Читать книгу Все, что мы еще скажем - Наталья Костина - Страница 13

– Мама, мама! – Лиска изо всех сил трясла меня за плечи. – Мама! Ты кричишь!

– Стой, стой, не ходи!.. – еще не совсем очнувшись, бормотала я. – Не надо, не надо!..

Я открыла глаза и поняла, что это снова был сон. Вернее, ПРОДОЛЖЕНИЕ сна. Трясущимися руками я ощупала худенькие Лискины плечи – и мне показалось, что я делаю это точно так же, как баба Килина, только что во сне ощупывавшая меня. МЕНЯ!

– Где я?.. – прохрипела я.

– Ты дома, дома… – Лиска уже плакала. – Мамочка! Не надо!

– А… да… – Я обняла дочь. – Прости, моя хорошая. Просто кошмар приснился… Погода меняется, наверное… Ты спи… спи.

Старый дом содрогался и страдал под бешеными порывами ветра. Он был хорош, этот дом – но слишком велик для нас. Наверное, его строили для большой семьи, где много детей и внуков… У кого теперь такие семьи?..

Я встала, хотя до утра было еще далеко, накинула поверх пижамы халат и заглянула в печку. Уголь еще не прогорел, однако в комнате заметно похолодало из-за ветра, дующего прямо в окна и бросающегося пригоршнями мокрого снега.

Для тепла мы с Лиской обитали в одной комнате – большой, просторной, с видом на сад и капитальной печкой от пола до потолка, которую, к счастью, при ремонте, начатом и отчего-то брошенном хозяевами на полдороге, не разобрали. Впрочем, резоны перестройщиков и детали интерьера меня волновали мало – главное, в доме были все удобства и даже газовое отопление – за которое, впрочем, нам платить было не по карману. Хотя старый деревянный дом в два этажа тепло держал и неплохо, но решающим доводом в пользу печки был все же его размер.

Я прислонилась к изразцам всем телом, прижалась щекой и ладонями, впитывая тепло, потому что меня знобило. Ноги заледенели и покалывали – я их не чувствовала, будто действительно долго стояла босая в снегу за хатой, вслушиваясь в слова на языке, которым почти не пользовалась в повседневной жизни и которого, по большому счету, не знала… во всяком случае, не знала так, чтобы видеть на нем эти проклятые, мучительные сны!

Не нужно думать об этом… И лучше забыть все как можно скорее. Как когда-то говорила моя бабушка: «Куда ночь – туда и сон!» А беспокоиться нужно о насущном: сегодняшнем дне… о дочери… о подруге, которая у меня вдруг образовалась после стольких лет вакуума, когда я жила только дочерью, мужем, интересами семьи и, конечно же, своей музыкой. Теперь у меня остались только дочь и воспоминания… в которых не было места этим снам! Не было! Не могло быть!

– Ну успокойся, успокойся… – шептала я себе, водя ладонями по теплой гладкой плитке, и внезапно подумала, что наверняка много лет назад кто-то стоял здесь так же, как я, отогреваясь у печного тепла всем телом…

Ветер гулял, свистел и гудел в трубе, отыскивал щели и все, что могло вибрировать, трепетать, скрипеть, шелестеть и издавать прочие звуки, мастеря из подручных средств свой варварский гигантский оргáн. Ветровые обжигающие фуги зимы… Уже через сутки я, ужаснувшись бешено бегущим цифрам газового счетчика, отключила отопительный контур, решив зимовать с масляной батареей. Однако в сарае во дворе обнаружился запас дров и – что гораздо более ценно – нашелся уголь, который лежал там, судя по всему, очень давно, но не использовался по назначению. Для меня же, выросшей в частном доме и знавшей, как со всем этим управляться, тускло поблескивающая в свете фонарика массивная груда антрацита была благой вестью – о том, что перезимуем мы без проблем.

