себе и подстраивает окружающий мир под свои желания.

– Скорее, старый кобель, – проворчала себе под нос возмущенная Тала, но Татьяна пропустила эту реплику мимо ушей.

– Так вот, его очень тяготила необходимость жить на съемных квартирах, не говоря уж о том, что это достаточно дорого. К концу нашего совместного существования подрабатывать он совсем не хотел, и я сама уговаривала его не перетруждаться: как же, у Лёньчика был инфаркт, его надо беречь! Тем более что денег у него на то время было вполне достаточно: он начал ежемесячно получать компенсацию из Германии…

– Это за что? – холодным тоном поинтересовалась Тала. – Ему во время войны года три-четыре было. С горшком на фронт убежал?

– Он жил с матерью на оккупированной территории и поэтому считается жертвой фашизма. Но я сейчас не об этом. Лёньчик несколько раз заговаривал со мной о том, что хорошо бы получить социальное жилье, но, как ты понимаешь, мне это даже сейчас не светит, потому что его пенсионерам дают, а тогда и речи не было. На мои вопросы, как он себе это представляет, он говорил, что рассуждает теоретически. Но теория быстро превратилась в практику. Уже уходя, он сообщил мне, что получил-таки однокомнатную квартиру как льготник. Платить за нее нужно чисто номинально, дается она пожизненно. Таким образом, он убивал двух зайцев сразу: не нужно было больше переезжать и от кого-то зависеть, и при этом экономилась большая сумма на квартплате и коммунальных услугах. Но, как ты помнишь, мы жили тогда в Тель-Авиве, где в очереди на такое жилье нужно было стоять минимум лет десять. Поэтому он сделал еще один ход конем: согласился переехать в какую-то дыру на самом севере страны, где очереди не было, но именно в том городке обитала его новая пассия. Удобно: хотел – жил у нее, ссорились – уходил к себе. Правда, они расстались несколько лет назад, но для него это выразилось только в том, что он свои чемоданы окончательно сосредоточил в одном месте – в своей новой квартире. Он теперь живет действительно так, как, наверное, мечтал всегда, и этот образ жизни ни на что не променяет. Я понимаю, чего бы он хотел: бывать у меня наездами, как на курорте, а потом, как только надоест, возвращаться к себе. Но ты знаешь: у меня пунктик – семья, то есть забота друг о друге, надежность, тепло… Уверенность в том, что тебя никогда не предадут. Я ведь и влюбилась в Лёньчика окончательно после одной его фразы: «Я хочу жить с тобой, любить тебя, заботиться о тебе»… И взгляд, как у нашего папы был: одновременно бесшабашный и сосредоточенный, твердый. И ладонь – теплая, сухая, очень сильная, прикасающаяся так бережно… Ни один мужчина никогда не говорил, что хочет обо мне заботиться. Это моя несбывшаяся мечта. Наверное, уже и не сбудется. Но если выбирать из двух зол, то лучше одной, чем с таким… визитером.

Тала молча налила в бокалы вино.

– Лехаим! – произнесла Таня.

– За жизнь! – повторила по-русски ее сестра.

Они чокнулись и отпили по глотку терпкой концентрированной энергии солнца, мерцающей в хрустальных бокалах в свете уже взошедшей луны. Тала закурила и протянула пачку Татьяне, но та отрицательно покачала головой.

– Так и не курю. Уже пять лет, – сказала она, – хотя иногда очень хочется. Но раньше думала: раз могу обходиться, значит, надо терпеть, а сейчас глупо начинать после такого перерыва.

– Я помню, ты говорила, что бросила после его ухода. Не понимаю, как ты смогла. Ты ведь начала во взрослом возрасте, не в юности, а это уже не баловство. И потом все время курила. И прекратить сразу, без всякой подготовки, причем в стрессовой ситуации? По-моему, невозможно.

– Не совсем так. – Вместо сигареты Таня взяла шесек, или, как в шутку называют этот сочный фрукт русскоязычные жители Израиля, «шизик» (хотя, наверное, логичнее было бы обозначать его тем именем, под которым он известен на Кавказе, – мушмула). – Ты не представляешь, что со мной творилось, когда он ушел. Я ведь так и не поумнела за всю жизнь и верю всему, что мне сообщают, – если не вижу явных доказательств того, что это ложь. Говорит человек, что едет отдыхать с какими-то знакомыми, – значит, так оно и есть. У Аркадича действительно водились приятели, которых я в глаза не видела, потому что он вечерами по клубам ходил, всякие развлекательные мероприятия посещал, и выпадали они почему-то именно на те вечера, когда я получала самые большие и сложные заказы. И спасибо, что получала и что эти заказы оплачивали, иначе я после его ухода сразу оказалась бы на улице: одна бы съем квартиры не потянула. Представляешь – он уходит, а мне с завтрашнего дня платить одной, то есть в два раза больше, без всякого предупреждения и без резерва? Да и до ухода… Он отдавал свою часть за квартиру и за питание – и всё. А мне на что жить, если не работать?

