Читать книгу Горы Прокляли: Паранойя Жалобщика - Наталья Петровна Стрижак - Страница 5

«Мне нечего было на это ответить. Я привык изворачиваться, сталкиваясь с последствиями собственного вранья, но чужая неприкрытая ложь, как правило, повергает меня в абсолютную растерянность.»

Донна Тартт «Тайная история»

Надо мной висело то же небо, я шёл по той же мостовой, рассматривал те же деревья… Другим лишь взглядом. Прижимаю дрожащую от боли руку, к такому же, пропитанному тяжестью ударов, боку. Не в состоянии нормально выровняться, растерянно застываю. Еще немного и глаза зальют предательские, прожигающие слезы. Дышу как можно глубже, до неслышного хруста в ребрах, до полного падения диафрагмы, до зуда в горле. Тру веки, раздраженно, злясь на самого себя. Дышу, но боль не утихает. Всё, что мне нужно – это просто ей не поддаться, не позволить ей вылиться наружу вместе с горечью слёз и запачкать мне лицо.

Я неудачник? Почему меня так волнует все ли у меня получилось? Что обо мне подумали, почему посмотрели так или напротив почему не взглянули вообще. Я уговариваю себя не корить, но все снова повторяется, и я уже на грани безумия… Пусть и ненавижу боль, злость, собственную мерзость – я не признаю, что медленно опускаю руки, не признаю, что знал, на что шел, что был глуп, никчёмен, что тошнило всегда от вида собственного отражения, скользящего по зеркалу. Говорю, что не виноват, что не боюсь ничего, что не имею того, что могу потерять. Всё ложь. Я соткан из неправды и понимание этого разъедает меня изнутри.

О! По губам пробежал мокрый, отдающий жаром, след – даже эта мелочь заставила меня содрогнуться. По телу вместе с кровью пустился яд. Резкий вкус железа на губах – и я машинально запрокидываю голову назад, слушаю, как стекает кровь по горлу. И все будто бы в пределе мгновения, что взрывает реальность громкой вспышкой. Сорванные упрямыми пальцами, ресницы, выступившую из-под них влагу, мерцающие темные круги – накрывает ощущение муторного головокружения.

Главное – не дать себе заплакать. И ничего, что дышать невозможно, что задыхаюсь от кашля и боли, что рот полон крови, что ещё немного – и я умру от яда, которым давно насквозь пропитан.

Спускаюсь медленно и самозабвенно под чёрный, сваренный с высоких алюминиевых листов, облупленный забор. Прижимаюсь к раскаленному, металлу и ощущаю, как каждый рецептор под кожей взвывает, по телу пускаются колючие, болезненные импульсы. Спину покрывает ожог.

Стрелки часов неохотно склоняются направо. Яркое палящее солнце взбирается всё выше, скользи по небесной глади, как по синем шелке, блестящем, сверкающем стеклянными переливами. Я завороженно ловлю эти лоски глазами, но они, дразнясь, все ускользают за поля моего видения, растворяются в насыщенном, густом цвете. И даже тяжесть обиды из-за почти что заваленного экзамена отступает на второй иль на десятый план.

Моральные законы, которым следуют люди и вправду так необходимы? Или они всего лишь загоняют нас в рамки, ничтожат волю, отбирают возможности? И почему нарушение этих малосущественных, беспочвенных для кого-то законов одному стоит попытки переступить через себя, а другому – самоказни, сомнения, падения в пучину мучительных раздумий и тревоги?

Как-то я решил, что жить в этом мире не так сложно, если совсем не думать, если ничего не выискивать, ничего не ждать. Но не смог перестать ни думать, ни ждать.

Блестящие, просеченные белым цветом волны пускались по выгоревшей траве, в избытке напоенной животворным соком солнца; трепетно шумели стройные деревья поодаль. А я искал во всем этом долю беглого утешения.

Глаза вдумчиво заглядывают в тени. Чувства так быстро сменяются, и я уже не в состоянии себя понять. Окрыленная, благодушная радость, которая ажитировала меня ранее, медленно стекается в тягостную грусть, заполняющую всё пространство в груди.

Кисло прислушиваюсь к раздражающему вибро собственной почти вдребезги разбитой мобилки, что настырно гудит в кармане. Если это мать, то пусть не слышит, как я измазан, если Настя – пусть не жалеет меня, а если… Мне кажется, или меня действительно клонит в сон? Вот здесь? Под забором и палящим солнцем? Весело было бы наткнуться здесь на соседку Свету. Завтра весь город знал бы, что я последний пьянчуга.