Я помещаюсь на старом нераскладывающемся диване, Лиска – на найденной во время экскурсии по дому раскладушке. После кошмара я уложила ее в свою постель. Я подхожу к дочери, на ощупь поправляю одеяло и глажу ее по волосам:

– Спи, спи…

Я стараюсь уговорить себя, что все хорошо… хорошо… хорошо… Что это действительно был только кошмар… пускай и с продолжением. Наверное, так бывает, что я знаю о снах! Однако внутри все до сих пор дрожало отвратительной мелкой дрожью. Я толчками втягивала носом воздух: в нем еще словно витали запахи хлеба и домотканого полотна, грушевого узвара, земляного пола, немытых волос бабы Килины… Я подняла руку к глазам и вскрикнула: мне показалось, что вместо собственных пальцев я вижу чужие – гораздо более тонкие, смуглые, с неровными, обгрызенными до мяса ногтями, а вместо рукава халата привиделся грубо подрубленный край полотняной сорочки…

Глубоко вдохнув, чтобы не закричать, я зажала себе рот. Это просто нервы… запахи старого дома и игра света и тени от мечущихся снаружи ветвей и неистовых метельных бросков.

Я подошла к окну. Сад был завален снегом, от которого действительно было светло, как говорила страшная баба Килина с обвисшими старческими щеками и еще более ужасным ртом, полным молодых хищных зубов… Но самым страшным был даже не сон, а то, что я внезапно почувствовала невозможность отделить этот снег от того, другого, в который другая я выскочила, чтобы отдать бабе платок!.. Я с силой потерла место на руке, которое еще горело от стискивавших его узловатых пальцев. «Вот так и сходят с ума, наверное», – с ужасом поняла я и потянулась к клавише, чтобы, несмотря на вероятность разбудить Лиску, включить свет.

Я щелкнула, но свет почему-то не зажегся. Это напугало меня даже сильнее кошмара – потому что в ТОЙ старой хате, хате, каких теперь уже нигде и не увидишь – в мазанке с глиняными белеными стенами и камышовой крышей, света тоже не было! Только снег… луна в прорехах облаков… и страх. Сильный страх, страх почти осязаемый, почти материальный!

– Я не сойду с ума, не сойду, не сойду!.. – быстро зашептала я, страшась ночи, луны, снега, сада, который сейчас казался мне полным призраков, боясь оставаться здесь, у окна, одной и так же сильно боясь приблизиться к дочери, чтобы не перепугать ее до смерти видом сходящей с ума матери. Ей и так достаточно! Хватит! И я не повешусь! Нет! Этого вы от меня ТЕПЕРЬ не дождетесь!

– Я переживу все это… и я выживу… выживу… я сильная!..

Я не одна. Я не в пустыне. У меня больше нет иллюзий, которыми я была полна, когда вышла ночью из своего бывшего дома, вышла крадучись, чтобы бежать неизвестно куда – потому что даже неизвестное было лучше того, что меня ожидало. Потому что для людей, ждавших утра, света, солнца, чтобы забрать у меня ребенка, я уже не существовала… И тогда темнота была моей сообщницей, моим спасением… и ее не следовало бояться, как и сейчас.

– Я ничего не боюсь! – сказала я твердо.

Я вспомнила слепящий летний свет и запах другого хлеба: каждодневного и изобильного. У свекров был цех, в котором пекли фирменный лаваш и сдобные булки, которые так любила маленькая Лиска. А потом стали выпекать и хлеб для церкви – они все вдруг стали истово верующими. В доме теперь постоянно шли разговоры о Боге, о правильной жизни и о жизни после смерти – которая вдруг стала главной. Как и ВЕРА – которая у тех, с кем я жила, почти сплошь состояла из неукоснительного соблюдения постов, праздников, ограничений и правил.

