Читать книгу Беглец - Наталья Львовна Ключарёва - Страница 5

Егор, 35 лет, поэт.

Они стали ссориться. Я с самого начала знал, что они всегда будут ссориться. Я не выношу, когда люди рядом начинают ненавидеть друг друга. Если меня – это вполне терпимо, только такого почти никогда не бывает. Я часто пытаюсь разорвать натянутую надо мной колючую проволоку злости, направить на себя. Влезть между двух огней с каким-нибудь идиотским вопросом. Но это редко помогает. Я не знаю, что тут вообще может помочь. И привычно проваливаюсь в черную дыру своей беспомощности.

А они все ругались и ругались.

Когда люди повышают голос, я тут же перестаю понимать слова. Из-за этого мне в детстве часто доставалось. И от бабушки, и в школе. Они думали, я издеваюсь.

А я всегда мучительно пытаюсь понять, но слышу только звуки, будто прямо над ухом кто-то бьёт в тарелки. Или бьёт тарелки.

Поэтому я даже не знаю, о чем эти двое ругались. Наверное, выясняли, кто главный. Хотя с первого слова было понятно, что он. Но она, кажется, не хотела принимать. Когда люди начинают биться за власть, я тоже перестаю понимать.

Однажды мы ехали большой толпой на фестиваль в Саратов или в Самару. И ночью, когда уснули даже самые стойкие, один старый поэт говорил "за жизнь" с ехавшим в том же вагоне уголовником. А я уже успел проснуться. Лежал на соседней полке и слушал.

Уголовник кричал: "Либо ты топчешь, либо тебя!".

А старый поэт тихо говорил: "Есть третий путь, где никто никого не топчет".

Уголовник ему: "Не верю! Я таких людей никогда не видел", а поэт: "Посмотри на меня. Я так живу".

Но тот так и не поверил. Так и ушел в мир, где все друг друга топчут. А я поверил.

И когда при мне люди начинают делить власть, выяснять, кто кого сейчас затопчет, я всегда вспоминаю ту ночь в поезде. Звон ложечки в стакане, седые кудри и тяжёлые веки поэта. Золотая печатка на руке уголовника вспыхивает в жёлтом свете пролетающих мимо фонарей.

А у нас была ночь в подъезде. В городе, чье название я даже не знал. И от этого чувствовал себя особенно беспомощным. Казалось очень опасно засыпать в чем-то безымянном.

Они ругались. Я встал. Колени еле разогнулись и громко хрустнули. Эти двое даже замолчали. И воззрились на меня так, будто между ними вырос баобаб.

– Извините, – сказал я, торопясь, пока они не сцепились снова. – Но где мы сейчас? В смысле, какой это город?

– Глупов, – не задумываясь, ответила она. – Как и любой другой в этой стране.

– Михайлов, – сказал он. – Так было написано на отделении полиции, куда нас чуть не забрали.