А если это кто-то из парней звонит мне, не лучше ли показать им, каков я? Уловить брезгливость в глазах, опустошить, исчерпать наконец все эти отношения. Освободить от собственного бесполезного присутствия, освободить себя… Они поверят, если я скажу, что больно? Что всё так запутано для меня. Элементарные вещи, о которых я не имею понятия. Кто-нибудь, расскажите мне о них. Кто-нибудь, упрекните меня, и я смогу идти дальше!

Нет! Не нужно ненавидеть меня! Я утопаю в невыносимой злобе к себе! Зачем меня ненавидеть, если я сам себя так невыносимо, до скрипа зубов, ненавижу?

Солнце греет волнующийся вокруг меня воздух, и я ощущаю в животе невесомую щекотку. Как дурно, кровь всё идет. И почему я такой слабак, почему боюсь, отчего тоскую? Мне страшно. Мне страшно заплакать, страшно подумать от том, что мать будет только страдать. Хватаю воздух в онемевшие легкие, бок протыкает тупая боль, и я придаю ей новой окраски, нажимая руками, слизывая с губ и подбородка засохшую кровь. Нахожу это занимательным, но только на миг, ведь не в состоянии нормально дышать от скопившихся в носоглотке сгустков от неистерпимого зуда и жжения в горле, я захожусь в конвульсивном кашле. И ощущение, что это тело не мое, а я сам смотрю на все происходящее сбоку, никак не хочет исчезать.

Но как мне переступить через эту агонию? Как мне стать легким, бесчувственным, прозрачным? Как мне исчезнуть, никого не ранив? Пускай не смогу ступить и шага, пока всё не сотрется, пока преследует меня, прицепившись как клещ. Даже если мне придется сорвать его вместе с кожей, я буду жить легким и свободным, не глотая эту желчь ежедневно…

– Пав, смотри! Кто это там? – звонкий девчачий возглас царапнул отупевшее сознание.

Только сейчас ко мне пришло осознание. Осознание того, в какой неудобной позе я лежу и как больно давит мне в лопатки корявый асфальт на обочине. Прижатое к облупленному забору, плечо пекло уже не так сильно, зато живот распирало от мучительного ощущения тошноты. Голова не переставала кружиться и гудеть. Мне казалось, что череп трещит, как переспелая дыня.

– Ты хочешь рядом поваляться? Не выспалась? – отозвался кто-то другой, отнюдь совсем не удивленно. Грубо и безразлично. Наполненный юной резвостью голос совсем не сочетался со злостными словами, в которые сплетался бронзовым тембром.

Не в состоянии как следует углубиться в услышанное, я разглядывал золотистый небосклон, миритовые краешки сосен и туй, что выглядывали из-за покрытых мрачным шифером домов – вверх дном для меня.

– Ох! У него кровь! – пауза. – Стой. Да это же наш!..– завернула девушка острым тоном, что уколол, казалось, даже массу воздуха, нависшего над нами душным покрывалом.

– Ты всех бомжей в округе знаешь, Оль? – бессовестно перебили. В этом же тоне бринело раздражение, – меня прибьют из-за тебя, не тормози, – кажется, девушку схватили за локоть, но сразу же отпустили, напряженно сдвинув брови.

«Оля» поддаваться не собиралась. Никакая сила не заставит её уйти сейчас. Непреклонный интерес, желание узнать, что загорелись в ней тот же час, двинули девушку к моему, лежащему параллельно к бетонному фундаменту, телу.

Пока голос незнакомца поочередно наполнялся то нервным нетерпением, то пронзительной едкостью, я думал о том, не остановилась ли кровь часом, не перестал ли у меня болеть бок, не разъяснились ли мысли? Не пора ли мне подняться уже и умыться? Хотя бы в фонтане возле парка. И вообще, почему эти смертные видят меня? Я же укрылся плащом-невидимкой?

– Кто?.. – потупился злостный парень и замолк, засмотревшись на Олино недоуменное лицо.

Она жестом его подозвала, злорадно даже немного довольствуясь своей находкой.

– Веселый денек, Пашек. Всех недругов поубывать решил?

