Читать книгу Открывая дверь в прошлое. О любви, счастье и стране, которой больше нет на карте - Наталья Ковалёва - Страница 7

Детские воспоминания – самые сильные, они остаются с нами на всю жизнь. Их яркость и выразительная точность просто поражает воображение. Сколько помню себя в детстве, рядом со мной всегда он – мой ОТЕЦ! Папа рассказывает мне сказку, и это самая интересная сказка на свете, потому что придумана им самим. Папа даёт мне принять лекарство, и оно перестаёт быть горьким и противным, потому что он поколдовал над ним и произнёс волшебное слово. Папа заплетает мне косички, когда мама в отъезде. Ему не даются только бантики, их сложно вплести в мои слишком тонкие волосы, поэтому он прибегает к помощи соседки-старшеклассницы Нельки, которая и завершает сие действие.

Я родилась, когда папе было уже за сорок, и его любовь ко мне являлась обострённым чувством последней привязанности, которую испытывают, вероятно, к внукам.

* * *

Мне четыре года. Я сижу за большим круглым столом, который занимает половину комнаты в нашей небольшой двухкомнатной квартире, и бессознательно стучу по нему пальчиками, перебирая по очереди каждый. Папа внимательно смотрит на мои действия.

– Наташеньке нужно фортепиано. Она хочет играть, – задумчиво произносит он.

Мама возмущённо всплёскивает руками.

– Горчик (так ласково называла она его дома, от красивого имени Игорь), ты с ума сошёл? Какое фортепиано?

Мама права. В то время, в 60-е, о такой роскоши можно было только мечтать. Это было всё равно что грезить об автомобиле: дорого и недоступно. Но через два года, когда я стала постарше, это чудо уже стояло в комнате, подвинув в угол большой стол, и пахло необыкновенно приятно: свежим деревом, краской и чем-то таинственно новым. Куда бы впоследствии я ни переезжала, меняла квартиры и города, этот дружок был всегда со мной, а музыка стала моей профессией.

* * *

Я всегда точно знала, что мой папа может сделать для меня абсолютно всё, потому что он – мой папа! До сих пор помню и ощущаю его большую тёплую ладонь, в которой моя маленькая ладошка чувствовала себя уютно и защищённо, как воробышек в гнезде.

Вот так, взявшись за руки, мы с родителями идём на представление цирка шапито, который раз в году разбивал свой шатёр в местном парке. Для нашего небольшого города это настоящее событие, и зрители в приподнятом настроении ручейками стекаются к цирку со всех сторон. Я подпрыгиваю на одной ножке от нетерпения и счастья. Но в кассе закончились билеты, и разочарованию моему нет предела. Прекрасный, сказочный мир для меня рушится. Родители обсуждают альтернативу цирку и какое ближайшее кафе-мороженое для этого подойдёт. Я же, опустив голову, внимательно разглядываю носки своих туфелек, боясь разреветься. Мне восемь лет, но разочарование, постигшее меня, вполне взрослое. Папа осторожно берёт меня за подбородок и нежно приподнимает моё лицо. Предательская, непрошеная слезинка всё-таки скатывается из уголка моего глаза. Её оказывается достаточно, чтобы отец вернулся к кассам цирка, где непомерно длинная очередь стоит в ожидании чего-то невероятного. О, чудо! Он подходит к нам с мамой, держа в руках заветные билеты. Папочка, ты просто волшебник!

Мы сидим в самом центре, в первом ряду партера. Это так близко к артистам, что кажется, будто представление идёт только для меня. Я бесконечно счастлива. После очередного циркового номера на арену выходит клоун – здоровенный дядька в разноцветном ярком костюме и с накладным красным носом. Он идёт вдоль первого ряда и останавливается прямо напротив меня.

– Девочка, а девочка, хочешь яблочко? – обращается он ко мне, протягивая руку с красивым красным яблоком.

Толстый клоун стоит очень близко от меня. Между нами только бруствер арены, и я, встав со своего места, поддавшись ему навстречу, протягиваю руку за яблоком.

– Э, нет, я сам его съем. – Клоун поспешно прячет яблоко в карман и отходит, повернувшись ко мне спиной.

Я так и остаюсь стоять с протянутой рукой. Весь амфитеатр надрывается от хохота, а я, опустившись на своё место, не могу сдержать слёз. Я реву не из-за яблока, а из-за удушающего чувства стыда: надо мной так посмеялись, меня так обманули. Мама пытается меня успокоить:

– Доченька, это всего лишь шутка.

