Читать книгу Беглец - Наталья Львовна Ключарёва - Страница 9

Она закончила и несколько мучительных секунд продолжала пялиться в телефон, не в силах перевести взгляд на своих так называемых зрителей. Но потом совершила над собой привычное насилие (люди говорят – «сделала над собой усилие», но так-то правдивее) – и посмотрела.

Тощий сидел, скрючившись, на самом краю провалившейся посередине скамейки и смотрел в пространство. Было видно, что его несуразному длинному телу очень неудобно. Но он не замечает этого.

Противный, наоборот, устроился со всеми удобствами. И ровно посередине. И лавочку выбрал единственную целую. И расселся так, что, казалось, занимал собой весь ряд. Расставил ноги, упёрся в землю, транслируя в окружающий мир уверенность и расслабленность. Смаковал выклянченный у неё кефир с таким видом, будто это коньяк двадцатилетней выдержки. И смотрел. Этим своим прямым спокойным взглядом, от которого она тут же начинала беситься, потому что сама не умела ни смотреть так, ни выдерживать такие взгляды.

Беситься и чувствовать себя полной дурой. Вот и сейчас ей в голову, как самогон, ударило ощущение тотального идиотизма всего происходящего. Вот она, человек с тремя высшими, тяжёлой депрессией и чёрной дырой на месте личной жизни, стоит на деревянной сцене-ракушке в безымянной среднестатистической деревне и читает – боже мой! – стендап двум случайным попутчикам – один другого дурнее! – от которых почему-то уже второй день не может отвязаться.

Это, правда, она? Это с ней происходит? Не в тупом кино, а в реальности? Видели бы коллеги…

Она представила этих отутюженных мажоров в пиджаках с модными заплатами на локтях – и неожиданно рассмеялась. Забыла уже, конечно, как это делается. Поэтому вышло хрипло и жалко. Да и фиг с ним.

«Надо будет Сандре рассказать, тоже поржёт», – подумала она по привычке.

И тут же провалилась в чёрную дыру.

Ничего и никогда она уже не расскажет Сандре. Ни прикольного, ни горького, ни бесстыдно интимного, о чём никому раньше. И никому больше.

Интересно, смеётся ли та в своей новой жизни? Или только плачет и кается? Вспоминает – или ей провели лоботомию, не давая спать и есть, изгоняя бесов памяти молитвой и постом.

Бессильная злость сдавила горло, мешая дышать.

Она даже обрадовалась, когда противный заговорил. Всё лучше того, что внутри.

– Хотя бы одного человека рассмешила. Уже успех. Ты спрашиваешь, в чём твоя проблема. Могу ответить. Проблема в том, что ты думаешь, будто с тобой что-то делают. Я или еще кто. Или жизнь. А на самом деле ты всё делаешь сама. Ты не шарик для пинг-понга. Ты принимаешь решения. И несёшь за них ответственность. А ты всё время хочешь переложить эту ответственность на кого-то другого.

Ну, конечно, это она решила остаться без Сандры и всю жизнь загибаться от тоски. Надо пошутить. Срочно пошутить. Хотя бы несмешно.

– Ты в прошлой жизни, ну, до того, как пойти странствовать по Руси и бить стёкла, психологом работал?

– Да не. Просто я людей знаю. И люблю. В отличие от тебя.

Она задохнулась от возмущения (зато отвлеклась), но не успела ничего сказать, даже придумать.

– Чё ты тут стоишь, как хер на именинах! – завопил пронзительный женский голос за тополями, окружавшими сцену. – Козел он и есть козел! Я его бегаю, ищу по всей деревне, а он тут балаган смотрит. Вот я тебя щас! А ну марш домой, скотина рогатая!

Противный загоготал.

– Там у нее, правда, козел. Настоящий. А я думал, она с мужем так.

Она спрыгнула со сцены и увидела, как женщина в шубе, из-под которой торчат белые ноги с лиловым варикозом, охаживает берёзовой веткой грязно-белого козла, стоящего по грудь в зарослях крапивы. Выглядело это так, будто она парит его в бане. Козел недовольно тряс бородой, когда удары начинали слишком досаждать, и не двигался с места.

– Пошел, пошел. Идолище поганое! Видишь, кончилось представление. Все уходят.

Она присела на скамейку возле противного. Хотела подальше, но все остальные были сломаны.

– Зрители не хотят расходиться, – подмигнул он. – Однозначно успех.

Он откровенно стебался, но ей почему-то стало приятно. Бред какой-то.

– Так ты, правда, катаешься в поисках смешного для стендапов?

– Ну. Скорее, от депрессии спасаюсь. А это – так… пробую все средства.