Металл, на который я оперся, уже не казался таким горячим. Пальцы не так сильно уже и ломало. Я застыл, а вместе со мной и вся боль. Непонятные слова, что витали в пространстве, там же и таяли, раз за разом отталкиваясь моим сознанием. Голос, внезапно резко потухший, оборвался и вовсе. Я замер в тревожном ожидании, не в состоянии оторвать взгляд от небосклона.

– Чего окаменел? Боишься, что-ли? Я пошутила, – почти прошептала Ольга и, казалось бы, нервно улыбнулась. Её маленькая аккуратная ручка невинно прилегла мне на плечо, – Что делать? – пробормотала она себе под нос растерянно.

Выгнутая дугой бровь – первое, что попало в поле зрения, – говорила совсем не о вопиющем возмущении или жалости, такой ненавистной и противной. Говорила о волнующем интересе, обращенному ко мне:

– Ох! И вправду он! Рома, слышишь? Что произошло, почему ты тут валяешься?.. – осторожное касание и робкая попытка заглянуть в глаза. Но я опасливо прикрыл их, чувствуя легкую, дурманящую меланхолию, сочившуюся с её тела.

Зачем? Поздно притворяться мертвым. Да и подыматься уже, говорить, что всё в порядке – поздно. Сказать, что мне больно, признаться, что позорно избит? Почему именно она, девушка, умеющая читать мысли, сидит сейчас на обочине возле меня и ожидает?..

– Не говори Насте, – вырвалось изнутри жалобное.

И я сразу похолодел. Осознание никак не хотело меня касаться. А я сдался. Неловкий вздох и молчание, что прозвучали над ухом, оборвали наш краткий диалог. Лежавшая на плече рука пекла сильнее, чем чёрный раскаленный забор, к которому я отпрянул.

– Какой ужас, всё лицо в крови, – вставил своё стоящий подальше парень, сосредоточенно и как-то брезгливо кривясь, скрестил руки на груди.

– Пав, звони бегом в скорую. Здесь походу все плохо.

Мысли в моей голове копошились, как шмели в улье, но не прошло и минуты, как они разбежались, сменяясь благоутробным забвением. Меня либо волновало, где я и что делаю, либо это теряло в моём понимании всякий вес. То слепило, то умиротворяло солнце. Я то замечал, то не видел этих, обращенных лишь ко мне, обеспокоенных и пренебрежительных взглядов, не видел как парень вытаскивает и кармана телефон и прижимает его к уху…

Чем больше вглядываюсь в скомканные с прозрачной пары облака, тем больше образов в их вихрях я вижу. Чем дольше слышу этот голос, тем шире становится спектр разбавленных в нем эмоций. Чем меньше движений и слов, вздохов и взглядов, тем красноречивее и выразительнее становится каждый из них. И как так выходит, что чем больше я осознаю, тем меньше понимаю?

Всё, что меня окружает, реальное и призрачное, сплетается в действительную реальность, жаркую и неприятную: я опять весь в поту. Безобидная девичья рука скользит к затылку. А на лицо сыпется чуткое и успокаивающее:

– Подними голову выше, кровь не перестала течь? Голова болит? Ты скажешь мне сегодня хоть что-то? Подрался с кем-то?

В тени шелковистых волос, как за органзовым балдахином, ощущая желанное умиротворение, слишком сложно окончательно прийти в себя.

– Отстань от него, – скептицизм вылился в воздух вязкой отравой, резко и неожиданно.

– Заткнись, Павлэ! Ты как ребенок! Не вырос еще, что ли?! – её раздражение быстро иссякло, и она рывком отвернулась. – Тебе нужно подняться, – вернулась она ко мне, забыв понизить голос. – Нужно приложить холодное на переносицу пока скорая едет… Может купить что-то замороженного в том ларьке. Где-то здесь есть фонтан. Да? Можно облить плечи холодной водой!

– Может, и торт прихватить, отпразднуем встречу?

– Ну ты, Паша, офигел, да? Тебе смешно? Помоги мне лучше!

Неудовлетворенный таким безобидным ответом, парень был и взбудоражен, и загнан в тупик одновременно. Но не долго думая, он снова решил ослушаться указания: бездейственно сложил руки на груди и бросил:

– Нам нужно идти, – вместо льда можно было смело приложить этот тон. Всю переносицу заморозил бы.