– Честно говоря, я до сих пор не представляю, как тебе удалось найти свою нишу, – задумчиво проговорила Тала. – Ты ведь никогда в жизни не занималась дизайном сайтов. Да и компьютера ни дома, ни на работе у тебя не было – вы-то в своей редакции до твоего отъезда еще без компьютеров работали. И в сорок пять лет начать сначала, работать годами по шестнадцать часов в сутки, все освоить, искать заказчиков и обеспечивать себя таким образом… Не знаю.

– Вот это как раз еще одна причина, по которой он ушел. Я не могла составить ему компанию в том, чтобы «делать жизнь», как говорят на иврите, а попросту – развлекаться всеми способами. Ему-то не нужно было ничем особым заниматься и ни о ком заботиться: из родственников – двое взрослых детей и внук, все со своими семьями, все живут на Украине и знать его не хотят. Вспоминают о родстве, только когда он с деньгами в гости приезжает, в остальное время даже не интересуются, жив ли. А я, во-первых, не могла оставить маму – ты знаешь, в каком она была состоянии, – а во-вторых, мне нужно было работать. У него хоть пенсия была и льготы, а у меня первоначально – пособие по безработице, на которое все оплатить не получалось. Здесь люди, которые живут на пособие или даже на минимальную зарплату, на съеме селятся гуртом. Надо было найти нормально оплачиваемую работу. Но кому я в Израиле нужна как редактор авангардного художественного русскоязычного журнала? И случайно выпала возможность пойти на курсы компьютерного дизайна. Конечно, курсы ивритоязычные, а я к тому времени только простые бытовые фразы на иврите понимала, но деться было некуда. Кроме того, мне вообще всё надо было с самого нуля начинать – запомнить хотя бы, как компьютер включается-выключается. При этом я считала, что мне повезло: курсы бесплатно – и меня приняли, хотя в моем возрасте на такую учебу берут только в виде исключения: пришлось поуговаривать начальство. Даже наша учительница иврита туда звонила, рассказывала им, какая я способная… Вот я и пропадала все время то за учебниками, то на курсах, то за компьютером, а между делом – с мамой по врачам. Сначала даром оформляла всем желающим и презентации, и странички, и блоги – только просила, чтобы они меня своим знакомым рекомендовали. Сама рекламу давала, где можно и нельзя. Хваталась за любой платный заказ как за соломинку. Ночами сидела – какие там развлечения! А что мне было делать? Хорошо, что меня жизнь еще раньше приучила надеяться только на себя, иначе бы не выдержала. И Лёньчик ведь знал, как я живу, когда ко мне переехал, но не попытался что-то изменить хотя бы в материальном плане. Слова насчет заботы остались словами. И предложение выйти замуж – тоже. Правда, когда мамы не стало, он рядом был, ничего не скажу. Конечно, чтобы все свои обещания выполнять, ему самому надо было бы много работать, а этого он делать не хотел. Да и не мог, если честно: на тяжелую физическую работу уже здоровья не хватало, а не на физической без иврита, который он так и не освоил, не обойтись. И в его годах кто возьмет?

Зазвенел мобильник, но Татьяна, не глядя, сбросила звонок.

– А как раз к моменту его ухода мне показалось, что все наладилось: заказы поступали уже практически без перерыва, я уже могла позволить себе роскошь отодвигать сроки и повышать стоимость, могла откладывать на поездки и без напряга время от времени что-то подкидывать детям-внукам… Меня ведь все время совесть грызет, что я из-за своей работы и расстояний очень редко их вижу, а так от меня хоть какой-то толк… И к дому меня ничего не привязывало, кроме кота, но его кому-нибудь из девчонок можно было отдать на время – у них ведь дома с участками, приволье… Конечно, часто я ездить бы не смогла, потому что тогда заказчики рассосались бы, но хоть иногда… Как раз когда Лёнечка уезжал, я подумала: ладно, едет со знакомыми, одно место в машине – пусть; но это последний раз, когда он будет без меня.

Женщина судорожно втянула воздух, как будто всхлипнула. Тала с тревогой вскинула голову, но Татьяна продолжила свой монолог совершенно ровным голосом.