– Вообще не понимаю, что такое депрессия.

Противный пожал плечами, и она уже приготовилась услышать обычное в таких случаях продолжение: «По-моему это просто неумение взять себя в руки» или ещё какую-нибудь фигню. Но тут тощий неожиданно обернулся, чуть не навернувшись со сломанной скамьи, и произнёс этим своим проникновенным голосом, от которого все мгновенно тают, как мороженое, особенно одинокие тетки за сорок:

– Тебе очень повезло, брат. Очень.

Противный даже отшатнулся. Но через секунду снова был спокоен, как удав.

– Да я знаю. Я вообще везучий.

Потом повернулся к ней и снова подмигнул.

– Про козла-то расскажешь? Хер на именинах, надо же. Никогда такого не слышал. «Зрители на стендапах бывают разные. Иногда козлы»… Звать-то тебя как, комик-гёрл?

– Сандра, – не задумываясь, выпалила она, и всё внутри обварилось кипятком.

Блин, зачем! Чтобы умирать каждый раз, когда к ней обратятся?

Но не говорить же теперь: «Ой, извините, я ошиблась».

Она уже и так израсходовала месячную дозу идиотизма.

– Сандра, – повторил противный, и она дёрнулась.

Хорошенькую пытку себе придумала. Можно мастер-классы давать по самоинквизиции.

Невыносимо. Но это бедное имя, которое Сандра, уходя, бросила вместе с кучей ненужных теперь вещей, разноцветных носков и клоунских шапок, бедное бесхозное имя как будто само выскочило из небытия и прыгнуло на язык. Не спрашивая разрешения.

Сандра тоже никогда не спрашивала. А теперь ей ни сесть, ни встать нельзя без спроса.

– Александра, значит. Мы с тобой тезки. Я тоже Александр. А ты?

– Я Егор, – с готовностью ответил тощий, протягивая противному костлявую, как у Кащея, руку.

Она вдруг подумала, что он носит всё такое тяжёлое – косуху и берцы – чтоб его не сдуло ветром.

И некстати вспомнила экскурсию в монастыре, в котором потом встретила Сандру. Ее саму туда занесло в рамках все той же борьбы с депрессией.

Женщина с постным лицом, оживлявшемся только на словах «отечество» и «враги», показывала паломникам вериги какого-то старца. Железяки общим весом в сто кило.

«А зачем он это всё на себя надевал? – спросил мальчишка из толпы. – Тяжело же».

Экскурсоводша поджала белые губы и опять зашелестела про «отечество в опасности, кругом враги». Видимо, в ее бортовой компьютер вмонтировали только один трек.

И вот сейчас, глядя на тощего в косухе, она вдруг придумала, как можно было бы ответить тому мальчишке. Зачем вериги? Чтоб ветром не унесло. Старец-то был, поди, вроде этого парня – кости да глаза.

– Егор, – усмехнулся противный. – В честь Летова что ли?

– Не, в честь прадеда.

– Прадеда-героя, который воевал?

Он кивнул на облупившегося серебряного солдата, стоявшего наискосок от сцены в окружении казенных голубых елей.

– Он был на фронте, да. Но под танки ложился не с гранатой, а исключительно с разводным ключом. Механик, золотые руки. За всю войну никого не убил, к счастью. То есть для него это несчастье, конечно, было. Стыд большой. А я рад.

– Пацифист?

– Да, я против насилия.

– А ты, вообще, кто, Егор? «Кто ты по жизни», как нам гопники в подворотнях говорили. Музыкант?

– Почти. Я поэт.

– Поэт? Понятно. Прочитаешь что-нибудь?

Противный показал подбородком на сцену. Он и её так же отправил выступать, когда она заикнулась, что пишет стендапы. И она почему-то послушалась. Тощий Егор тоже покорно вскарабкался на подмостки, сгорбился и задумался, потирая лоб – причём так сильно, что между бровями порозовело.

– Я вам, пожалуй, про Куинджи расскажу. Знаете, он был невероятно добрым человеком. Всем помогал. Если находил бабочку без крыла, то приклеивал ей бумажное. И старался не ходить по траве, чтоб не вытоптать. Ну, и людям помогал всегда, разумеется.

Егор замолчал, продолжая протирать во лбу дырку для третьего глаза.

– А стихи? – осторожно напомнил Александр.

– Да-да, конечно, – вскинулся поэт, с таким растерянным видом, будто только что проснулся и обнаружил себя на сцене-ракушке посреди незнакомой деревни.

Он откашлялся и вдруг запел. Голос у этого двухметрового существа оказался, как у пятилетней девочки. Говорил-то он обычно, правда, с очень странными интонациями, а пел – будто вообще другой человек.