– И что предлагаешь? Бросить тут твоего «без пяти минут» родственника и уплыть?! Он еще, такой же как ты баран ничего не говорит, да, Рома? – кажется, девушка сильно разозлилась, со рта вместе с грозной речью посыпались горячие искры. Я послушно сорвался на локти, почти физически ощущая опасность за своей спиной, – что, застеснялся?

Полузнакомый мне парень молчал, но не сдавался. Тяжелое дыхание, что громкими волнами доносилось аж до меня, говорило о не менее напряженном состоянии.

– Маря ногу сломала, мне, что ли, насрать на нее? – выпалил он зло.

– Так вали! Я и сама справлюсь! – взорвалась девушка и подскочила.

Казалось, моего присутствия никто не замечал. И открытая тирада между ними меня никак не касалась. Всё, что оставалось, – вовлечено наблюдать за решением собственной судьбы на этом неловком поле боя, недоумевать и размышлять о том, что будет дальше.

– Оль, ты знаешь. Я не поведу. Не уголовником я сюда становиться приехал, а наслаждаться отпуском, – будоражащая смесь холода и тревоги, вылитая в воздух бодрящим потоком, растворилась в молчании.

– Ну, и что предложишь? Нужно дождаться скорой, – повторилась она, совладав с собою.

Большие глаза, что желтым янтарем светились на солнце, укоризненно смотрели на друга своей обладательницы. Пальцы прыгали по яркой ткани пышных рюшей, обшитых ажурным гипюром, и нервно ее сминали. Выискивающий, обескураженный вид казался на её лице совсем неестественным, абсолютно не свойственным её натуре. А я все не мог отвести взгляда от статичной фигуры полузнакомого человека.

– Езжай в бар. Я останусь.

– Чего? А потом?..

– Что потом… В больнице встретимся. Позвоню.

– А что мне делать?! Не хочу одна с твоей мамашей возиться!

– Оль! Это я ребенок! А ты – самостоятельность в чистейшем виде, так едь! Скоро приедет Виктор и все вместо тебя решит, не парься!

Девушка потупилась. В воздухе сверкнул кусок металла. А следом за мимолетным блеском, коротко прозвенел приглушенный хрупкими ладонями удар, и якобы ободряющее:

– Я на тебя полагаюсь, подруга! Сама знаешь, дороги даже не помню, – сопровожденное воздушным взмахом пальцами, – и не болтай об этом, – добавил, приближаясь, чтобы помочь мне подняться.

Несколькосекундный контакт глазами и сосредоточенное послание телепатических импульсов в воздух стали концом их недлинного ментального разговора. Девушка резво зашагала по улице.

– Всё в порядке, – выдавил я сразу же, будто вспомнил, как говорить. Меня окатывало все новыми, тяжелыми и колючими, волнами холодной воды.

Минута угрюмого молчания и возможность рассмотреться. Обступленная мрачными девятиэтажками, серая улица звучала молчаливой грустью. Здесь не было ни машин, ни прохожих. Всё, что её оживляло – отдаленный ропот старых деревьев и многообразные отголоски снующей в парке живности. Один из этих советской постройки домов – Настин дом. Один из многочисленных ржавых балконов, покрытых десятым слоем краски, – её балкон.

Я пришел сюда на автомате и совсем не сообрал. Как и много раз до этого. Шел с подсознательной надеждой утолить грусть и развеять меланхолию, заседающую во мне день ото дня. Я цеплялся за что-то призрачное, самим собой придуманное, создавал в обличии Насти эгрегора и молился на него, дурил себя, истощал, ненавидел. И даже сейчас, когда всё оказывается бесполезно, бросить привычку уже невозможно. Она должна прощать меня! Нет. Она должна затоптать меня, как это сделали другие.

И несмотря ни на что, человек, стоящий на расстоянии полутора метра от меня, – её брат, её частичка, мне кажется сгустком света и добра на фоне тошноты и шипящего шума в ушах. Но стоит мне взглянуть ещё раз, как все образы рушатся. Они совсем, ни капли не похожи. Это ли приводит меня в чувство?

Чёрные глаза сверкают неприязнью и антипатией. Сложенные в упрямое недовольство губы и вся его крепкая фигура – молчаливы. Выискивающие, враждебные.

Но всё-таки это куда лучше скорой, больницы и тошнотворного запаха хлорки; мерзких лиц, расспросов, потерянности и жуткой оторопи.