– Дальше – звонок в пять утра… Ну, что я услышала, ты знаешь, не хочу повторять. Потом его сообщение об уходе – по телефону, при его даме, наверное, потому что он сам потом говорил, что она его ни на шаг от себя не отпускала. Не мог сообщить мне после возвращения, с глазу на глаз… А ведь объясняться лично все равно пришлось – не вернуться-то у него не получалось: вещи остались, документы… Знаешь, я тогда плохо соображала, но меня поразило, как он не хотел уходить.

– Так это ты его выгнала? – У Талы округлились и без того большие зеленые, в стреловидных ресницах глаза.

– Нет, сам ушел… В том-то и дело. Но он был как сумасшедший. Говорил – да, есть женщина, ухожу к ней. Говорил – ее с тобой и сравнить нельзя: ты красивее, умнее, а про характер я вообще молчу. Говорил – почему я тебя не увез сразу куда-нибудь, давай уедем с тобой куда угодно завтра, и черт с ним со всем! Да много чего говорил… Что-то насчет того, что любовь не умерла…

На балкон бесшумно просочился бревнообразный, очень пушной, на удивление «черепаховый» кот (обычно такой окрас бывает не у котов, а у кошек) и неожиданно изящно запрыгнул хозяйке на колени. Глянув в его сияющие изумрудные глаза, она призналась:

– Если бы я верила в привороты, точно бы решила, что здесь без магии не обошлось. Было впечатление, что его кто-то на веревке тянет, а он упирается, только сделать ничего не может. Но мне от этого было еще хуже. У меня хватило сил не просить его остаться. Правда, сказала: подумай хорошо. А он что-то в том смысле ответил, что уже поздно думать, но, может, он еще когда-нибудь ко мне вернется… Вот здесь уже я отрезала: «Нет, возврата не будет: еще одного ухода я не переживу».

– Так ты про курение начала, – напомнила Тала.

– Да… Когда он, наконец, съехал, я вообще дышать не могла. Вот вдыхаю воздух – а он не идет в легкие, горло закупоривает – и всё. Сердце болело без перерыва, даже в желудок отдавало, левая рука отнималась. В общем, если мне медики когда-нибудь скажут, что у меня был инфаркт, я не удивлюсь. И видела я почему-то только то, что было совсем рядом, а дальше – туман… Но я ни к каким врачам не обращалась: тогда мне было все равно, а потом уже смысла не имело – выжила же… Да и шевелиться я тогда почти не могла, не то что кого-то вызывать. Дочкам не говорила, как мне плохо, чтобы не переполошить. Они звонили, слышали, конечно, по голосу, что неважно, но кому в такой ситуации будет хорошо? Несколько дней не ела, наверное, – не помню. Глотать больно было, это точно. И единственно, что я делала, – это курила, потому что дым еще как-то в легкие проникал и немножко снимал спазм, хотя каждая затяжка, как будто молотком, била по голове. Потом начала понемногу есть – вернее, пить теплый чай, потому что проглотить что-то более существенное еще не могла, потом перешла к йогуртам, творогу, потом формально все вошло в свою колею. Очень помогло то, что телефон я не выключала – вдруг Лёнечка что-то забыл, ему что-то понадобится, – и меня все время дергали заказчики. И я механически начала работать. Вот это меня и вытащило. Ну, и Тишку кормить надо было – поневоле встанешь.

Кот начал тихонько мурчать, подтверждая слова хозяйки.

– А курить я прекратила на годовщину его ухода. Сознательно. Дыхание к тому времени уже наладилось, конечно, хотя еще года на три я разучилась смеяться. Ты ведь помнишь, сколько Аркадич курил – и я за компанию. А теперь каждая сигарета о нем напоминала. Я и решила: хватит, я уже свое выкурила. Забыть, конечно, ничего не забуду, но жить только в воспоминаниях нельзя. А вытаскивать меня некому – как обычно, могу надеяться только на себя. Вот и бросила. И переехала из центра сюда, на юг. В Тель-Авиве каждая улица была с ним связана… Да и вообще – так от него подальше.

Тала с удивлением обнаружила, что сидела с крепко сжатыми кулаками. Медленно разжала ладони, на которых виднелись глубокие полукруглые следы ногтей.

– Давай еще выпьем! – предложила она.

Женщины молча чокнулись и, понемножку отпивая вино, посмотрели в ночь. Фонарей под балконом не было, и дом, стоявший на другой стороне двора, скрывался во мгле. Зато на его невидимом фасаде сияли окна, и казалось, что это «Летучий Голландец» с освещенными иллюминаторами плывет через ночь, покачиваясь на облаках и вечно стремясь к своей недостижимой цели – огромной, светлой и загадочной луне…