Жизнь тут, на грешной земле и в окружении грешников, казалась принявшей меня семье более чем сомнительной, но их ожидала жизнь вечная, которая давалась в награду не всем – ох, не всем! Ее надо было заработать, заслужить, вымолить… Я не могла понять, почему, если ты не воруешь, любишь мужа, дочь, радуешься миру за окном, но не ходишь в церковь, не носишь крестик на шее и не читаешь молитв, которые кажутся тебе просто нелепым набором слов, ты несомненная грешница. И почему в этом случае человеку уготовано гореть в аду, даже если он всей душой верит во что-то свое – пусть пока в не совсем определившееся, невнятное, хотя несомненно светлое? А если веришь «в мировой разум и любовь», как однажды я брякнула при свекре, то ты грешница вдвойне? Потому что нет любви кроме как в церкви и освященной церковью!..

Мы шли через залитый солнцем, аккуратный, вымощенный плиткой двор, держались за руки и смеялись. Калитка была закрыта, но мы с Лиской не стали звонить, а беспрепятственно проскользнули в ворота, потому что как раз приехала машина, загружавшаяся хлебом: пекарня была тут же, во дворе. Мы шли и смеялись, счастливые, в венках из полевых цветов, еще полные запахом недалекого луга, где Лиска резвилась, как щенок, вырвавшийся на свободу. Мы теперь с ней часто сбегали туда, потому что дома нам обеим казалось нестерпимо душно.

Мы еще были полны светом и радостью нашего вольного кувыркания в траве, когда наткнулись на голос, холодный, злой… голос, который я даже не сразу узнала.

– Она не человек! У нее нет души! Прав отец Павел – такие, как она, не люди, а выблядки… прости, Господи, что скажешь! Согрешил, согрешил… На все, Господи, воля твоя…

Я напоролась на этот голос и на то, что он говорил, как на стену – с бегу, с лету… И об эту стену сразу же разбилось все, чем был полон сегодняшний день, чем до этого полна была вся наша жизнь… Или мне просто казалось, что она была полна? Потому что свет и радость давно вытекли из нее в какую-то трещину, которую я просто НЕ ХОТЕЛА замечать, слышать и видеть? Закрывала глаза, уши… зажимала рот, чтобы не кричать… и надеялась, что, по крайней мере, у человека, с которым я до сих пор делила кров и постель, это наваждение пройдет?

– Папа, не надо, – глухо сказал мой муж.

– Иди, – одними губами шепнула я дочери. – Иди к себе!

– Нет! – глазами ответила мне Лиска.

– У нее нечеловеческое имя… нет у крещеных ТАКИХ имен! – крикнул свекор. – Она церковь не признает! Порога ни разу не переступила. Знаешь, кто порога церкви переступить не может? То-то же… ОНИ Бога не признают! Бесовка, дьяволица, и дочь бесовским именем назвала! Развод – грех, – твердо бросил он. – Но еще больший грех – жить с ней! Нету в нашем доме для нее места! Ребенка заберем… спасем! Завтра же отец Павел ее окрестит! А этой бесовки чтоб духу… духу чтоб не было! И чтоб ребенка не соблазняла, прав ее решить!

Он словно сказал «жизни ее решить». Ее. Меня. Потому что Лиска – это и была моя жизнь… Моя отдушина в доме, где я оставалась только ради нее… и ради мужа, который сейчас, в эту самую минуту, меня предал, потому что сказал:

– Да, папа.

– Мы завтра утром в монастырь поедем. Замолим грех. И девчонку с собой заберем. Пока не поздно еще. Там ее пока и оставим. А ты с этой… с НЕЙ сам разберешься! Потому что долго грешил! Должен!

– Да, папа.

Наверное, у меня уже действительно не было души – потому что она отлетела от тела, когда в глазах у меня потемнело и я стала медленно сползать по шершавой стене. Поддержала меня Лиска:

– Мама, мамочка!

Голосов уже не было. Ничего не было – кроме обломков, на которые рассыпалась жизнь, и увядших полевых цветов… Я медленно стащила венок с головы:

– Пойдем…

Дочь судорожно цеплялась за мою руку:

– Не отдавай меня им, мамочка! Я их боюсь!

– Нет. Не бойся. Не отдам.

– Уедем! Уедем куда-нибудь!

– Да. Уедем, – сказала я твердо. – Сбежим. Ночью. Когда они все уснут.