Непонятно откуда взявшиеся силы, рывком потянули меня вверх. Мощная волна тошноты ударилась о мою глотку, и я еле удержался, чтобы не вывернуть наизнанку всё свое содержимое. Больше чего-либо мне сейчас хотелось просто оказаться в кровати.

– Жара страшная, скажи? Я бы сейчас плюхнулся рядом с тобой, но нужно идти. Давай, подымайся, приятель, – искривил он рот в еле заметной усмешке. – Не переживай, я не звонил в скорую, лишь притворился, чтобы ведьма отстала. Ты нормально? Помнишь меня? Виделись пару раз. Я – Настин брат, – он заявил это так торжественно, да с таким серьезным видом, что на минуту мне показалось, что он сейчас мне еще и руку пожмет.

– Все хорошо, – хотелось съязвить чего-нибудь меткого, но ни одного чертового путного слова в голову так и не сбрело. Меня как будто закупорила большая пробка и все мои расплывчатые остроумные мыслишки продолжали кваситься внутри моей черепной коробки.

Никогда бы не подумал, что буду стоять напротив ее брата в таком ужасном виде. В подранной футболке и расквашенным лицом, вымазанный в пыли и с зелеными от травы коленками.

Но больше меня волновала фраза о скорой. От самой мысли об этом нетерпимом месте – больнице, – желудок сдавливал спазм. Ненавижу это завонянявшееся хлоркой и старой штукатуркой место. От всей души ненавижу.

– Кровь всё течет? – он небрежно ткнул себе в нос пальцем и вздернул брови, демонстрируя свою озадаченность. Но я знал, он чувствует совсем не это. Он тоже хочет побыстрее от меня отвязаться.

– Нет, перестала, – для уверенности давлю переносицу и с усилием шмыгаю, забитым мерзкой засохшей субстанцией, носом. Все еще муторно, все-еще кружиться голова. Побыстрее добраться домой!

– О, Боже, сколько кровищи! Может, с тобой что-то серьезное? Ты что, в отключке был?

Его взъерошенные брови снова прыгнули вверх, когда тяжелая рука приземлилась на мое плечо и запекла его влажным жаром. На расстоянии вытянутой руки можно было детально разглядеть интересную особенность его взгляда; прямые, опущенные под непонятным углом ресницы, придавали выражению Настиного брата некую непринужденность. Сосредоточенный долгий взгляд не допускал попытки съюлить. Высокий и крепкий, с короткими волосами да с выглянувшим из-за свободного ворота футболки куском черного клейма – абстрактной композицией его татуировки, он все же туманно мне кого-то напоминал. Каким я его помнил? Наверное, таким же, каким он есть и сейчас. Только без татуировки на плече и в старой красно-сине-зеленой олимпийке.

– Да утомился что-то, – моё плечо дернулось само по себе, уходя от жесткой тяжелой ладони. Но крепкие пальцы прицепились к влажной ткани моей футболки только прочнее, – мне нужно домой.

– Нет, нет. Ты похож на только что пожравшего вампира, – он снова сопроводил свои слова небрежным жестом, – весь рот в крови. Люди решат, что настал зомби-апокалипсис. Нельзя в таком виде ходить по городу, – он засмеялся от собственного остроумия и уже честно признался: – Оля меня порешит, когда узнает, что я о тебе не позаботился. Да и вообще, Рома. Если печень болит, или если повреждены ткани внутри, может и отказать совсем. Я, кстати, видел, как ты за бок держался.

– Всё нормально, – выдавил я, парализованный этим «Ромой» и искренне сморщенным лбом все-еще не знакомого мне парня.

– Ты далеко живешь?

– Возле политехники.

– Пошли к нам домой.

– Я в норме, не нужно, – мой триумф оказался надуманным. А мне отчаянно не хотелось идти сейчас в их дом.

– Насти нет в квартире, она будет работать до позднего вечера, а потом все слетятся к маме в больницу, ходи. Станет хуже. А меня будет мучать совесть. Пошли. И если у тебя кровоизлияние, то без помощи не обойтись. Не глупи, иначе тебе будет хуже.

Зачем он пугает меня? Думает, его пустые слова прозвучали, как угроза? Что, рассказывает мне это, чтобы у меня и вовсе коленки затряслись? Не выйдет. Я не умру от воздушного удара в печень! Что ему от меня надо?