Но я безутешна. Закрыв лицо руками, я не вижу, как смеётся зал вместе с клоуном, как дети показывают на меня пальцами. Но самое главное, я не вижу, как бледнеет отец.

Оторвать руки от заплаканного лица меня заставляет только удивлённый вскрик мамы. И перед моими глазами начинают прокручиваться события, как кадры киноплёнки. Вот мой отец перешагивает через бруствер арены и быстрым шагом подходит к клоуну, который уже отошёл к боковому партеру и пытается проделать фокус, а точнее – обман с яблоком, выбрав очередную жертву. В следующем кадре папа резко разворачивает клоуна к себе и что-то минуту говорит ему, глядя прямо в глаза, забрав при этом злосчастное яблоко. Застывшее от ужаса мамино лицо не вписывается в кадр, потому что то, чего она опасается, не происходит. Папа, интеллигентный человек, с прекрасным ленинградским воспитанием, никогда не позволил бы себе ударить человека вот так, на глазах у всех, хотя это положено было сделать по законам киножанра.

Но, видимо, слова его были настолько вескими, что клоун подходит ко мне с извинениями. Но они мне уже не нужны. Только что я посмотрела чудесный фильм с моим героическим папой в главной роли, яблоко «раздора» лежит у меня на коленях, а весь зал аплодирует. Все решили, что наша семья – тоже «цирковые», и это всё действо было специально разыграно. После этого случая я разлюбила цирк, а клоуны до сих пор вызывают у меня подозрение. Посещала это развлечение только ради своего маленького сына, но никогда не брала билеты в первый ряд. Детские слёзы – они дорого стоят.

* * *

Мама с папой собираются в гости. Мама – красавица, высокая, стройная. Папа – под стать ей: представительный, элегантный. Как же мне не хочется, чтобы они уходили! Я, как маленькая обезьянка, цепляюсь обеими руками за штору на двери, поджимаю ноги и, зажмуриваясь загадываю: «Если не оборвётся – не уйдут». Штора падает на пол вместе со мной. Мама в недоумении: я не шаловливый бесёнок, который постоянно скачет по шторам и сметает всё на своём пути в квартире. Я – тихая, спокойная девочка и подобные шалости – это что-то из ряда вон. Но папа, кажется, понимает. Он ставит меня на ноги и, присев передо мной на корточки, заглядывает в глаза:

– Ты не хочешь, чтобы мы уходили?

Я отчаянно киваю. Родители берут меня с собой, и на свете в этот момент нет более счастливого ребёнка.

* * *

Папа, как сказочный волшебник, исполнял все мои желания. Я никогда не требовала и даже не просила. Достаточно было в разговоре сказать, что мне бы этого хотелось или мне это нравится, и у меня, как по мановению волшебной палочки, появлялся велосипед, редкая книга, которую было не достать, интересная поездка. А однажды после посещения выставки собак, где моему восторгу не было предела, у нас появилось симпатичное существо на четырёх лапах, оглушавшее наших соседей сначала щенячьим писком, а потом взрослым лаем. Но никогда это волшебное исполнение желаний не касалось одежды и обуви. Мы все хорошо одевались, исходя из бюджета, и возводить в культ вещи было не в традициях нашей семьи. Зато у нас была прекрасная библиотека и довольно редкие книги. Мы ходили в театры, делились впечатлениями о спектаклях и игре артистов. Наверное, эта безграничная любовь к театру, которую я пронесла через всю жизнь, зародилась именно тогда.

Меня всегда угнетала мысль: почему папа – коренной ленинградец, а мы живём в небольшом провинциальном городе на Северном Кавказе? Я всем сердцем рвалась в большой город, мечтала о Москве. Но отец, просто обожавший меня, не сделал на этот раз то, о чём я просила: он не отпустил меня учиться в столицу. Только потом я поняла, что он просто меня оберегал. Москва меня могла «сломать», слишком я была романтична и доверчива. А он был бы слишком далеко, чтобы меня защитить.

Отец очень любил свой родной Ленинград. Он мне так много рассказывал о нём, особенно когда я болела. А так как это происходило со мной довольно часто (я не обошла вниманием ни одну из детских болезней), то рассказов было много. И о детстве, и о прекрасной ленинградской юности.

Когда много позже я оказалась в этом прекрасном городе моего отца, у меня было полное дежавю, мне всё там было знакомо. Это был «мой» город! Я как-то спросила отца после очередного увлекательного рассказа, почему по окончании войны он не вернулся в Ленинград, ведь наша семья могла бы жить сейчас в этом замечательном городе.