– Ладно, вряд ли ты умрешь от аматорского реслинга и… носового кровотечения. Давай, пойдем умоемся для начала, – я начинал верить в телепатические способности всё больше и больше. Либо это я настолько глуп и не проницателен, либо мир решил вертеться в другую сторону, ведь на секунду его глаза лукаво сверкнули.

А затем, Настин брат потащил меня к тому самому злосчастному фонтану, в котором так хотела умыть меня Оля, развез по моему лицу грязь и вытер моей же футболкой, кривясь при этом и усердствуя. Это было даже смешно. И очень глупо. Мне ведь не сниться весь этот бред?

Я упрямо волочился следом, с непонятной злостью поглядывая на его бодрый, довольный даже, вид. А он отпускал лишенные вкуса шуточки. Внутренности сворачивались в рулон, голова гудела, и я очень сомневался, что смогу благополучно подняться этими ужасающими крутыми ступеньками на четвертый этаж, не загадив такой заботливо убранный подъезд.

Мучительное ожидание того, как мой сопровождающий отыщет наконец в тысяче своих карманов – ими была обвешена вся его старчески-безобразная одежда – ключи, как попадет ими в скважину и заставит меня аккуратно разуться в прихожей, казалось поэтому только бесконечнее. Дверь захлопнулась обратно.

Именно в этот неблагоприятный момент мне посчастливилось узнать: что скрывается за простенькой ясеневой дверью в конце узкого коридора Настиной опрятной квартиры. Когда бы не приходил сюда, эта комната была закрыта, и никто в нее не заходил. Но за этой дверью не скрывалось на самом деле ничего таинственного – обычная крохотная спальня в бежево-марсаловых тонах, наполненная и уютная.

Наверно, это была комната Павла, приказавшего ложится на кровать. Спустя минуту возни на кухне, он принес замотанную в целлофан курью ножку. Спасибо и на том. Затем, со слишком умным и занятым видом он измерил моё давление. Спокойно заверил:

– Кровоизлияния нет. По крайней мере большого кровотечения. Давление бы очень сильно упало, – его выражение казалось таким естественным, что у меня вопроса не возникло, откуда он может это знать. – Очень болит? Наверное, всего лишь ушиб. Но ты не двигайся. У тебя, должно быть, большая гематома. Ничего серьезного. Может и не умрешь. Если станет хуже, скажи. В душ пойдешь потом, если захочешь.

Хорошая улыбка заблестела на его губах. Я осмотрелся. Разные девичьи вещи заполонили эту комнату. Ярко-голубая расческа, флаконы с духами, розовая майка висящая на спинке стула. Скорее всего, именно здесь обитает Оля.

А я отчаянно поверил в произнесенные не слишком-то и успокаивающие слова. Продолжил прижимать наполовину растаявшее мясо себе к боку.

Мне одолжили чистую, приятно пахнущую заботливыми руками и порошком, футболку, помогли одеться. Я сделал ещё одну, более успешную попытку умыться и устало буркнул недовольной Оле в трубку, что со мной всё хорошо. Засмотревшись в темный потолок и в пол уха слушая очередную словесную перепалку, я медленно погружался в собственные безмятежные мысли. Рассудок окутывался странным благостным ощущением. Чувством, будто я оказался в детстве. Ударился об задворок, а мама ойкала и вздыхала, смотря на мою монументальную шишку. Прикладывала ко лбу замороженные вишни в том же полиэтиленовом кульке. А через минуту смеялась, зовя папу к нам в комнату, чтобы и он глянул, как сильно меня угораздило.

Я был так взволнован и горд тогда, что будет чем похвастаться и о чем рассказать своим друзьям по бедствиях, – таким же беззаботным и любопытным малькам. Истории о том, кто и где, как сильно покалечился, в нашем возрасте ценились особо высоко. Надо было ещё и про сотрясение мозга приврать доверчивой малышне. Только не рассказывать о том, что еле не плакал от страха, что адски болело и что мама ласково меня успокаивала, смеялась, смотря на мое искривленное лицо.

Я не заметил, как, задумавшись о неунывающем раннем детстве, потерял чувство реальности и поддался муторной дремоте. Теплой и уютной. Или же чужое пушистое одеяло оказалось таким мягким и приятным, либо теплая рука, коснувшаяся лба, усыпила меня своим касанием. Не знаю. Но тягучее умиротворение и трепетная сладость, что теплыми потоками разливалась по всему телу, не дали возможности попытаться узнать…