Отец тяжело вздохнул:

– Потом когда-нибудь поймёшь, девочка моя.

Но понять мне не пришлось, я узнала. В большом ящике папиного письменного стола хранилась фотография огромных размеров, которую я очень любила рассматривать. Это был настоящий фотографический портрет, с которого на меня смотрела женщина с удивительным лицом и в платье, открывающем оголённые плечи необыкновенной красоты. Её глаза, причёска, овал лица и эти бесподобные плечи – всё говорило о том, как она была прекрасна и существовала в какой-то другой жизни. Женщина, необыкновенно одухотворённая, на фото явно позировала, портрет получился настоящим произведением фотоискусства. Папа очень трепетно относился к фотографии, но на все мои вопросы об этой женщине отмалчивался.

В очередной наш переезд в другой город, когда папы уже не стало, мне вновь попалась на глаза эта фотография, и на мой вопрос мама ответила:

– Это папина старшая сестра. Она погибла в сталинских лагерях.

У меня перехватило дыхание, а глаза увеличились ровно вдвое от удивления и непонимания. Представить эту невозможно красивую, благородного вида женщину заключённой, да ещё в лагере, было невозможно.

– За что? – только и смогла выдохнуть я и рухнула в кресло. Я слушала рассказ мамы, а в голове стучало и тикало, тикало и стучало: «Так вот оно что! Вот, значит, как!»

Я наконец получила ответы на все свои вопросы. Вот почему мой отец не вернулся после войны в свой любимый Ленинград. Вот почему мы живём в этом заштатном провинциальном городе. Вот почему, занимая достаточно высокую должность на производстве, он вежливо, но твёрдо отвергал все предложения о вступлении в члены КПСС, без чего продвижение по службе было невозможно в то время. Папа побывал в застенках КГБ после того, как была арестована его сестра. «За связь с иностранцами» – так звучала формулировка её ареста.

Будучи дочерью высокопоставленного чиновника, которым являлся мой дед, и женой одного из высоких промышленных руководителей, блистая на приёмах в высших кругах тогдашнего ленинградского света, Нина, так звали сестру моего отца, вызывала восхищение иностранных послов и дипломатов. Пока её муж скромно обсуждал деловые вопросы, Нина, знавшая пять иностранных языков, разбиравшаяся в мировой литературе и искусстве, умевшая вести светскую беседу, покоряла военных атташе своей красотой и интеллектом. Они теряли голову, поддавшись её обаянию, и, желая подчеркнуть значимость своей персоны, выбалтывали ей факты, о которых в других обстоятельствах говорить не посмели. Скорее всего, Нина была связана с КГБ, потому что для неё были открыты двери всех светских мероприятий, связанных с иностранцами. Возможно, как агент КГБ она имела и более тесную связь с кем-то из иностранных дипломатов, чтобы добыть очень важные сведения. Я не могла осуждать её за это. Отказ от выполнения такого задания был тогда равносилен смертному приговору для всей семьи. Но однажды что-то пошло не так. Нина взбунтовалась. Причина была в военном атташе, в которого она влюбилась без памяти.

Это было чувство, не подчиняющееся рассудку. Страсть, сильная, всепоглощающая, захватила обоих. Какие сведения? Ей была отвратительна сама мысль об этом. Это была любовь ради любви, и предать её она не могла.

Сначала она лгала своим начальникам, а потом, когда её уличили во лжи, наотрез отказалась использовать любовь всей своей жизни. Как же дорого она за это поплатилась. Её забрали прямо с очередного светского раута. Это было расчётливо и жестоко. В шикарном платье, в лаковых туфельках, в дорогих украшениях, её бросили в каземат КГБ. Затем лагерь, невыносимые условия, смерть.

Её младший брат, мой отец, тогда ещё совсем юный, тоже побывал в этом «чудном учреждении». Я не знаю, что там было с ним, но всю свою жизнь он боялся рассказывать о своей сестре и своей семье. Вероятно, как я потом догадалась, ему ограничили круг городов для проживания, и в Ленинград он не имел права вернуться. Именно поэтому мы жили в провинциальном городке, и мне оставалось только наслаждаться папиными рассказами о далёком и прекрасном городе на Неве, где прошли его детство и юность.

Отец жил ради нас, своей семьи, отдавая нам всего себя, но я видела, как он задыхается, как тоскует по родному Ленинграду.